Если он знал, что Сталин был негодяем и врагом,то как же он мог каждую свою книгу — будь то «Девятый вал» или«Буря» — заканчивать словословием в честь «самого доброго», и«мудрого», и «родного товарища Сталина»?!
Мог ли он этого не делать? Да, мог. Этого не делали ни Паустовский, ни Пастернак, ни При-швин, ни Бианки, ни Чуковский, ни Гроссман. Так что в данном случаессылаться на эпоху — неприлично...
Еще об одном любопытном факте. Недельки полторы тому назадв «Литературке» я прочитал статью Александра БорисовичаЧаковского, посвященную открытию выставки французскогоабстракциониста Фернана Леже. Эта статья произвела на менявпечатление, суммарно выраженное Ильфом и Петровым устамибухгалтера Берлаги: «Я это сделал не в интересах правды, а винтересах истины».
Вспоминая сейчас дневники писателя Достоевского, при всем ихюдофобском орнаменте, при всей их внутренней реакционности, — явсе же не могу не принять их как платформу человека мучительночестного в своей платформе и так же мучительно честно свою платформу излагающего.
Нам, к сожалению, сейчас вот этой высокой принципиальностисвоей платформы сплошь и рядом недостает. Сплошь и рядом мыделаем реверансики, ахаем и охаем, вспоминаем, ссылаемся, уповаем, думаем, а вот что касается утверждения своего гражданского «я»,своей платформы и позиции, то тут, к сожалению, часто встречаетсявариант «непрохонже», что, по-моему, есть вариация пословицы «Мояхата с краю».
Кстати о временах культа личности. Совершенно изумительно то, чтосказала стенографистка: во времена культа личности было удивительно легко стенографировать выступления из-за мизерного запаса слов и из-за того, что трафаретность выступления была заранеедана, и ничего неожиданного быть не могло. Вплоть до того, что некоторые говорили: «Выступление я продиктовал, а конец... конец высами допишите — как полагается, вы знаете»...
Валя Тур рассказывал мне про человека, который выступал напохоронах Пастернака. Это был молодой мужчина с длинными сальными,поповского вида волосами, который начал свое выступлениенад гробом таким образом:
— Мы — люди, верующие в Христа...
Все думали, что это кто-то из священников, приехавших на похороны вместе с патриархом всея Руси. Но оказалось, что этот человек есть не кто иной, как один из ведущих физиков — атомщиков.
Любопытно: один мой знакомый рассказал, что ему говорил ведущий советский физик:
— Вас интересует: есть ли Бог с точки зрения науки? Отвечаювам научно: да, есть!
Когда я сейчас был в Красноярске пролетом из Абакана, ночьпросидели у меня друзья еще с 1958 года, когда я жил в тайге настроительстве Абакан-Тайшет, когда мы только-только затаскивалипалатки в тайгу — на то место, где сейчас разросся великолепныйгород Кашурниково.
Вообще-то это — фантастика: в тайжище за какие-то пять лет— там, где были глухие медвежьи тропы, — молодыемальчишки-комсомольцы построили блистательнейший город.
Так вот — с Лазарем я подружился еще с тех дней. Приехал кнему и он мне говорит, что сейчас учится на заочном философскомфакультете. Я удивился: зачем сорокалетнему человеку, начальникугеологической партии, фронтовику-орденоносцу, сейчас учиться нафилософском факультете?!
Он мне отвечал совершенно логично:
— Развитие наук так неимоверно рванулось вперед за последнеедвадцатилетие, что сейчас необходимо новое философское обоснование этому рывку вперед. Это философское обоснование необходимо даже с точки зрения утилитарной: если сейчас изучить в школе даже основы всех новых наук и знаний, которые появились, тов первый класс надо поступать семилетним ребенком, а аттестат зрелости получать шестидесятилетним дедушкой.
Возникает вопрос:нужно ли сейчас мучить детей таблицей умножения, азами физикии химии? Ведь уже это все — и таблица умножения, и азы физикии химии — «пещерный век науки». Может быть, правильнее подключать в школу маленькие счетные машины и сразу перепрыгивать из первого класса — ну, хотя бы в четвертый или пятый?
Можетбыть, правильнее в первом-втором классах прививать детям навыки пользования счетно-вычислительными машинами, а не мучиться с отработанными принципами познания азов математики, физики,химии?
Все это очень интересно, тревожно и ново. Над всеми этими вопросами нужно думать. Если над этим начнет думать писатель, —по-моему, он погибнет как писатель. По-моему, писатель должен ставить вопрос. Решение вопроса — это уже следующая фаза, не подлежащая его компетенции...
12 февраля 1963 года
В воскресенье, с трудом поднявшись после субботнего вечера уСербина по поводу выхода его книги «Оптимистическая Африка»,решили ехать в Бугры. Приехали в Обнинск.
Город этот, в котором яне был никогда, в чем-то меня потряс. Я не говорю уже о том, чтодесять лет тому назад здесь был лес. Я не говорю о том, что такиелесные города у нас возникают довольно часто в стране за последниегоды. Я не говорю и об архитектуре, которая в общем-то вполне современна, хотя и достойна критики.
