Они начинают ржать. Азамат трясёт головой, явно умиляясь от чего-то, чего я не понимаю.
-- Кто говорил, что у императора не было чувства юмора! -- хохочет он. Потом наконец снисходит до того, чтобы объяснить мне, в чём дело. -- Этим именем впервые наш последний император назвал своего любимого коня, который тоже был небольшой, толстый и спокойный. Оно с тех пор так и кочует. Но никому в голову не приходило, что у этого слова есть какое-то значение! Так, звучит забавно, и всё тут...
-- Ясно, -- ухмыляюсь я. -- Я тебе испеку как-нибудь. Только это долго, там тесто должно настаиваться две недели или типа того. Зато очень сытно.
Пастухи немедленно преисполняются уважения к даме, которая, о-о-о, понимает толк в кулинарии. Чувствую, Азамат задался целью и правда выдать меня за воплощение этой их воинственной кормящей богини. Дверью шатра я уже хлопала, осталось детей наплодить. Кстати, надо ему сказать, но при пастухах как-то нехорошо, наверное...
Мы обедаем все вместе в шатре. Мне кажется, что день уже прошёл, ведь столько всего произошло, и я так долго ждала -- хотя на самом деле сейчас всего полпятого. Еды у нас по-прежнему вагон и маленькая тележка, а ведь уже пора домой возвращаться.
-- Ну что, Азамат, -- говорю, -- ты признаёшь, что не надо было брать столько вещей?
-- Я признаю, что они тебе не понадобились, -- аккуратно отвечает он. -- Но ведь нам ничем не помешало то, что они были с собой, правда?
Я закатываю глаза.
-- Я тебе что, младенец, мне сменные пелёнки с собой таскать везде? В следующий раз ничего лишнего, а то прям стыдно.
Кажется, это слово действует на него волшебно -- он тут же серьёзно соглашается и больше не спорит. Я начинаю прикидывать, что пойдёт в салон, а что в багажник, и оказываюсь перед неразрешимой проблемой.
-- А как мы возьмём лошадей?
Азамат фыркает чаем.
-- Уж не в багажнике, это точно. Ты что, Лиза, как мы их возьмём? Их отправят на пароме в Долхот, а оттуда монорельсом до нас. Через несколько дней приедут.
-- А... тут есть монорельс? -- удивляюсь я. Как-то у меня плохо укладывается в голове, как муданжцы умудряются сочетать свеженькие земные удобства с первобытнообщинным строем в головах.
-- Есть, конечно. От всех больших городов к столице и кольцевой. Вот если от Долхота в Сирий ехать, то рельс проходит прямо под горами, по пещерам. Ох и красиво там... надо будет летом съездить, сейчас это направление почти не работает, весной много обвалов бывает. А если ехать на Орл, то под водой. Там уже не вагоны, а почти звездолётик такой ходит, прямо в толще воды. Можно на всяких морских гадов посмотреть. Красота, в общем. Да и обычный монорельс неплох. Я всегда из столицы к матери ездил, а не летал. Уж очень там леса живописные... сидишь в вагончике, а по обе стороны такие деревья гигантские, почти вплотную. Иногда под вывернутым корнем проезжаешь. Те горы, что тянутся от Ахмадхота до Худула -- они самые старые на всём Муданге. И растения там тоже древние. А я в детстве обожал всё древнее.
У меня аж слюнки текут, так хочется поскорее всё это увидеть. Правда, неплохо бы дождаться весны, чтобы полазать по огромным корням да пощёлкать цветочки -- маме отправить фотки...
-- Это у вас мать так далеко жила? -- поражается северянин. -- Это ж сколько у вашего отца денег было -- ездить-то из столицы в Худул?
-- Да он нечасто ездил, -- смущается Азамат. -- Но вообще с деньгами у него было слава богам... -- Азамат мнётся, стараясь отойти от скользкой темы. -- А мать, наверное, и до сих пор жива. Она очень рано меня родила, да и если бы умерла, мне бы сказали.
-- А она знает, что ты вернулся? -- спрашиваю тихонько.
Он пожимает плечами.
-- Вряд ли. Кто бы ей сказал?
-- А ты сам?
-- Я не говорил.
Я потерянно моргаю.
-- Ты ей вообще давно последний раз звонил?
Он на меня странно смотрит.
-- Я не уверен, что у неё есть телефон.
До меня начинает постепенно доходить.
-- А ты... в принципе когда с ней общался?
-- До того, как... -- он неопределённо взмахивает рукой в районе лица.
-- А она вообще знает, что ты жив-то? -- похолодев, спрашиваю я.
Он слегка приподнимает брови.
-- Ну, ей сказали, на что я стал похож. Вряд ли ей очень хочется на меня смотреть.
-- Это ты так думаешь или она сама так сказала? -- продолжаю допытываться я. Мы уже давно перешли на всеобщий, так что пастухи только переглядываются и недоумевают, о чём это мы.
-- Я так думаю, -- вздыхает он. -- Ну ты сама посуди, если уж отец...
-- Я совершенно не вижу тут связи. Или ты считаешь, что его кретинизм передаётся половым путём?
Азамат смотрит на меня с убийственной укоризной.
-- Я просто хочу сказать, -- поясняю я, -- что твоя мать ещё имеет шанс оказаться хорошим человеком. Во всяком случае, я бы не стала так категорично её клеймить.
-- Естественно она хороший человек! -- взвивается Азамат. -- Она прекрасный человек, я её очень люблю!
-- Тогда какого ж чёрта ты её игнорируешь? Ты поставь себя на её место -- она узнаёт, что ты ранен, а потом семь лет ни слуху, ни духу! Семь долгих муданжских лет! Тебе не стыдно, вообще?
-- Да на какого шакала я ей сдался?!
-- Азамат, она твоя мать! Даже муданжская мать не может просто так наплевать на своего ребёнка, не выродки же вы все тут, в самом деле!
Он ещё плечами пожимает -- ну в чём тут можно быть неуверенным?!