Затем она отсчитала из кошелька несколько крупных купюр и, не глядя, сунула их Вацлаву Кнедлу, постаравшись не соприкоснуться с ним пальцами, после чего практически силой потащила сопротивляющуюся кузину из супермаркета прочь.
— Ну и зачем ты все это устроила? — устало поинтересовалась Джин, мельком взглянув на удаляющуюся в зеркале заднего вида вывеску супермаркета. — Ты знала, что он работает здесь?
— А ты как думаешь? — усмехнулась Надин, возвращаясь к своему порядком остывшему кофе. — Считай это жестом доброй воли, на тот случай, если тебе вдруг разонравится великолепный Горанов и ты решишь обратить свое внимание на до смерти влюбленного в тебя Вацлава Кнедла.
Джина даже не сказала ничего в ответ, только головой покачала.
— Ну мало ли… А теперь этого точно не произойдет, — заметила кузина, не глядя на нее. — Он был так жалок… Боже, подрабатывает в человеческом супермаркете охранником! Ты должна была это увидеть! Одна почтальонская фуражка чего стоит…
— Фуражка — огонь… — машинально согласилась Джина, не в силах избавиться от отвратительного чувства, что с напрочь отказавшими тормозами несется по встречной полосе. — И все же, не стоило этого делать…
— Тебе наплевать на безответные чувства бедного паренька, — пропела Надин, улыбнувшись с видом довольной кошки. — Так это же расчудесно!
— С чего ты взяла, что они действительно есть, чувства эти? — повела Джина плечом и задумчиво произнесла. — Но даже, если есть… Не хочу думать об этом. Просто не могу. Какого черта ты меня вообще притащила в глупый супермаркет? Это шампанское тебе на голову надо было вылить! Может, тогда там немного просветлело бы…
— Не сердись, Джинни. Лучше расскажи о Горанове! Правда ли, что в постели он божественен?
— Ты даже себе не представляешь, насколько…
— Вы ведь сегодня встречаетесь? На какой роскошный отель пал ваш выбор в этот раз?
— Босолей, — не задумываясь, ответила Джин. — Королевский сьют в Босолее.
ГЛАВА 20. Званый ужин
Вечером у Вацлава гости очень важной масти — одиннадцать комиссаров Догмы, среди которых хозяин Ирены, комиссар Квецень, — неприятный старик с острыми чертами лица и черными запавшими глазами. Он весь трясется, подавая Джин свое кашемировое пальто и, принимая его, она думает, что подкладывать под эту развалину молодую здоровую девушку- преступление.
В колоде не хватает только туза, но верховный комиссар Пий этот прием честью не почтил. И благодаря Ирене Джина знает почему — испугавшись покушения на свою персону, Пий, как гадюка, где-то затаился и вряд ли даже эти комиссары знают, где. Во всяком случае, точно не все.
Знает лишь Вацлав Кнедл.
Весь вечер он не сводит с Джин глаз. Ей ни разу не удается поймать его взгляд, но Джина физически ощущает его на себе, раздевающий, откровенный, как будто ему и дела нет до своих напыщенных гостей. Как будто заинтересованный вид, с которым Вацлав ведет беседу на важные для республики темы, не более чем маска, под которой скрываются совершенно иные мысли и эмоции.
А Джине наплевать — она знай себе порхает между столовой и кухней. Угадывая желание каждого, подливает виски и вино, подносит новые блюда и чистые полотенца, убирая грязные тарелки и скомканные салфетки. Она вовсе не кокетлива, не старается обратить на себя все мужское внимание, без чего прежняя Джин Моранте жить не могла.
Напротив, чернавка Джина тиха, услужлива и старается вести себя как можно незаметнее… Вот только это не особо помогает- комиссары откровенно пялятся на нее, а один из них, дядечка с аккуратной бородкой-эспаньолкой и ледяными глазами, даже говорит Вацлаву, нисколько не стесняясь самой девушки:
— Если в вашем доме, комиссар Кнедл, прислуживает чернавка с лицом голливудской звезды, то мессалина, которая ублажает вас в постели, тогда и вовсе небожительница.
Доротка и Эдита на этом сугубо мужском приеме, разумеется, не присутствовали, иначе бы дядечка не бросался так щедро комплиментами в адрес Лесьяк.
