Мы сидели во втором ряду, а перед нами, в первом ряду, в великолепнейшем модном костюме с разрезами сидел гладко выбритый,ухоженный, красивый маршал Жуков. Сидел он со своей женой ималенькой девочкой — то ли дочкой, то ли внучкой.
Сидел он в окружении людей,удивительно напоминавших мне нэпманов (хоть я ихвоочию не видел, но по архивам представляю себе довольно ясно).
Все они были одеты как истые европейцы, но только все дело портило, когда они улыбались: у всех у них было по 32 вставных золотыхзуба. По-видимому, это считается наиболее верным помещением капитала в наши дни.
И старик еврей, который сидел рядом с женойЖукова, спросил ее: «Скажите, а генерал-полковник Кайзер — еврей?»
Жена повернулась к Жукову, который в это время, замерев,смотрел сценку из армейской жизни — лицо его было радостное, глазапод очками добрые, и спросила его: «Скажи, пожалуйста, Гриша, тызнаешь Кайзера?». — «Да». «Кто он?» — «Командующий Дальневосточным военным округом».
«А он — еврей?» — спросила женщина. Маршал ответил ей коротко и резко: «Ну!» В это время сценка изармейской жизни кончилась, и Жуков с азартом мальчишки сталаплодировать.
По всему летнему театру шел шорох, и все старались на негокак-нибудь поближе посмотреть. А старый нэпман в белом джемпересказал, ни к кому не обращаясь, но желая, чтобы его услышали мы,сидевшие сзади и обменивавшиеся всякого рода соображениями:«Пэр Англии. У него там есть поместье и место в парламенте».
Потоммы это выяснили, и это действительно так. Жуков в 1945 году был награжден орденом Бани — высшим королевским орденом Англии, ачеловек, награжденный этим орденом, автоматически становится членом палаты лордов; там есть его место, которое всегда пустует, емувыделили участок земли, который называется «Графство Жуков».
Очень забавную вещь рассказывали мне о Булганине. Он живетсейчас в двухкомнатной квартире на Пироговке, часто «соображаетна двоих» в магазине и покупает абсолютно все газеты, которые выходят в Москве. На этих газетах он подчеркивает целые абзацы красным и синим карандашом и ставит свои замечания: «Удивлен!»,«Немедленно разобраться», «Принять меры», «Какое безобразие!» ит.д., то есть старикашка очень хочет поиграть во власть.
Забавное этодело.
То же самое мне рассказывали про Кагановича. Когда он былвыведен из президиума, его направили в какой-то строительный трест.Он приехал туда, собрал партийный актив и выступил с огромнойречью, в которой призывал наладить производство, взять темпы ипокончить с антипартийной группой Молотова, Кагановича и Маленкова.
Очень часто я вспоминаю Хельсинки. Кажется, не записана ещеистория моего знакомства с карикатуристом Бидструпом и бородатымпрофессором, итальянцем Петручио, который выводил детей в колбе.
Потом мне хотелось бы записать о Всеволоде НиканоровичеИванове подробнее, о встрече с Федором Николаевичем Петровым икое-какие кусочки по Блюхеру и Постышеву.
1963 год
Твардовский рассказывал, что до зрелости уже, особенно летомему неудобно ходить в теплый сортир. Это с деревни.
«Отец в городпереехал, приказчиком. Привезли и поселили нас в доме, несвободном от постоя, — там в нашей комнате еще четверо солдат жило.
Им ведро горохового супа принесли, они на ночь его махнули, и оченьзапах был. А я мучался, не знал куда сходить, — в деревне-то до седьмого венца бегали, за плетень, а тут кругом народ. Мужики, столярыво дворе работали, спросили меня, когда я застенчиво рыскал подвору, — мол, по нужде? А я смущался очень, сказал, что нет, убежалдомой. А потом на лавочке сидел — сидел и обделался.
Отец у меня умным был человеком, между прочим с вечера всегдапосле праздника оставлял себе на донышке поправиться. Поправился —и больше ничего в рот не брал, работал, графа Фортенбрасса читал, нодеревня есть деревня.
У нас, если кто поедет по селу, так вся деревня вокна: Кто поехал? К кому? Зачем? А-а, у него тетка хворает? Болотами ли поехал или в объезд — на целый день событие. Поэтому и отцавдруг прорвет, и он начинает рассказывать, веря в это, — как его вызвали ночью пристяжную подковать, он начал подковывать, аэто не пристяжная, а утопшая с пьяни поповна.
