Надин заняла место рядом с Анелей Зелинской. На вид двадцатилетней Анеле нельзя было дать ну никак больше тринадцати. Одевалась она соответствующе: платья с рюшечками, оборочками и детскими принтами, перетянутые яркими резинками хвостики, гольфы, башмачки без каблуков. Вот только эта невинная внешность мало кого могла обмануть: Зелинская слыла первой сплетницей Академии Вампиров, причем сплетницей экстра класса: изобретательной, злобной, острой на свой непомерно длинный язычок.
— Ты даже себе не представляешь, Нель, что я узнала! — округлив глаза, жарко зашептала Надин на ухо моментально заинтересовавшейся Зелинской. — Нужно с кем-то поделиться, иначе меня просто разорвет! Хотя нет, не буду, это не моя тайна… Все-таки я должна промолчать…
— Хорошенького же ты обо мне мнения! — оскорбилась Анель. — Я ни единой живой душе не скажу! Подруги мы или нет?
«Разумеется, нет!», — ухмыльнулась про себя Надин, но вслух сказала другое:
— Ладно, но только никому! Секрет! В общем, ты же знаешь этого странненького Вацлава, который человек? Так вот, он без памяти втрескался в нашу Джинни!
— Это и немудрено после того, как она его так страстно засосала в Магистральном зале, — усмехнулась Анеля и, судя по тону, эта тема была уже обсуждена ею вдоль и поперек. — Мы все-таки пришли к выводу, что Моранте целовалась на спор, не могла же она добровольно… с этим… человечишкой. Тем более, что теперь она с Горановым зажигает… А Кнедл, стало быть, дурачок, после этого поверил в себя?
— Еще как поверил! — закатила глаза Надин и вытащила из-за пазухи письма Вацлава Кнедла. — Вот тут он ей пишет такооое! Такое! Он же девственник, ты знала?
— Серьезно? — Зелинская не смогла сдержать какого-то сдавленного звука, за что была удостоена строгого взгляда профессора по дару. — Мать моя, какой же лох! Что, неужели прямо пишет ей о том, что у него ни разу не было? А можно почитать? Я одним глазком только!
— Ну, не знаю, все-таки это чужие письма… — протянула Надин, в душе потирая руки
— Анеля смотрела на письма Вацлава Джине таким жадным взглядом, что не было и тени сомнений — рыбка заглотила наживку. — Ладно, дам тебе их до завтра… Только это же нехорошо… Никому рассказывай, а тем более, не дай бог, не показывай! Никому-никому! Могила? Ладно?
— Что ты, Надин, разумеется! — с горячностью проговорила Анель и хищно сцапала письма. — Можешь даже не сомневаться!
ГЛАВА 21.2
Дядя Пий с детства говорил Вацлаву, что у него очень хорошо развито чутье. Так вот, идя с занятий в свой корпус, он уже знал — что-то не так. Что-то произошло, что- то плохое и это плохое было непосредственно связано с ним, Вацлавом. Он знал это, но не по косым взглядам и несущимся в спину смешкам, не по обрывкам фраз и тихому шепоту, в котором явственно угадывал два имени — свое и ее, Джины… Он просто это почувствовал.
Почувствовал очень остро, когда поднимался по винтовой лестнице на свой ярус, когда медленно шел по веранде, скользя ладонью по витой решетке перил, нагретой осенним солнцем, чувствовал, что небо в очередной раз рухнуло ему на голову, и нет смысла спрашивать, почему, а надо просто выстоять.
И в это мгновенье увидел, что дверь комнаты, которую он собственноручно запирал сегодня утром, раскрыта настежь. Эти несколько шагов до порога думал только об одном — о письмах, которые лежали в верхнем ящике стола. Пусть они так и лежат там, пусть лежат, о господи, и пусть ящик будет закрыт! Почему он до сих пор не уничтожил их, как и собирался, почему хранил, почему рука не поднялась сжечь их?
Первое, что Вацлав увидел, ступив на порог своей комнаты — раскрытый верхний ящик стола. Пустой. Затем — свою безобразно, оскорбительно смятую постель. И затем — аккуратно разложенные на столе черно-белые фотографии.
