Я ничего не понимал, но млел от восторга.Сейчас Юра — кандидат биологических наук, работает в Институте высшей нервной деятельности. Занимается какими-то хитрымипроблемами магнитного поля у рыб, что очень тесно, как выяснилось,взаимосвязано с проблемами телепатии и парапсихологии.
Парапсихология изучает следующие проблемы: ясновидение, провидение, ретраспектровидение и, наконец, левитация. Десять леттому назад все эти — теперь уже науки казались шарлатанством, аособенно последняя, пятая — левитация. Что такое левитация? Это— вознесение живьем на небо, Илья-пророк, йоги, ну и Христосконечно же...
Слушая Юрку, я смеялся поначалу как молоденькая девушка, закоторой начинает ухаживать этакий Жан Маре. В конце-то я ошалел,потому что Юра предложил мне поставить ряд экспериментов. Мынарезали бумажки — 16 бумажек и нанесли на них четыре изоб-ражения: звездочка, кружок, квадрат и параллельные линии.
Онпередавал мне, а я, настроившись на его волну, принимал его передачу.
Из 16-ти я 7 или 8 принял. Когда я ему пытался передавать —он принял только 3, и, как ученый, привыкший к точности формулировок, он утверждал, что мое писательское «я» больше приспособлено к восприятию,нежели к передаче. По-моему, это разумно издорово.
Потом мы попробовали подключить к этому делу Катюшку, и Юрастал передавать нам обоим. Получилась любопытная картина: я, сидевший кнему ближе, чем Катюша, мешал эксперименту, т.к.Катюшка приняла все мои сигналы, а не Юрины.
Я был своеобразной«помехой» на пути движения его воли к ней, принимал их на себя иуже свое, местами ошибочное, восприятие передиктовывал Кате. Говорилимы очень много и интересно. В основном, конечно, этаинтересность шла от Юры. Материал, подобный этому — физикаШтейнгауза я читал дня три тому назад, — прислали из журнала нарецензию.
Это — большой материал о новой науке — бионике. Этанаука должна учиться у животных, у рыб, у птиц. Для этого необходимо разгадать, что лежит в подоплеке миграции рыб, как можетптица — причем не в стае, а одна — делать свой ежегодный перелетс севера на юг и с юга на север.
То есть, в мире техники, в общем-тоуже все известно — круг есть, турбина есть, атом расщеплен; теперьнаступает пора разгадать, а разгадав, поставить на службу человечествувсе то неизвестное, что окружает нас в животном мире.
То есть,если мы поймем принцип и технику перелетов птиц, то стоимость самолетаупадет раз в двадцать, потому что вместо десятков тысяч радиоэлектронных приборов самолету потребуется один маленький приборчик, который сейчас, как мы знаем, грубо говоря, умещается вголове птицы...
Когда думаешь об этом, с одной стороны, поражаешьсянеистовству человеческого знания, дерзости и какой-то, еслихотите, самоуничиженности (ползти на коленях к птице и рыбе запомощью); и еще — странно делается.
Если человечество поймет технику парапсихологии, телепатии,бионики, то тогда человек перестанет быть человеком; ни о чем нельзябудет думать, потому что твою мысль в любом научно-вычислительном центре могут записать от «а» до «я», и уж тут-то ошибки никакойне будет!
Скажут: «Думал по этому вопросу?» — «Думал». «Ругалто?» — «Ругал». Машина — она, брат, — машина...
На этой почве много появилось маленько трехнутых. К ЮркеХолодову пришел один сумасшедший и говорит:
— Знаете, меня окружают не наши люди. Сначала-то я думал —бериевцы, а теперь решил: нет, — американцы! У меня из головы всегениальные идеи они своими машинами вытягивают. Только я что-то придумаю, а они с помощью магнитных полей своих все это к себе,к себе!
Юра ему говорит:
— Но вы ведь инженер, вы должны знать технику экранирования. Предохраните себя каким-нибудь методическим кругом над головой во время ваших научных изысканий.
Тот горько усмехается:
— Да что вы! Я уже делал такой круг, но ведь как только его сголовы снимешь, они тут как тут и начинают! Я ведь уже больше того— я себе вокруг кровати металлический склепчик устроил, а жена ссыном — люди несознательные — говорят: «Ты что — сумасшедший?!»
В прошлую субботу читал в Пушкинском театре пьесу «Дети отцов». Была вся труппа, за исключением разве что Чиркова, которыйболен. Пьесу приняли, говоря откровенно, очень здорово — аплодисментыи т.д. Все выступавшие говорили, что пьесу надо не то чтобрать — пьесу надо немедленно ставить.
Только одна хорошенькаяактриса — Марина Кузнецова, которая в общем-то тоже двумя рукамиза пьесу, говорила: «Ну все-таки хочется побольше оптимизма». Еепрерывали.
Она обижалась. Ей кричали: «Оптимизма и так много!», икричал в первую очередь артист Бубнов — секретарь парткоматеатра, актер, запомнившийся мне по фильму «Ночной патруль», гдеон великолепно сыграл роль бандита — уголовника Бугра.
Одна красивая актриса сказала режиссеру Жене Евдокимову после читки:«Мне достанется роль Киры». Это смешно, потому что Кирау меня в пьесе вообще не появляется.
