1963 год
К ТЕМЕ «КОКТЕБЕЛЬ»
Каждый раз, когда я часов в семь приходил на пляж выкупатьсяперед тем, как снова сесть работать, там обязательно сидел седой мужчина, беззубый, с удивительными, какими-то даже болезненно добрымиглазами. Глаза у него были черные, такие черные, что иногда казались подернутыми желтизной. Это был детский поэт Овсей Дриз.
По-русски он говорил плохо. Изумительно читал по-еврейски своистихи. А когда однажды на литературном вечере его переводчицапрочла его стихи по-русски, причем стихи очень хорошопереведенные, Овсей Дриз покраснел, на глазах выступили слезы,разволновался ужасно и стал от этого еще более трогательным имилым мне.
Как-то раз, когда мы сидели с ним на берегу, он мнесказал: «Нас было много детей у мамы. И я помню, как мама намговорила: “Надо пойти к Абрамсону, — а это был в нашем селебогатей — и попросить у него наперсток муки”. Она все мерила нанаперсток. А я вот сижу и думаю: на что же я меряю? Море — нанаперсток или море — на море?»
Он вздохнул, посмотрел в сверкающую, казавшуюся холоднойдаль моря, грустно улыбнулся и сказал: «Как это странно: мама жилаочень плохо, я живу хорошо, хотя я знал много ужасов в жизни, асын-то мой будет жить отлично. Может быть, отсюда в людях идетзависть: в отце — к сыну, в дедушке — к внуку...»
Было ему необыкновенно приятно, когда пришла «Литературнаягазета», в которой старый детский писатель, автор «Книги о себе» Л.Пантелеев очень нежно отозвался о Дризе как о мастере своеобычном и — что обязательно необходимо для детской литературы —очень чистом человеке.
Оказалось, что Дриз — сексот, грабил людей. У меня, кстати,одолжил 10 рублей, не вернул и выпил всю водку, все заблевал, арядом в комнате лежала тяжелобольная Дуня и шло следствие.
18 апреля 1964 года
В ВТО мечется Женя Евтушенко. Читает стихи с рефреном: «Паноптикум, паноптикум!» Ужасно суетился, когда пришли актерымолодежного театра. Он встал со своего места и ходил посреди зала,чтобы его заметили.
1964 год
У Молотова на ужине — мы с ним были вдвоем, а за стеной водной из комнат грохотал американский джаз. Были 4 кусочка курицы,сыр, соленые огурцы, варенье, у него булочка для диабетиков, а уменя — 4 куска хлеба на тарелке. Он пил из чашки в подстаканнике —подарок Светланы.
В кабинетике — очень маленьком — диван, 2стула, — все в белых с заплатками чехлах, зеленый стол, на стене —барельеф Ленина коричневый из дерева. Стены — голубые с белым.Он очень внимательно слушал, когда я ему рассказал, как в Китаена бортах машин, где нет его имени (завод им. Молотова) на ГАЗенадписи — «выведен ревизионистский дух», а там, где есть его имя, —нет никаких надписей. Дважды переспросил.
Рассказал, когда речь зашла о реакции на смерть Кеннеди, какконсул в Нью-Йорке Киселев — «он, кажется, потом был у нас посломв Египте», говорил ему, что новость о смерти Рузвельта он услышал впоезде. Американцы прослушали последние известия и продолжалисвой завтрак.
Обращается ко мне: «Товарищ Семенов».
Читал стихи Энцесбергера в Интерлите. Хвалит. Хваля Ромма,упрекает его в отсутствии показа классовой подоплеки фашизма.
— Эмоционально, конечно, хорошо.
— Это один путь, — говорю я, — эмоциональный, а публицисты иисторики должны подтвердить наукой.
С этим Молотов согласился.
Говорил, что разведчики доносили о нервозности в немецком посольстве перед началом войны. «А как нам было выиграть хоть день,как не объявляя, что никаких приготовлений с германской стороны неведется? Как иначе?».
13 октября 1964 года
Ойстрах рассказывал Безродному, что он, как и Рихтер, часто наконцертах «делает» рожи. В чем дело? Многие считают, что это —высшее выражение чувства, а Ойстрах дружески признался Игорю,что он гримасничает, когда ему становится скучно и хочется спать. Онгримасничаньем разгоняет тоску, скуку и сон.
В октябре на Николке небо среди сосен кажетсясвежеоцинкованными крышами деревенских изб.
Вчера, 12 октября, был у Евгения Симонова с Юлой и Левой. Тамбыл старейший гитарист, цыган, друг Шаляпина, поступавший вПетербургскую консерваторию в 1904 году — Сергей АлександровичСорокин. Пел так, что мурашки ознобили. Потомок Фета — Шеншина— тот был женат на его бабке — цыганке.