Этим летом я видел подобного рода лесные городки в Финляндии— они сделаны с большим уважением к рельефу местности, сбольшей дерзостью и той холодной выдумкой, которая оборачивается очень сильным, если можно так сказать, импрессионистским восприятием этого городка среди скал и лесов.
Любопытно — на улицахОбнинска почти одна молодежь, стариков нет, старухи необычны. Те,которых я видел, произвели на меня впечатление кликуш и монахинь.
Забавно — кликуши и монахини в городе физики, в городе самойсовременной и точной теоретической мысли, которая может равнообосновать и неизбежность гибели всего живого на Земле, инеизбежность цветения на нашей планете.
Мы шли с Катериной по городу, увы, не для того чтобы познакомиться с ним, а чтобы попасть в обувной магазин. По обыкновению,Катюшка опоздала, я шел и все время брюзжал...
Забавно — есть люди, которые в юности тверды, железобетонны,в чем-то жестоки, а чем ближе к старости, тем мягче они становятся.Бывает наоборот. Плохо, если это наоборот распространяется наменя.
Читая дневник Толстого, его переписку с Репиным, меня потряслоодно место. После того как Софья Андреевна запретила печататьлитографским способом рисунок Репина «Толстой на пашне», Толстой писал Репину: «Вы правы. Вы нас извините. Я понял, что мынеправильно поступили. Уж Вы, пожалуйста, извините. Я очень долгоанализировал свой поступок и понял, как я неправ».
По-моему, этоизумительный образчик той самой «порочной» толстовской школы, которую у нас, — по-видимому, где-то по недомыслию пытаются представить пустым либеральничанием и кокетничанием. А по-моему, этоидет от большого мужества, внутренней доброты и мучительной честности...
Пришли в Бугры. Было уже четыре часа. Солнце среди сосен какрасплавленный пятак. Прищуришь один глаз, посмотришь из-за дерева — оно разбито надвое. Потом другой глаз откроешь и тут жежмуришься: прямо как бьет в лицо солнечный свет!
Дом стоит большой, мудрый и в чем-то мрачноватый. Встретиланас Анна Епифановна быстрым своим приговором — как-то по-стариковски, я бы сказал — по-толстовски радостно.
Дверь дома былаоткрыта, и оттуда тихонько доносились звуки рояля. Это ее деверядочка попросилась на рояле поиграть.
Большая холодная комната с желтыми деревянными стенами,«Беккер», деревенская девочка с замерзшими пальцами — где-то кинов этом есть. А сделаешь в кино, скажут: нежизненно, выдумано все,наивный перенос чеховской интонации в сегодняшний день…
Стали топить печи — они большие, холодные. Дрова гудят, ломает их окаянным белым пламенем,а печка — холодная. Не топилиих долго. Нетопленая печь — вроде человека, которого обижали иобманывали.
К нему с открытой душой, а он не верит, все скрытыйсмысл ищет, никак его «растопить», растормошить нельзя — заставить поверить нельзя. И уже когда мы, отчаявшись и выпив холоднойводки, решили уезжать, печи стали понемножку теплеть.
Так,наверное, и с человеком... И когда мы уехали, в поезде я почему-топочувствовал и очень поверил в то, что печи сейчас в доме горячие, иидет от них тепло, и пахнет тем несказанным деревянным домом,который всегда символизируется со спокойствием, разумом и добром.
Так, наверное, и человек. Уж когда ушел от него, когда увидел, что онне верит тебе, — уже, наверное, потом, когда он остался один, —схватится, завоет, застонет, а поздно — снова он один, снованаедине со своими думами.
А думы — они как диктатор. Дума — этоодна точка зрения; двух точек зрения — двух дум равнозначных иравноценных — быть не может. Обязательно одна какая-то победит иподчинит все остальные...
Катюшка к Буграм относится, с одной стороны, с любовью —все-таки там прожиты многие годы жизни, а, с другой стороны, — с су-еверным страхом. Перед несчастьем с Петром Петровичем * ей снился сон, что в мастерской висело на стене чудище — вроде бы выво-роченный наизнанку медведь — оскаленный, с высунутым бело-синимязыком. Все прибежали в мастерскую и кто-то сказал: «Да вы не бойтесь,он бросится на самого сильного».
И тут же стоял П.П. в белойрубашке — большой, сильный, хоть и старый. Назавтра его увезли вбольницу. Через неделю он умер…
Когда было мое несчастье *, Катька тоже видела Бугры, стадо черных быков. Она спускается в погреб, а там снова черные быки, а онаспускается еще ниже и видит иконы — много икон и все перечеркнутымелом крест-накрест...
Так мы и не дождались тепла в доме и в девять часов двинулисьчерез лес — дремучий, страшный — к Обнинску. Прошли лес —средневековый, гулкий, весь наполненный какими-то таинственнымишорохами, — и вышли в цивилизацию — в город физиков, сели напоезд и поехали домой.
Напротив нас в вагоне сидел молодой паренек — длинноносый, в очках, взъерошенный. Был он похож на типтого прекрасного российского интеллигента, для которого и во имякоторого хочется писать.