Слушая Кузнецову, о чем я думал? Думал я о том, сколь сильны внас, в каждом, последствия сталинского культа. Особенно ясно убедился я в этом на примере истории с Центральным театром Советской армии, где сначала пьесу приняли на ура и со слезами, а потом,после запрещения цензуры, также быстренько сбагрили, говоря:«Сами знаете, время сейчас какое...»
И поднимают при этом глазанаверх: мол-де сверху все это. А ведь это неверно. Наоборот. Ильичев и Хрущев хвалили Солженицына и говорили о необходимостипродолжать тенденцию в литературе, разоблачающую преступленияво времена культа Сталина. А тут у самих, внизу, проявляется проклятое «Чего изволите?»
Хотят быть правовернее Христа, хотят «правильно понять тенденцию». А потом, когда сами ж себе все винтикизакрутят, будут разводить руками, ахать, охать и говорить: «Ведь выж понимаете — разве мы виноваты?» А кто ж еще виноват, кроме нихсамих?! — Никто!
Начальник Управления культуры Моссовета Ушаков третьего дня,выступая перед завлитами московских театров, говорил, что мы будемвыступать против косяка пьес антикультовских.
Он говорил, чтосейчас уже анекдот пошел, что в одном театре (он имел в виду «Со-временник») собираются ставить антикультовскую пьесу таким образом,что вместо билетеров будут стоять переодетые энкавэдисты ивместо билетов они будут требовать пропуска; а все происходящеена сцене будет идти за колючей проволокой, и когда в антракте люди будут подходить к сцене, охранники на вышках будут кричать: «Отойди от зоны,иначе стреляю без предупреждения!» Его сотрудник Бахтин, отвечающий за Пушкинский театр, тем не менее высказался замою пьесу.
Приятно и то, что пьесу активно поддерживает ЦК. Правда,тов.Чернов не высказался активно за пьесу. Он оказал, что постольку,поскольку остальные товарищи, прочитавшие пьесу, за нее, то егомнение остается его мнением, и если коллектив считает нужнымпьесу ставить, то нужно ставить ее обязательно.
Главлит по-прежнему против и требует, чтобы театр перечислилфамилии тех сотрудников ЦК, которые пьесу читали и одобряют.
Когда я разговаривал c нашим завлитом, я ей сказал, что делать этого не надо, потому что это унизительно для работников ЦентральногоКомитета.
Сегодня должен ко мне приехать Леонов с «Мосфильма», чтобывместе с ним сидеть над сценарием. Сегодня же приезжаетМирингоф — с ним будем сидеть над пьесой ТЮЗа, а потом —режиссер из Театра Ленинского комсомола.
Со сценарием получилось любопытно. Писать его мне смертельноне хотелось. «Попробовав» театр, в кино не тянет. Если что — рядомс тобой нет Гурина с его оперативностью, точностью и четкостью вработе. С таким режиссером одно наслаждение работать. Он твердознает, чего он хочет, не мечется, не суетится и живет по принципу:«Слушать всех надо, а слушаться надо одного себя».
Так вот — когда директор театра Пушкина Михаил Петровичпозвонил директору 2-го творческого объединения «Мосфильма»Шевкуненко, чтобы «выцыганить» у него разрешение на постановку«Петровки, 38», Шевкуненко сказал: «Да что ж делать?! — Пожалуйста! Семенов ведь теперь года на три исчез!»
И было очень смеш-но, когда я взял трубку, чтобы поговорить с ним. Он тут же сталтребовать, чтобы я сдал сценарий немедленно...
Любопытное событие, происшедшее на совещании молодых интеллигентов у Ильичева.
Выступал там Володька Фирсов. Выступал плохо; с тех позиций,которые я не приемлю. Это — дубинка, где-то твердолобость и тасамая кондовость, которая всем нам порядком надоела. Но его выступление было, по-моему, значительно более принципиальным и честным, нежели выступления многих моих друзей — так называемых,ультралевых.
Почему? — Потому что искусство, как и политика, нетерпит двух стульев — либо, либо. А они — эти мои товарищи — выходили на трибуну, били себя кулаком в грудь, благодарили партиюза правильную своевременную критику, а потом спускались вниз и вперерыве спрашивали:
— Ребята, правда я выступал как сука?
Иему отвечали:
— Правда! По-моему, это недостойно художника. Художник долженотстаиватьсвою точку зрения, если он не согласен с критикой, или же приниматькритику, если он считает ее верной, но уже не говорить, что он выступает как сука.
То же самое, к сожалению, я должен сказать и о дискуссии в «Известиях» Ермилов — Эренбург. Конечно, Ермилов — фигураодиозная и глубоко антипатичная. Конечно, известинцы совершилитактический просчет, пригласив для подобного рода дискуссии со стольумным и острым человеком, как Эренбург, такого крабообразного хамелеона, как Ермилов.
Им бы надо было пригласить писателей вродеЧаковского, Кожевникова, Чуковского и поговорить всерьез. Увы, ИльяГригорьевич выглядел в своем ответе «Известиям» весьма неубедительно и жалко по-моему.
Опять-таки это проистекает от желания сидетьна двух стульях. И у меня возникает серьезный вопрос к гражданскойчестности Эренбурга.