— На самом деле, комиссар Сбышек, Джина у меня такая одна, — усмехнулся Вацлав, не глядя на нее, но от одного тона, которым это было сказано, ее бросило в жар.
Неужели присутствующие за столом не слышали похотливого сладострастья, прозвучавшего в этой совершенно обычной фразе? Или ей после произошедшего в ванной теперь во всем мерещится скрытый смысл?
Это было неправильно и сладко, будто она попробовала умопомрачительно вкусный, но смертельно-ядовитый плод. Это было волнующе-противно — его прикосновения, пальцы и выражение глаз. Он знает, что она не испытывает к нему ответного чувства, или… Или она пытается обмануть не только Вацлава, но и себя.
Неважно! Все это уже совершенно неважно! Слова, которые она прочитала на экране протянутого курьером планшета, горят у Джины внутри. Горят, и ни за что не позволят смириться — все это время она думала, что Леоне предали ее, оставив в полном одиночестве, но это оказалось полной ерундой!
Небеса, как же здорово осознавать, что она не одна! И пусть Элизабет далеко, но чувство, будто ее теплая рука появилась из ниоткуда и крепко сжала руку Джин, не отпускает.
Где-то очень-очень далеко, в нормальном мире дочке Лиз уже десять месяцев. Интересно, покрестила она малышку или еще нет? Джина так хотела стать крестной…
Погруженная в грустные, но светлые мысли, Джин понесла гостям кроличье конфи, которое пестунья Ганна велела ей подавать по-ресторанному, в тарелке с толстым дном, плотно прикрытой блестящей полукруглой крышкой со смешно торчащей шишечкой-ручкой сверху.
To, что произошло следом, стало для нее полной неожиданностью. Ловко подняв хромированный клош, Джина отпрянула. В нос сразу же шибанул тошнотворно- сладкий запах тухлого мяса. Вместо аппетитного, несказанно-нежного и нежирного мяса перед Вацлавом Кнедлом на белой тарелке лежала полусгнившая кроличья голова. Маленькие жирненькие беловатые личинки с черными головками деловито копошились в полупустых глазницах, лезли из ноздрей и открытой пасти, полной оскаленных желтых зубов.
Почти одновременно с этим раздались брезгливые и возмущенные возгласы гостей — каждый, кто успел поднять крышку, получил в клоше свою часть от полуразложившейся тушки. У кого-то это были лапы, у кого-то филейная часть, у кого-то сердце и легкие, а бородатый комиссар Сбышек — большую порцию осклизлых сизых кишок, по которым ползали уже даже не личинки, а самые настоящие длинные коричневатые черви.
— Расстрелять! — хрипло каркнул бородатый, отскакивая от стола вместе со стулом.
— Расстрелять тупую сучку за то, что осмелилась на такую шутку с комиссарами республики Догма! Расстрелять прямо сейчас, но перед этим заставить ее сожрать этот полусгнивший труп кролика вместе со всеми его червями! Грязной шалаве — грязную смерть!
— Везет вам, комиссар Кнедл, на чернавок, — усмехнулся его сосед. — Прошлая в Лилейной Угрозе состояла, эта — тухлятину к столу подает.
— А может, она тоже из Угрозы? — вставил кто-то особо умный. — И все это — не просто дурная шутка, а акция протеста против Догмы?
— Перед расстрелом шлюху надо допросить! — не унимался Сбышек. — Везите ее в мое ведомство, я быстро развяжу ей язык.
— Умолкните, — один мрачный взгляд Вацлава остановил поток первосортной брани, низвергающейся изо рта Сбышека, да и остальных заставил присмиреть. — Я разберусь со своей чернавкой без помощи Ведомства Признаний, комиссар Сбышек.
— Это не я, — тихо, почти шепотом выдохнула Джина. — Я бы на это не пошла, клянусь!
— Иди в свою комнату, — взгляд Вацлава был физически тяжелым, и эта тяжесть будто придавила ее к земле. — Я поговорю с тобой позже.
Она поднималась по ступенькам очень медленно, пытаясь справиться с чувством обреченности и непоправимости произошедшего. О том, кто рассовал мертвечину по клошам, предназначенным первым лицам республики, и гадать было нечего. Месть Дороты Лесьяк оказалась на удивление продуманной и изощренной. Единственные два вопроса состояли в том, помогала ли ей Вафля, и откуда они разжились тушкой кролика. Но вчера утроба и мессалина ходили в магазин за покупками, и, очевидно, это для них проблемой не стало.
Если бы все произошло в обычный день, только при Вацлаве и его гареме — это одно. За торжественным ужином в присутствии первых комиссаров Догмы — уже другое. Как бы не относился к ней Вацлав Кнедл, все-таки своя рубашка ближе к телу. Логично, что сейчас ему нужно примерно ее наказать, чтобы не прослыть жалостливым по отношению к юбкам. Чтобы не прослыть слабым — иначе эти же комиссары, что так добродушно беседовали сегодня за столом, его же и сожрут. И Сбышек первым.
Отличную комбинацию провернула Доротка! Можно аплодировать стоя, хотя что-то подсказывает, что, задумывая пакость, Лесьяк и сама не предполагала, насколько это окажется шикарный ход.
Небеса, почему именно сегодня? Сегодня, когда у нее впервые появилась надежда? Сегодня, когда Джин узнала, что выход есть!
Доживет ли она до спасения? До «подходящего момента», как говорилось в сообщении… Доживет ли целой и невредимой, как физически, так и духовно, ведь Догма любит и умеет калечить непослушных юбок?
Зависит лишь от того, какие чувства к ней испытывает комиссар Кнедл.
Бродя по пустой комнате, Джин, никак не могла найти себе место. Посидела на кровати, посидела на стуле, посидела на подоконнике — как на иголках. Грызя костяшки пальцев, наблюдала в окно, как комиссары рассаживаются по своим роскошным черным автомобилям и выезжают на улицу. Перед тем, как усесться в салон, Сбышек поднял глаза и их взгляды встретились. Джин отпрянула от окна, ругая себя на чем свет стоит, но импульс уже был получен — в этом ей увиделся недобрый знак.
Дом погрузился в темноту. Пугающую, тихую темноту, в которой, казалось, прятались монстры. Хотелось затаиться в своей комнате и не высовываться до наступления утра. Но, разумеется, это было слабой, призрачной надеждой, которая разлетелась, как клочья дыма, потому что на стене зажглась зеленая лампочка вызова.
ГЛАВА 20.2
Скользя по темному коридору, она осторожно заглянула в темную прихожую, и, не удержавшись, в кухню, хотя последняя была совершенно не по пути. И там и там царил образцовый порядок. Интересно, кто все это убрал, да еще и посуду вымыл?
Скорее всего, Вацлав заставил это сделать виновницу произошедшего — Дороту Лесьяк. Скорее всего, в своей вине мессалина призналась. Но Джин не была наивна и понимала, что обвинят не того, кто это сделал, а того, кто не уследил. Она обязана была проверить клоши перед подачей на стол!
С несвойственной ей робостью Джин тихонько стучит в дверь, предупреждая, что она пришла, а затем входит в кабинет, освещенный лишь холодной голубоватой подсветкой книжных стеллажей и явно по виду антикварной лампой на его письменном столе в эркере.
Джин не сразу замечает Вацлава — кресло, в котором он сидит, повернуто спинкой к двери. Ей видна лишь его рука в черной кожаной перчатке, свободно лежащая на подлокотнике.
В перчатках?
Почему он в перчатках?
— Переоденься.
Поначалу его приказ непонятен, но затем, испуганная этими перчатками, Джин замечает лежащее на соседнем кресле платье, вид которого повергает ее в настоящий ступор. Это открытое блестящее красное платье! С ярко выраженной зоной декольте! Короткое! И, видимо, чтобы совсем ее добить, у подножья кресла стоят черные туфли-лодочки. На высоком, о небеса, каблуке!
А она и не думала, что настолько привыкла к черной робе и серому фартуку чернавки, что модельное платье и туфли вызовут в ней такую бурю эмоций!
— Или ты отвыкла носить такие вещи? — хоть и не видит, но тот час реагирует на ее замешательство он.
— Нет, — голос хриплый, как будто принадлежит не ей.
На самом деле он действительно принадлежит не ей, а Джине-чернавке, Джине- человеку, Джине-покорной служанке, которую так долго, старательно и, похоже, успешно лепит из нее Догма.
С искренним восхищением девушка трогает переливающуюся тяжелую ткань и с трудом сдерживает благоговейный стон, обнаружив под платьем пакет с нижним бельем и чулками. Черным, восхитительным, ажурным нижним бельем, подобранным с безупречным вкусом! На белом бумажном пакете — знакомый логотип модного в Вайорике бренда одежды.
Догма такого красивого белья для юбок не производит… И платьев, очевидно, тоже
— когда Джин скользнула в его упоительно шелковистое нутро, и жесткий ярлык впился ей в спину, отодрав его, Джин прочитала, что произведено это чудо было в Грацаяльском княжестве.
Последний, но немаловажный штрих — сдернуть с головы грубую серую косынку и вытащить из волос шпильки. Все до единой! Какое же это счастье — носить распущенные волосы! И почему Джин не ценила раньше? Ведь она и представить не могла, что когда-то это, так же, как и многое другое, станет для нее под запретом.
Впрочем, она ошиблась. Последний штрих — отороченная мехом темно-синяя бархатная накидка с капюшоном, которую Вацлав Кнедл накинул ей на плечи. Оказывается, что он сидел в кресле, уже одетый в свое черное пальто с хищно поднятым воротником.
Юбкам строго-настрого запрещено выходить из дома после наступления темноты, но, похоже, Вацлаву наплевать на заветы пестуньи Магды. Его подручный, тот самый, который привез Джин в этот дом, открывает перед ней дверцу машины, и комиссар руками в перчатках сам накидывает капюшон ей на голову. Увы, он тоже садится на заднее сиденье, рядом с ней, слишком близко к ней, и его властная, подчиняющая аура нервирует, точно так же, как будоражит ее обонятельные рецепторы тревожащий запах его туалетной воды.
Не считая неоновых огней, ночная Догма похожа на продвинутый город прошлого или отсталый — будущего. Полное отсутствие рекламы и женщин на улицах, немного мужчин и очень много патрульных с автоматами.
— Пригнись, — велит комиссар, когда один из постов останавливает машину.
Джин ничего не остается, как положить голову прямо ему на колени.
Что ждет там, куда он ее везет? Изощренное наказание за то, что произошло за ужином, на глазах у одиннадцати комиссаров? И почему Вацлав прячет ее от патрульных?
— Все в порядке, комиссар Кнедл? — не заглядывая в салон, почтительно интересуется рослый солдат, и у Джин отлегает от сердца, когда он их пропускает, услышав, что все хорошо.
Автомобиль останавливается около ничем не примечательной унылой двадцатиэтажки, теряющейся среди трех таких же. Внутри — обшарпанный подъезд, серые коридоры, исписанный граффити грузовой лифт, закрывающийся проржавелой пружинистой решеткой.
Джина смотрит на двери лифта, ощущая на себе немигающий взгляд стоящего к ней в профиль Вацлава. Алчный, пристальный взгляд, словно вбирающий в себя мельчайшую деталь ее образа.
В твоих венах течет трагедия, детка, черным маркером написано на дверях лифта. Звучит неутешительно, ей не хочется думать об этом, но тогда придется думать о Вацлаве Кнедле, глядя в его призрачно-серые глаза.
Вожделеющие глаза.
Они выходят на пятнадцатом этаже, где Вацлав уверенно открывает неприглядную обшитую дерматином дверь…
За этой дверью скрывается портал из Догмы в совершенно иной мир. Сверкающий, блестящий мир с роскошными холлами, с парадно одетыми мужчинами и женщинами в вечерних туалетах, с игорной зоной, барной стойкой, с певицей в боа, исполняющей джазовую композицию на высоких нотах.
Джин, ожидающая чего угодно, кроме этого, пошатнулась на своих высоких каблуках и была тут же цепко подхвачена Вацлавом под локоть.
— Что это? — слабо спросила. — Разве такие места в Догме не запрещены?
Переход на «ты» слишком резкий и к тому же она не добавила слово обращение «комиссар»…
— Запрещены… — усмехнулся Кнедл, подводя Джин к барной стойке. — Но если этого места не было, в Догме давно произошел переворот. Мужчинам, для которых, казалось бы, республика создала все условия, нужно периодически от нее отдыхать.
— А женщины? Кто все эти женщины?
— Странно, ты всегда казалась мне умной, Джин, — пожал плечами Вацлав.
Так вот оно что — оказывается, в Догме есть четвертая каста женщин, о которой чернавками, мессалинам и утробам не говорят. И эта четвертая каста называется…