Он знал, что смотреть нельзя, знал, что тот, кто это сделал, рассчитывал именно на такой эффект и не нужно было доставлять ему такой радости, знал, что фотки надо сгрести вниз лицевой стороной и, не рассматривая, порвать в мелкие клочки…
Но взгляд зацепился за одно изображение, и отвернуться Вацлав уже не смог.
Она была прекрасна в своем пылком изгибе, в разметавшихся волосах, в опущенных ресницах и чуть приоткрытых чувственных губах, в нитке жемчуга, обвивающем ее изящную шею и манящей груди, полуприкрытой черным воздушным кружевом лифчика, в изящных линиях рук и тонких пальцев. Она была желанна, так желанна, что Вацлав смотрел только на нее и жадно вбирал лишь ее, этот ее образ, который днем и ночью стоял перед ним. И спустя несколько даже не мгновений, а минут, Вацлав увидел, что на фото Джин не одна, и что весь ее страстный порыв посвящен Торстону Горанову. Она прижималась к его обнаженному идеально-кубическому торсу, расточая лощеному пустому красавчику сокровища своей любви и красоты, млея от ласк, которыми Вацлав мечтал одарить ее.
Он отбросил фото обратно на стол и нечеловеческим усилием воли отвернулся, смог удержать себя от того, чтобы не разглядывать другие изображения.
Но и одной фотографии хватило. Хватило, чтобы тысяча лезвий вонзились в сердце. Чтобы раскаленные на адском пламени клещи вонзились в грудь и принялись ворочаться там, превращая легкие в пепел. Чтобы внутри головы взорвалось и осыпалось сотней острых осколков что-то кроваво-красное…
И не зная, как остановить хлынувшую погибельным потоком лавину болезненных эмоций, Вацлав, грязно выругавшись, с легкостью опрокинул неприподъёмный стол, и фотографии разлетелись по комнате, как глянцевые черно-белые листья смертельно ядовитого дерева.
ГЛАВА 22. Змеища
— Небеса, Ирена, ты…
Джина не договорила, изо всех сил стараясь не пялиться на живот Ирены Садовской. Под мешковатой накидкой утробы он казался совершенно плоским — догадаться по фигуре Ирены было абсолютно невозможно. Но Джин такие вещи чувствовала, не как человек, как вампир. Пусть ее вампирская природа была подавлена убойной дозой вефриума, и все-таки она ясно видела зародившуюся в Ирене новую жизнь.
Объясняться приходилось едва слышно, не глядя друг на друга, делая вид, что и не говорят вовсе.
В это декабрьское утро, когда снег покрыл землю своим тонким полотном, мессалин, утроб и чернавок зачем-то собрали на площадке за сортировочным центром, выстроив в три длинных ряда в форме буквы «п. По зимней форме одежды девушкам полагались теплые шерстяные косынки и пелерины цвета касты, к которой они принадлежали. Зеленые и желтые пелеринки гармонировали между собой и еще ярче смотрелись на фоне белого снега, в то время как серый терялся, делая лица чернавок такими же серыми и невзрачными.
Джин просто волшебно повезло, не только потому, что она оказалась с самого края своей колонны, но и потому, что Ирена в своей колонне тоже стала крайней. И это при том, что они не имели права строиться так, как заблагорассудится, место в строю указывала лично пестунья Магда.
— Срок три недели, как ты узнала? Хотя неважно… Мне плевать, от кого этот ребенок, он будет мой, а не старого хрыча Квеценя! Он будет называть меня мамой, а не утробой…
— У тебя не получится сбежать, да еще и беременной! Даже думать об этом забудь! — Джин постаралась не выдать ни единой эмоции. — Поверь мне, уж я-то знаю…
— А может, мне и не надо будет сбегать, — с непонятной решимостью сказала Ирена.
— Это правда, что твой комиссар отказался сразу и от утробы и от мессалины?
— Правда. Что теперь с ними будет?
— Отправят на пересортировку. Специальная комиссия выяснит, не совершили ли они чего-то дурного или запрещенного, и если все будет нормально, то их просто отдадут другим мужчинам. Такое иногда бывает, но пестунью Магду насторожило, что он отказался сразу от обоих. Я слышала, как она говорила об этом с кем-то по телефону. Получается, ты теперь с ним в доме вдвоем?
В спальне. В кабинете. В ванной. В коридоре. На ступеньках лестницы. На кухонном столе.