Рассказывалпоразительные истории. «Мы поедем в Самарканд» — история соперничества принца Ольденбургского и министра финансовЮхминцева, который ради цыганки Ольги устраивал гульбы: «ПоНеве шли четыре парома: в первом — цыгане, во втором — закуски, втретьем — сама Ольга, в четвертом — духовой оркестр. Ипроворовался на 500 000. Победоносцев еще нажал — и суд.
Император написал: “Любишь кататься — люби и саночки возить —20 лет каторги”. Его друг поэт, проводив министра в каторгу, вернулсяс вокзала в ресторан “Самарканд” и сказал: “Чавелы, вот только чтоотправил в каторгу имя рек”. Те — поражены, плакать... наивныелюди, романтики, они ж про деньги ничего не понимают. И так спели впамять — что слов нет!
Провожали Федора Ивановича. Ух дали! Он с собой увез скрипача— теперь мировая известность, Мирона Полякина. Мы с Полякиными Хейфицем вместе в консерваторию поступили, только у нихродители евреи, они в люди вышли, а мой русский батюшка отодралменя по заднице и дал в руки балалайку — благо, с Андреевым дружил.
Да, начали мы гулять, а потом ночью поехали к Горькому наКронверкский. Там до утра наподдали. Ф.И. и А.М. поспорили, сколько один их любимец — танцор протанцует русского. Ф.И. — 15минут, а Горький — 12. Насыпали на стол соли, а танцор-то (Сорокинфамилию знает) вприсядку 21 минуту ухнул. А.М. цыган любил, подпесни так поддавал графинчиков — ой-ой. Ф.И. меня с собой звал, яне поехал, а он рукой с парохода машет и шепчет презрительно:“дурак, эх, дурачок!” Он ведь не в эмиграцию уезжал, а на гастроли.Зиновьев его допекал, раз даже заставил петь перед матросами поддождем с грузовика.
Пел я Рахманинову — тот сказал, что мои песни записать нельзя,нотная грамота не позволяет.
Танеев-то, композитор, все недоумевал, отчего Толстой цыганлюбит, кабатчина ведь, а Л.Н. взял его раз к цыганам, только тогдатот понял, отчего получился “Живой труп”.
А меня сейчас на костях записывают спекулянты, а мне десятку неу кого занять...»
-Ехали обратно, много милиции на мотоциклах. Юлка: «Наверное, вождь сегодня прилетает с юга».
А это было уже все. Шел президиум, на котором снимали Никиту.Когда Никиту вызвали из Пицунды, он не хотел ехать на президиум. Вошел в кабинет, все в сборе. Спросил: «Ну что там у вас? Безменя не можете?» Встал Суслов и сказал: «Никита Сергеевич, мыединодушно решили снять тебя с твоих постов». Никита: «Это что жеза кагановические штучки? Я сейчас к народу обращусь по радио».Брежнев: «Не обратишься, Никита Сергеевич, меры приняты». И тутон понял.
В.И. Лебедев говорил, что уже за полгода до того, как Хрущевасняли, было понятно, что снимут: по тому, как переглядывались назаседаниях, обменивались репликами, а он ничего не хотел видеть.
На XXII съезде Лебедев долго уговаривал Никиту Сергеевичапроизнести вписанную им фразу про то, чтоб меньше было криков«Н.С. Ура!» Никита долго не хотел этого говорить. Лебедев уговорил— воздастся сторицей. А мы-то брали это как чистую монету ирадовались...
Рассказывают, что всю ночь после президиума Л.И. Брежнев ездил по городу в такси, а ночь провел у своего старого фронтовоготоварища. Р. Малиновский — выдвиженец и друг Н.С. — сказал: «Какпартия, так и я» — и проголосовал против Н.С.
Раньше, когда Н.С. шел гулять — ни на кого не глядел и чуть небегал по дорожкам. А после этого события стал говорить Юлке кудаидет и когда будет. То и дело поднимается к себе на второй этаж итам сидит в одиночестве.
Про Аджубея. Он был в гостях у Трайкова, редактора болгарскойгазеты, сына их президента. Жена Трайкова вышла на кухню.Аджубей за ней, в коридоре зажал ее. Она заорала, Трайков еговышвырнул.
Слесарь Васильев из Питера. Рационализатор. После блокады— три инфаркта. Живет по йогам. Когда еврей — начальник лаборатории кричит на него, начинает Васильев «представлять себе небоили травы, и начальник маленьким-маленьким делается.
Откричит —я перестаю думать о небе, а его и нет. Не знаю только, как быть — я вкандидаты КПСС вступил, а йогу исповедую...». Учит французскийязык — для этого вмонтировал в подушку передатчик от магнитофонаи включает урок французского, когда спит. Два раза в день делаетмузыкальную паузу. Ложится и слушает классику, думая при этом онебе, а потом снова — изобретает.