Кончится это, по-видимому, поражением, потому что фашистская партия БААС насквозь пронизала всю армию. Касем узналоб этом заговоре в четверг (суббота по-мусульмански). В четвергбыли арестованы крупнейшие руководители заговора, а в пятницу(мусульманское воскресенье) младшие офицеры начали мятеж.
Я спросил у моего приятеля — прав ли я в оценке происходящегов Багдаде, прав ли я, оценивая гибель Касема как суммарный результат его политической непоследовательности. Он мне ответил, чтоя прав.
…На глаза мне попалась газета с любопытной статьей «Зрение вкончиках пальцев». Сначала я думал, что это какой-то очереднойразвлекательно-публицистический материал, в котором будут бичевать ворюгу с пальцами,которые видят, в какой карман государстванадо запустить руку, или о чем-нибудь еще в этом роде, но был приятно удивлен, когда прочитал всю статью до конца и понял, что речьидет действительно о зрении в кончиках пальцев.
Девушка из Тагила— фамилию я забыл — обладает просто-напросто зрением в кончиках пальцев. Ученые сейчас экспериментируют с ней, пытаютсяразгадать смысл этого явления. Предполагается даже, что на ее примере можно идолжно будет проследить генезис развития зрения вживом организме. Ее называют чудом.
Но вот что любопытно. Дня три тому назад, после беседы с Холодовым, я сидел в театре Пушкина, и заместитель директораАвенир Воронов совершенно точно определял цвет и форму фигурна телепатических картах, спрятав руки за спиной.
Я попробовал —может быть, он чувствует на ощупь. Нет, он чувствовать не мог,потому что карандаши все были очень мягкие, а бумага — плотная,поглощавшая грифель. Девять из одиннадцати! Что это — чудо?
Причем, как он мне потом говорил, он сначала чувствовал, какуюбумажку, с какой фигурой и с каким цветом он вытащит, а потом онуже ее вытаскивал.
Все это ужасно любопытно. Но когда я рассказываю про все этителепатические и парапсихологические штуки моим товарищам —надо мной подтрунивают, считая это очередной чудаковатостью. А мнекажется — в этой науке — будущее человеческих знаний...
Когда ехали мы из Бугров и за окном был черно-белый снег, ибело-черные деревья, и черное небо с рыжими звездами, я почему-товспомнил прошлый год, этот же февральский месяц, и вспомнил, какмы с Юрой Казаковым и Юрием Осносом ехали из Польши в Чехословакию.
Такие же были ослепительные снега, и такое жегулкое высокое небо, и такая же тишина вокруг, сонная тишина, но нев поезде, а в маленьком автобусе, в котором мы ехали от границы.
Приехали мы ночью в Татранский заповедник. Высоко в горахфешенебельный отель. Где-то далеко-далеко под нами светятся крохотные огоньки городка.Воздух как хвойная ванна — весь пронизанзапахом леса, снега и тишины. Мы поставили чемоданы и решилипойти перекусить. Было что-то около двенадцати.
В этом отеле отдыхали разные люди. Тут была финка с дочкой,несколько англичан, много немцев, организованных как батальон, ивот — мы. Англичане сидели в большом холле, рядом с рестораном,стайкой; женщины вязали и разговаривали, не глядя на вязанье, мужчины сидели вытянув длинные ноги, и смотрели себе на колени.
Странный ракурс — я пробовал смотреть себе на колени; по-моему,это удивительно скучно. Финка — необыкновенно женственная, белая, спортивного толка —была здесь вместе с дочкой, у которой подозрение на туберкулез. В ней был какой-то совершенно точныйсколок ремарковской героини.
Мы сели за низенький столик втроем. Настроение у нас с Казаковым было какое-то звонкое, электрическое.В Польше нам уплатилиочень много денег. Мы красиво — по-шляхетски — пили, сидели списателями и редакторами до утра в ночных ресторанах, вознося идраконя и мировую, и современную литературу. И вся эта наша поездка шла некоей музыкальной фразой:тихо, громко, еще громче,совсем громко, невозможно громко.
Денег у нас в Чехословакии, на границе, было очень мало. А уЮры Осноса — ему пятьдесят лет — у него все время подергиваютсявеки и сводит лицо тиком. Причем чем дольше мы ехали, тем большеего сводило тиком.
Мы с Казаковым понимали, что смеяться над этимнельзя, но мы смеялись, смеялись до хрипоты, и он сам помогал намв этом. У Осноса — идефикс. Перед отъездом жена ему написала надвух страницах, что ему надо купить (жена его — совсем молоденькаяженщина, вдвое моложе его).
Ему там денег нигде не уплатили, ипоэтому ничего из поименованного в списке Оснос купить не смог —на жизнь не хватало ему. Тогда он, старый теннисист, загорелсяодной идеей, он был маникален в этой идее: он мечтал купитьскарпетки, то есть шерстяные носки, необходимые при игре в теннис.
