Однажды я себя поймал на мысли, что, может быть, все-таки самым правым был Толстой, когда он утверждал и просил, повторяяБиблию: «Не суди и не судим будешь». Так легче. Только правильнеели?
Наверное, ребенок, у которого с самого детства всегда очень многоигрушек, бывает лишен той непосредственной радости, которую всякий другой ребенок испытывает, получая игрушку время от времени:летом — одну, зимой — другую, осенью — третью.
Как это ни странно, я оказался в положении ребенка, у которогобыло мало игрушек, и сейчас для меня открывается страшно многорадости, если только игрушкой можно назвать прозу Достоевского.
В прошлом году я перечитал «Братьев Карамазовых» и понял, чтописатель этот — самая главная, наравне с Пушкиным, глыбина прошлого века, «Карамазовы» — страшная книга. Она страшна так, какбывает страшна истинная правда, но не абстрактная правда, а правда того или иного кровавого события.Сейчас я начал читать «Бесы».
Господи! До чего же мудр был этот писатель! И до чего же все-такигениален был Кювье, утверждавший развитие общества по спирали!
(Замечу, кстати, любопытный факт: если сравнить прошлый векРоссии с веком нынешним в хронологических таблицах, то можнообнаружить целый ряд небезынтересных совпадений. У нас Ленинумер в 1924 году, а в 1825 году Николай вешал декабристов. В 1853—1855 гг. закончилось земное царствование Николая — в 1956 году был257у нас XX съезд. Может быть, это уже пошла ерундистика и та аналогичность,против которой я всегда выступаю, но тем не менее дляменя в этом есть что-то занятное.)
Так вот о «Бесах». Первые пять страничек романа. И как же похожа наша околоЦДЛовская публика на тех окололитературныхбашибузуков, которых выводит Достоевский! У Достоевского есть однагениальная фраза.
Он пишет, что когда в салоне появлялись литературные знаменитости, они как бы заигрывали с развязными, волосатыми молодчиками, которые низвергали все и вся только потому,что им так хотелось. Мне кажется, что Достоевский, как гениальныйпровидец века, отсидевший страшные годы в кандалах в Сибири,лучше, чем молодчики нигилистского типа (Базарова я терпеть немогу, считаю его наглецом, не джентльменом, а так называемогоотрицательного типа «Отцов и детей» — дядю Аркадия я глубокоуважаю, и мне он по-настоящему глубоко симпатичен.
Такие люди,если им приходилось погибать в какой-то определенный сложныймомент истории, погибали достойно, не кричали о пощаде и нестрадали медвежьей болезнью. А достойно умереть это так же трудно, как достойно жить).
Так вот, Достоевский, по-моему, продолжалпушкинскую мысль, обрисовывая этих самых молодчиков: «Неприведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молодыи не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим и свояшейка копейка, и чужая головушка полушка» («Капитанская дочка»I.Дополнение. — Из книги «Мысли Пушкина», СПб., 1911)
Читаю я Достоевского по страницам. Возвращаюсь к фразе один,два и три раза, потому что его литература где-то сродни иллюстрированному толкованию Библии.
Забавный факт. Где-то я читал, что премьер-министр Великобритании Дизраэли, лорд Биконсфилд — еврей по национальности —писал Достоевскому в прошлом веке: «Вот Вы ругаете нас, евреев,глумитесь над нами, а поверьте мне, господин Достоевский, в следующем веке самымиглавными первыми истолкователями Вашего гения будут евреи».
Я нигде никогда не записывал историю одной забавной встречи,которая произошла у меня этим летом в Хельсинки. Был у нас такойдискуссионный клуб «Спутник».
В самом центре города, в одном изпарков, построили серебряный павильон, разложили там газеты ижурналы на четырех европейских языках, развесили стенды с фотоматериалами,повесили экран, на котором гнали бесплатные фильмы(а бесплатный фильм в Финляндии — это штука поразительная,потому что билет в кинематограф стоит 250 марок — столько же, сколько стоят хорошие нейлоновые носки).
Народ валил в наш клубвалом, конечно, не столько из-за того, что фильмы были бесплатные,но в основном потому, что сидели в этом дискуссионном клубе нашиинтересные ребята из «Комсомолки», из журнала «Молодой коммунист» — ребята зубастые, умные и веселые. К ним было очень приятно прийти вечером, когда уже работа заканчивалась, посидеть вмаленькой комнатенке, выпить чая с пирожным и покурить советскуюсигарету.
В первый день фестиваля ребятам было очень туго, потому чтофашиствующие молодчики рвались к клубу, чтобы поджечь его, и наши ребята просто грудью защитили павильон, можно сказать, защитили его, рискуя жизнью.
Так вот там, в один из дней, когда фестиваль уже вошел в своенормальное русло, я разговаривал с группой молодых американцев,причем разговаривал я с ними и по-английски, и по-русски.