А извозчик мне после в фартукнасыпал горсть (поначалу-то, когда попадью увидал в обличье лошади,у меня все внутри ЗАНЫЛО, но работу начал) монет. Уехал, я глянь вфартук-то, а там — конские кругляшки».
Много рассказывал про Коласа и Купалу. Якуб Колос — католик,погиб, упав с 8-го этажа гостиницы «Москва» в конце войны. Полезпощекотать официантку, она его подносом, он через перила-то иахнул.
Я выдвинул предположение, что это его не официантка, а Л.П .*махнул — националиста и католика. Твардовский сказал: «Меня отэтого предположения мурашки пробрали».
Жил Колас на госдаче под Минском. Посеял ржицы. К столу, накотором было все, ставил тем не менее свои ржаные лепешечки.
Рассказывал о поэтах: Маршак был временами невозможен. Требовал, чтобы печатали так: «Маршак. Из поэзии Бернса». Писал своюавтобиографию. «Родился в бедной семье». Я его долго упрашивал,чтобы он написал «в бедной еврейской семье». Написал, что на экзамене в 4-м классе так прочел Пушкина, что директор гимназии его наколени посадил. «Напишите, что были маленького роста». — «Зачем?Я же потом подрос». «Но тогда-то маленький вы были, а меня вчетвертом классе поди на колени-то усади»...
Тоже не хотел писать. Попробуй ему скажи, что стихи не подходят. Это было невозможно. В этом смысле Антокольский был великолепный человек. С полуслова все понимает и стихи забирает — весело так, с улыбкой, совсем не обижается.
Межиров пишет стихи из любви к поззии, к стиху.Приходил ко мне поэт Кондырев. Представился — Лев Николаевич. Попросил подписать петицию в «Известия» против фельетона,в котором продернули его чудовищные стихи. Я не подписал, газеткуему процитировал. «Не могу, — говорю, — Лев Николаевич».
Книжка матери Василия Аксенова ужасна тем, что там смакуется, как было хорошо до того, как взяли. Звонит муж (казанскийвоевода), и в Москве лучшие места бронируются. Значит, когда намбыло хорошо, Россия — черт с ней?
* Лаврентий Павлович Берия
1963 год
Пил в кафе с Гороховым. Он долго рассказывал о своих замыслах, о ссорах с Симоновым и Твардовским, которые ругали якобыего книгу о Робсоне. Глубоко несчастный человек. Говорил о том, что,когда его отца через пять месяцев после ареста в 36-м году отпустили, он собрал у себя людей — среди которых был отец М. Плисецкой.А с ним из тюрьмы вышел какой-то тип из Минска, и в НКВДГорохова попросили приютить его у себя.
Он положил его спать вкабинете, а сам сказал друзьям: «Все, конец. Теперь с нами расправятся, т.к. нужны не ленинские, а сталинские кадры". Плисецкий распахнул дверь, и тот тип вывалился в столовую в нижнем белье.
После этого всех тех, кто был у Горохова, забрали — постепенно, поодному.
1963 год
ХХ век — век греха. Люди полны внутреннего страха. Этообщее — поэтому врачи выпускают триосазин — средство для «снятия внутреннего страха».Часов на шесть снимает, а потом с новойсилой душит. Так за ХХ веков нагрешили предки, что мы — вроде быпо всему — вынуждены будем в конце концов исполнить роль жертвы,расплатиться за все, что было, за то, что Бога не слушали и грешили,грешили — дошли до ручки. Боимся. Все время и очень!
Символ бессмертия — людская память. Чем больше художник,тем больше он думает о смерти и боится ее. Желает стать бессмертным — пишет человека изнутри, вне политики и кукуруз, а как существо, первый крик которого после рождения можно расценивать какплач перед смертью.
Смерть разумна и является процессом обычного жизнеобмена.Действительно: о покойнике плачут (отцы о детях, дети об отцах) —всего в сто раз больше, чем об ушибленной ноге. После этого продолжительного (неделя) плача покойный начинает переходить в сладкую память,вспоминают со смехом его шутки, с умилением — добрыедела.
Культ личности у нас начинается тогда, когда первый секретарьотрывается от текста написанного для него доклада и начинает шутить...
Если сегодня соврешь ты мне,
То я завтра солгу тебе,
А послезавтра солжет нам он,
И после него солгут они,
И станет тогда ложь — для всех.