Мне кажется, что даже в ювелирных магазинах, не говоря уже опродуктовых и аптеках, он всюду задавал свой сакраментальныйвопрос: «Прошу, пане, — не имеете ли вы скарпеток?».
У Казакованачинались судороги, когда он слышал слово «скарпетки». И вотздесь, в Татрах, Оснос, желая сэкономить свои скудные валютныесбережения, но стараясь сохранить при этом ту долюльвино-светской элегантности, которая вообще-то его определяет,попросил подошедшего официанта:
— Попрошу вас два очень крепкого чая.
— Какой изволите? Может быть, египетский?
— Египетский, — согласился он.
— С вареньем розовым?
— С вареньем розовым, — согласился Оснос.
Амы с Казаковым попросили:
— Дайте-ка нам двести граммов водочки и пару бутылок пива.
Когда мы пили водку и запивали ее пивом, Оснос, прихлебываячерный чай, смотрел на нас с животной завистью. А когда принеслисчет, мы с Казаковым начали кататься по креслам от хохота:оказывается, египетский чай считается здесьделикатесом и необыкновенно дорог. Так что двойной заварки чай вышел Осносу в два раза дороже, чем наша водка с пивом.
Когда мы поднялись наверх, к себе в номера, Оснос устроил нам сКазаковым истерику. Он кричал нам:
— Все равно вы обязаны купить мне шерстяную рубашку!
Почему мы обязаны, почему именно шерстяную, — понять никтоне мог, но в Праге мы ему купили две шерстяные рубашки.
Когда мы вышли с поезда уже в Москве, после недели бурной ивеселой пражской жизни, серый, заросший Оснос раскачивался, и тикстал постоянным состоянием его лица, а нормальное состояние еголица, спокойное — казалось тиком.
Недавно я говорил с одним моим другом — журналистом по целому ряду вопросов, связанных с положением делв сегодняшнем искусстве. Говорили мы и о новых фильмах, и о молодой литературе,словом — по всем тем комплексам вопросов, которые не могут невызывать пристального интереса к себе.
И мой товарищ, когда беседауже подходила в общем-то к концу, — комментируя «ножницы»поведения некоторой группы молодых художников и кинематографистов на трибуне общественной,в личной жизни и в своем творчестве, сказал, что он многое может простить им за талантливость.
По-моему, это глубоко неверно. Талант — он как папское звание в Ватикане, как звание героя у нас, как выборная должность консула вовремена Французской революции.
Талант это, с одной стороны, необыкновенно почетная обязанность, а с другой стороны — это святоеследование законам чести. По-моему, не только можно простить талантливому человеку шатаниеи лавирование, а, наоборот, ему вдвойне этого прощать нельзя. Я лавирование могу определить проще, ширеи грубее — я могу определить лавирование словом подлость.
По-моему, грубо социологичным исовершенно неправильным можно считать утверждение, по которому гениальный Андрей Рублев был чутьли не воинствующим атеистом, членом клуба безбожников. Это глупои гнусно.
По моему глубочайшему убеждению, Андрей Рублев былвысоковерующим человеком, и только веруя, он мог создавать своигениальные иконы. Если бы он на секунду изверился в своей вере, то— я совершенно убежден в этом — это сразу бы стало заметно в егокартинах, сразу стала бы заметна на них фальшь…
Подлость съедает талант, как мартовское солнце пожирает снег:только три дня тому назад белел огромнейший сугроб — чистый, мощный,с ледяной оболочкой, а прошло три-четыре дня и вместо сугроба— желтая искалеченная трава...
Я беру, к примеру, искусство фашистской Германии, вернее я невправе называть то, что было в фашистской Германии, искусством.
Но тот суррогат, который фашисты превозносили в качестве эталонаискусства, — как он создавался? Он создался и сорганизовался изподлости.
Художник проявил махонькую непоследовательность и —он уже обязан курить фимиам звериному нацизму, антисемитизму,бредовой идее о расовом превосходстве немцев.
Те мужественныеписатели, композиторы, художники, актеры, которые были последовательны, —они либо эмигрировали из страны, либо молчали,что уже было подвигом, либо томились в концлагерях, но и там оставались верны своей вере —будь то христианство, будь то коммунизм.
Следовательно, поэтому, как только мы начинаем говорить о том,что талантливому человеку можно многое простить, так — да простится мне столь страшное сопоставление! — я вижу тот самый суррогат, который в фашистской Германии именовался искусством.
Нельзя проводить никаких аналогий, нельзя сравнивать непоследовательные и трусливые выступлениякого-то из моих знакомых с тем,что было в тридцатые годы в Германии, но надо же честно сказатьсамому себе, что либо, либо: либо нужно до конца отстаивать нашуправду; либо, если хоть в чем-то дать уступки, то это будет уже предательством той самой правды, в которую ты свято веришь.