Средимолодых людей, с которыми я говорил, была одна девушка, как выяснилось, — русская,Маша Воробьева, преподавательница одного изамериканских колледжей. По-русски она говорила со смешаннымвологодско-американским произношением: у нее типично вологодские, окающие «о» и «а» и архитипичное американское «р».
Говорилимы долго, беседа у нас была очень доброжелательная, потому чтобольшинство моих собеседников были членами социалистическойорганизации американской молодежи «Эдванс». Все время нашейбеседы чуть в сторонке стоял мужчина в серовато-зеленом костюме,седой, с голубыми глазами, с шрамом на носу — как будто кто кусалего.
Он внимательно слушал наш разговор, улыбался там, где улыбались все,одобрительно кивал там, где все одобрительно кивали головой, и, судя по его костюму, я бы сказал, ортодоксальному: мешковатый пиджак и широкие брюки — я, грешным делом, подумал, чтоэто кто-нибудь из нашего посольства, и до конца убедился в этом,когда, окончив беседу с американцами, остался один.
Мужчина подошел ко мне и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Семенов. С большим интересом я васслушал — очень вы правильно и верно обо всем говорили.
— Спасибо, — ответил я. — Очень приятно встретить своего здесь,в Хельсинки. Вы что — из посольства?
— Нет.
— Из торгпредства?
— Нет. Я из Западной Германии...
Так я познакомился с Виктором Михайловичем Попом. Он —перемещенное лицо. Говорит, что его отец погиб в тридцать седьмомгоду, что он был студентом Ростовского университета, кандидатом вчлены партии, попал в плен, мучился в лагерях в районе Орши и т.д. и т.п.
Через полчаса, когда мы разговаривали то ли о русскойкулинарии, то ли о русской водке, он сказал мне:
— Я на всю жизнь возненавидел белорусскую самогонку. Я ее всорок третьем году, ох, сколько перепил!
Тогда я подумал: чтоб военнопленный, да в лагере, да в сороктретьем году, да в оккупированной Белоруссии пил самогонку — свежо преданьице,да верится с трудом. Я познакомил Виктора Михайловича с моим приятелем — заместителем главного редакторажурнала «Техника — молодежи» Витей Пекелисом, а сам ушел куда-то —куда не помню.
Мне вечером Пекелис рассказывает, что Виктор Ми-хайлович предлагал ему:
— У меня тут машина, жена с детьми живет в маленьком особнячке на берегу моря — я здесь провожу отпуск. Хотите — съездим.
Пекелис счел за благо отказаться.Виктор Михайлович с самого начала проявлял поразительное знаниесамых тонких тонкостей в нашей литературной жизни.
В частности, когда только я кончил беседовать с американцами итолько-только с ним познакомился, он мне сказал:
— Вы знаете, товарищ Семенов, я категорически не согласен скритикой вашей последней повести в «Литературной газете». В наших газетах есть очень много критических статей о вашей повести,но со статьей Борисовой в «Литературке» мы категорически не согласны.
В общем, в конце уже первого дня мне стало ясно, что этот, такназываемый преподаватель Кильского университета кафедры русского языка — обыкновенный НТСовец,антисоветчик, который приехална фестиваль ничуть не для отдыха, а для самой что ни на есть работы.
Кстати говоря, уже через три месяца в Москву он прислал мнеписьмецо и мою с ним фотографию. Значит, кто-то был с ним второй,который снимал нас, когда мы сидели на скамеечке. Он потомпоказывал мне крохотный фотоаппаратик, величиной со спичечныйкоробок, но это уже было в конце, после того как я и Пекелис поняли,что никакой он не военнопленный, а сражался против Красной Армиив рядах Власова. Получилось это так.
Американцы попросили меня подарить им мою книжку. Я пообещалим это сделать. Но их делегация жила за городом — в городе-спутнике километрах в двадцати пяти от Хельсинки.
С машинами унас было трудно, а постольку-поскольку я там представлял газету«Известия», брать машину Юры Голошубова, собкора газеты«Скандинавия», было неудобно, потому что ему и Кривошееву,приехавшему вместе со мной, надо было все время быть около нашего штаба,чтобы знать все происходящее на всех аренах фестиваля: и в дискуссионных клубах,и на стадионах, и в других городах.
Так вот, как-то раз приехал Виктор Михайлович, который, кстатиговоря, тоже умолял меня подарить ему книжку. Книжку я емуподарил и в придачу дал еще поллитра и написал на поллитровойэтикетке: «Пей российскую русскую водку и не чихай, ВикторМихайлович!», или что-то в этом роде, точно я уже не помню.
Я попросил ВиктораМихайловича отвезти меня к американцам, чтобы яуспел им подарить книжку (это было накануне моего отъезда). ВикторМихайлович как-то засуетился, стал смотреть на часы.
Я егопристыдил:
— Что, Виктор Михайлович, боитесь, что свистну вас? Он засмеялся и ответил: