— Да мне-то что, я под пароходом, до меня ни пуля, ни снаряд не достанет. Работаю ножом вовсю, но спокойствия на душе уже нету. Ведь корабль наш без движения, и фашист может зайти с любой стороны. Думаю, а сам кромсаю и кромсаю, и уже не только лоб и шея, а и спина вся мокрая стала. А пароход, чувствую, снова начал вздрагивать, и я понял, что на нем опять заработали пушки. Обрезаю последние веревки и слышу кричит Иноземцев: «Алло, Иван, давай быстрее! Снова появился! Слышишь?» И тут что-то рядом так грохнуло, что у меня зазвенело в ушах. «Поднимай наверх!» — крикнул я Иноземцеву и отпусти лея от винта. Отпустился и сразу начал проваливаться в темную глубину. Падаю и ничего не могу понять, только темень все гуще да от быстро увеличивающегося давления боль в ушах такая, хоть караул кричи. Стукнулся я ногами о грунт и повалился на бок.
— Ну? На дно упал?
— Ну да. Лежу, глотаю слюну, чтобы ослабить боль в ушах, а наверху грохают удар за ударом, будто рыбу глушат. Потом вдруг сразу все стихло. Я огляделся. На дне сумрачно, как в глубоком колодце. Прислушался к тишине и сам себе не поверил. В шлеме ни звука. Воздух не поступал.
— Совсем?
Сергеев кивнул головой и продолжал:
— Страшная догадка кинула меня на ноги. «Неужели, думаю, шланг перебит?» Хватаюсь за него руками, подбираю — так и есть. Как топором перерублен.
Берусь за сигнальный конец, и он перебит. «Вот это, думаю, так! Что ж теперь?» И, признаюсь, холодные мурашки по телу пошли. Истинно говорю.
— Это что же, снарядом? — спросил я, цепенея от его рассказа.
— Ну да. И вот стою я на морском дне, отрезанный от всего мира. А воздуху ж только что в шлеме, и с каждой секундой он все больше насыщался выдыхаемой углекислотой. Тут долго не надышишь. «Если, думаю, наши ушли, то мне капут». И почему-то сразу вспомнилась мне вся моя жизнь. Истинно говорю. И как я мальчишкой, расстегнув пальто и сделав из него парус, катился на коньках по молодому, звонкому льду речки, подгоняемый ветром, и, не удержавшись, влетел в полынью, и как уже парнем стоял перед нравившейся мне девушкой с опущенными глазами и, охваченный первым порывом любви, боялся на нее взглянуть… Вспомнилась мне и та далекая, затерявшаяся в смоленских лесах станция, где, провожая меня во флот, отец смахнул рукавом пролившуюся на бороду слезу, положил мне на плечо узловатую руку и сказал: «Ну, держись, матрос». Понимаете, все сразу вспомнилось. И я, жадно хватая остатки воздуха и обливаясь потом, крикнул: «Держусь, батя, держусь!» Истинно говорю. Уже задыхаясь, я нашел брошенный нож и перерезал стропы грузов. Они свалились с плеч, но не освободили меня, а, падая на грунт, дернули за шланг и повалили в холодный ил. В глазах у меня потемнело, голова наполнилась звоном. Но все же я понял, что забыл отрезать шланговую подвязку, и готов был зубами перегрызть ее. Не знаю, сколько я возился еще на дне, но грузы наконец отпустили меня, и я, оторвавшись от грунта, полетел кверху. Соображал я уже плохо, помню только, что вода из темной стала светло-зеленой, потом в иллюминаторы ударил яркий свет, и больше я ничего не помню. Очнулся уже в корабельном лазарете. Открыл глаза, а надо мною склонились широкое и рябоватое лицо Иноземцева и смуглое с черными усиками лицо лекпома. «Братцы!» — вырвалось у меня из груди, и, не знаю почему, я заплакал. Истинно говорю.
Растроганный собственным рассказом, он замолк и долго так шел, глядя куда-то вдаль. Молчал и я. Мне было стыдно, что я, не зная о нем ничего, уже готов был зачислить его в тыловики только потому, что на груди у него не было ни одной награды. А дорога, огибая стоявшую оправа гору, спускалась все ниже и ниже. Слева тоже приближалась гора. Долина суживалась клином, и там, впереди, между гор, уже показывались первые домики и первые развалины маленького приморского городка Балаклавы.
Уже подходя к бухте, я спросил у Сергеева:
— Значит, «Матка» ваша уцелела?
— А вон она, — ответил он, указав на большой военный корабль, стоявший поперек бухты кормой к правому берегу, возле которого, прижимаясь друг к дружке, плавали казавшиеся маленькими подводные лодки. — Винт я успел очистить, и она, развернувшись, так дала фашисту прикурить, что он на дно пошел.
— А кто же вас подобрал?
— Иноземцев. Он уже сам лез ко мне на помощь, а тут я вынырнул. Снаряд только шланг и сигнал перебил, а людей не зацепило.
— И вас не наградили? — все-таки спросил я. Сергеев снова тихо усмехнулся и, не ответив
на мой вопрос, попрощался и пошел к своему родному дивизиону. А мне опять стало как-то неловко за самого себя.
Был воскресный день, теплый, безветренный. На зеленом лугу собралась колхозная молодежь. Танцуют, поют песни. А неподалеку, у небольшой речки, в кругу ребят и взрослых сидит усатый мужчина в белой украинской рубахе, в соломенной шляпе. Это Даниил Глазов. Он живет в Киеве и, как говорили односельчане, имеет мудреную профессию водолаза. Всякий раз, когда он приезжает в родное село в отпуск, многие собираются к нему послушать рассказы. Вот и сейчас. На лугу идет гулянье, a любители до всякой новинки окружили гостя и забрасывают его вопросами.
— Дядя Даня, а Днепр широкая река?
— Днепр? Широкая. «Редкая птица до середины долетит», — говорил Николай Васильевич Гоголь. И верно, особенно весной, разольется, что твое море. Вода в нем кипит, пенится, завивается кольцами, срывает с приколов плоты, кидает на мостовые ледорезы и разрывает на куски. Несется эта вода с такой быстротой, что идущий вверх пароход пыхтит изо всех сил, а. ползет как черепаха. Зато сверху вниз пароход летит птицей. И тут капитан не зевай, особенно у мостов.
Чуть не доглядел — и капут. Вот нынче весной. Шел сверху буксирный пароход. Перед мостом заклинило рулевое управление, и его так стукнуло о мостовой бык, что на дно пошел.
— Так теперь и лежит?
— Подняли. На том буксире и мне досталось на орехи.
— А что, дядя Даня?
— Да что… Команда с того парохода успела выскочить и на шлюпке выбралась на берег. Ну, разбили палатку, стали нас ждать, чтобы помочь скорее пароход поднять. И был в той команде один парнишка — сын поварихи, Сережкой звали. А у того Сережки была гармошка, обыкновенная губная гармошка. Его больше из-за этой гармошки и на пароходе держали, больно играл ловко.
Ну ладно. Вот приехали мы на катере к месту аварии, вышли на берег. Нас тут же окружили. Седая, но не старая повариха подходила то к одному, то к другому и все просила нас:
— Сынки, посмотрите, как полезете, кастрюля на кухне большая была, суп не в чем варить, да, может, нож кухонный увидите, без него я как без рук…
А Сережка подошел ко мне, тронул меня за руку и печально так говорит:
— Дяденька, там во второй каюте гармошка губная осталась, может, достанете?
— Твоя? — спрашиваю.
— Моя, — говорит. — Я боюсь, что она размокнет и играть не будет.
А сам чуть не плачет.
— Там размокать нечему. Ладно, вот полезу обследование делать, попробую твою гармошку достать.
— Ой, дяденька, я вам все время играть буду, только достаньте!
— Достану, — говорю, — не печалься, раз сказал, значит сделаю.
Парнишка повеселел, голубые глаза у него загорелись, щеки зарумянились. «Видно, думаю, музыку очень любит». Ну ладно. Расспросили мы, где лежит пароход, установили выше его свой катер, и я стал собираться в воду. Помогают мне старый водолаз Матвеич и молодой водолаз Иван Коляда. Закрепляет Матвеич на моей ноге тридцатифунтовый ботинок и говорит:
— Главное — не отпускайся от парохода. Течение сумасшедшее, отпустишься, — пиши пропал. Воздуху старайся держать как можно меньше да к палубе поплотнее припадай. Хоронись за каждую малость, а то плохо будет. С такой силой можно бороться только хитростью.
— Хорошо, — говорю, — Матвеич, учту.
Закрепили мне ботинки, пояс с ножом опоясали, надели на меня сигнальный конец, медную манишку и повесили на плечи трехпудовые грузы.
— Ой, ты! — дружно отзываются ребята. — Такие тяжелые?
— Вот то-то и хорошо, плотнее к палубе прижимать будет. Без этого нельзя. А тяжесть их только наверху держать приходится, в воде воздух все как рукой снимет. Ну ладно. Повесили, закрепили. Коляда надел мне на голову медный пудовый шлем и ключом зажал на болтах гайки. Потом дали воздух, завернули иллюминатор, и я стал спускаться по ступенькам трапа. Вода у ног зашумела, забурлила, и с каждой ступенькой вниз все сильнее отрывала меня от катера. Спустился я по грудь, вытравил почти весь воздух, взялся за спусковой конец, обвился вокруг него ногами и быстро, как мог, пошел вниз. От быстро увеличивающегося давления заболело в ушах, но скоро прошло, и я, добравшись до парохода, упал на палубу за фальшборт. Здесь течение меня не трогало, и сразу стало легче.
— Ну, что там? — спрашивает по телефону Матвеич.
— Подожди, — говорю, — дай дух перевести.
От того, что я мало держал в костюме воздуха,