Быстро. Медленно. Мучительно. Сладко. Нежно. Страстно. Восхитительно.
Лучший любовник из всех тех мужчин, что были у нее. Несравненный. Желанный. Ненавистный. Запутавший ее в лабиринте своей одержимой любви, подсадивший на стремление одаривать его собой, как на сильнодействующий наркотик, на его сумасшедшую, безумную реакцию от одного лишь прикосновения ее губ к его животу и… И ниже… Она делала это ниже.
Ведь она и сама не знает, есть ли конец у этого лабиринта. И хочет ли она его найти.
— Вдвоем, — Джин на мгновение прикрыла глаза, как наяву почувствовав на себе его руки и понимая, что может возбудиться, если продолжит этот образ. — И я узнала то, что ты просила. Пия скрывают в ротонде Капитолия.
Услышав это, Ирена, не выдержав, впервые за весь тихий странный разговор, повернула голову к Джине. Их взгляды встретились, но только на пару мгновений.
— Как быстро они смогут? — одними губами прошептала Джин.
— Сразу, как только скажу. Ты уверена в том, что это не ловушка и комиссар Кнедл сказал тебе правду?
— На все сто. Надеюсь, Угроза сможет достать ублюдка.
Больше говорить было нельзя, потому что в самый центр образовавшейся площадки вышла сама пестунья Магда… и солдат с лопатой. По ее знаку он принялись быстро копать, а пестунья, обращаясь к девушкам, заговорила:
— И вот стоите вы передо мной, вы, кого Догма увела с греховного пути, взяла за руку, и, как малых детей, привела к истинному предназначению. Предначертание всякой женщине — служить мужчине, и нет почетней, чище и святее этого служения. Содержать в порядке его дом. Ублажать в постели. Рожать детей. Вот что вложил в вас господь бог, и с благостью вы должны нести мужчинам свои чудесные дары.
Начало было многообещающим и… жутким. Солдат, выкопавший глубокую, но неширокую яму, легко из нее вылез и оперся об лопату рядом с кучей набросанной им земли, похоронно чернеющей на фоне белого снега. И в этот момент еще двое солдат вывели на площадку кого-то с мешком на голове, еле перебирающего ноги.
Расширившимися от ужаса глазами Джин смотрела на Магду, солдат и неизвестную жертву, отказываясь верить в то, что сейчас произойдет. А потом стало еще страшнее, потому что мешок сдернули и Джина увидела Агнешку — бледную, забитую Агнешку, с немного отросшими лохматыми волосами. В широкой белой рубахе она смотрелась очень худенькой, жалкой и замерзшей.
— Нет, нет, пожалуйста! — девушка упала рядом с пестуньей Магдой на колени. — Он был противный, такой отвратительный, я не могла больше…
— Чти господина своего, в доме которого ты живешь! Чти, почитай, благодари каждый миг за ту милость, что она оказал, приняв тебя! — сурово проговорила пестунья, даже не взглянув на бедную девушку, и вдруг закричала громоподобным голосом. — Слушайте все! Эта змеища убила своего господина, кухонным ножом заколола его прямо в постели! И за то, что посмела отнять жизнь мужскую, не будет ей прощения ни на земле, ни на небе! За то ужасное злодеяние надлежит такое же ужасное наказание — живьем быть закопанной в землю по самую голову! Я хочу, чтобы каждая из вас взяла по горсти земли и бросила в могилу этой греховодной, порочной, дрянной убивицы!
Из стоящих по стойке смирно девушек в зеленых, желтых и серых накидках никто даже не пошевелился. Начиналась метель — мелкие, едва заметные снежинки кружились в воздухе. Пестунья Магда помедлила еще немного, видимо, пытаясь своим осуждающим взглядом вызвать в юбках отклик, но напрасно. Все понимали, что просто так это им не сойдет с рук, и может быть, кара за неповиновение пестунье Магде будет еще более суровой, и все же никто и с места не двинулся. Никто не хотел стать соучастником варварской страшной казни.
— Что ж, вы сделали свой выбор, — поджав губы, проговорила Магда. — И за него вам тоже придется заплатить.
ГЛАВА 22.2
Несчастную, истерически рыдающую Агнешку столкнули в яму. Двое солдат прижали ее плечи, чтобы не сопротивлялась, а третий бросил в яму первую лопату черной, смешанной с белым снегом земли.
Догма — не то место, где проявляют героизм. Не то место, где заступаются за слабых. Не то место, где высовываются.
Она знала это. Знала, что не надо питать иллюзий по поводу своей дальнейшей судьбы — республика перемалывает в порошок тех, кто рискнул ей сопротивляться. Знала, но поняла, что не может смотреть, как равнодушный солдат вкапывает бьющуюся в истерике девушку в землю живьем.
— Стойте! — словно какая-то посторонняя сила вытолкнула Джину вперед. — Вы нарушаете закон Догмы!
— Что? Что ты сказала, юбка? — вскинулась пестунья, и в голосе ее зазвучал металл.
— Тебе ли говорить мне о законах Догмы?
— Это правда! — избегая смотреть на Магду, выкрикнула Джин, ощущая себя так, будто балансирует на канате над пропастью. — Сегодня утром полномочный комиссар Кнедл держал в руках приказ об отмене смертной казни в Догме. Я принесла ему кофе в кабинет и… машинально заглянула в бумаги. Это секретный документ, но он подписан вчерашней датой. Самим Верховным Комиссаром Пием!
На лицо пестуньи Магды было страшно смотреть, и Джин впервые в голову пришла мысль, что хотя она и человек, но напоминает самого страшного монстра из ада. Столько ненависти было на этом лице! Столько недоверия, негодования, возмущения, бессильной ярости!
Поверила старая сучка в этот сумасшедший блеф? Или нет? Как будет проверять? Кому станет звонить — Вацлаву или самому Пию?
Вряд ли Магда поверила, но решила не рисковать, сделав едва приметный жест солдатам, которые грубо вытащили Агнешку из ямы и пихнули на снег.
У нее получилось! Получилось если не отменить, то хотя бы отложить эту страшную казнь. Плохо было то, что теперь всеобщее внимание переключилось на Джину.
Для начала пестунья решила ободрить ее хорошим зарядом своей электро- дубинки.
— Кто? Кто разрешил тебе заглядывать в бумаги своего хозяина, чернавка? — закричала Магда, будто вознамерившись впихнуть эту дубинку корчащейся от электрического заряда, тысячью игл пронизавшего тело, Джин между ребер. — Говоришь, верховный комиссар Пий издал приказ об отмене смертной казни? Ну, так что ж, я хочу, чтобы он сказал мне об этом лично, а ты, чернавка, поедешь вместе со мной! И молись о том, чтобы твои слова оказались ложью, потому что иначе то, что должно было произойти с Агнешкой, покажется детской игрой по сравнению с твоей собственной казнью!
Пелеринки, пелеринки на снегу — желтые, зеленые, серые… Лишь эти пелеринки и затравленные глаза Агнешки стояли перед Джин, пока солдаты волокли ее к машине, а затем, швырнув на заднее сиденье, повезли по улицам города. Благо, Магда поехала на другой — близкого соседства с пестуньей Джин точно сейчас не выдержала.
Хотя, впрочем, все равно — ее везут не к Вацлаву Кнедлу, как можно было наивно понадеяться, а к самому Пию. Какая честь…
Догма, Догма, везде эта серо-красная Догма. Проклятая Догма. Мрачная Догма. Мужская Догма. Серые дома и красные флаги с щитом и копьем. Теперь Джин знала, что герб Догмы изображает мужской символ, символ бога Марса, похожий на его восставший эрегированный член, которым он отымеет всех, кто вздумает ему сопротивляться.
Громадное здание Капитолия, в котором заседает парламент Догмы (разумеется, состоящий лишь только из мужчин), олицетворяет всю мощь республики. Джин знала, что его возвели буквально за год после провозглашения Догмы и сейчас, видя его вблизи, не могла поверить, что лишь год ушел на строительство этого беломраморного исполина с двумя полукруглыми крыльями, соединяющиеся огромным куполом, на вершину которого торжественно водрузили отлитые из меди щит и копье.
В сгущающихся сумерках по торжественным пустым залам, по мраморному полотну бесчисленных ступеней, по паутине гулких коридоров конвой вел Джин куда-то вверх. И вот она уже, подталкиваемая дулом автомата, ступает в огромную округлую ротонду, расположенную под самым куполом Капитолия.