Мрамор и фрески, картины величайших художников и роскошная люстра, гранитная чаша для купания, установленная прямо здесь, пурпур и золото… Когда Вацлав говорил о роскоши, Джин и в голову прийти не могло, что он имел ввиду варварскую роскошь последних императоров древнего Рима.
А в центре всего этого безумия на самом настоящем золотом троне восседал сам Пий. Вот только никак не тянул он на того скромного пенсионера в шерстяной кофте. И близко нет. Был он облачен в шикарную пурпурную тогу, пышно обмотанную вокруг тела, являя миру обнаженное правое плечо и часть старческой груди, обильно покрытой седыми волосами. В довершение образа на голове его сиял венец из золотых листьев лавра.
Наверное, Джина рассмеялась в голос над чужими больными амбициями, если не одно дикое, жуткое обстоятельство. К запястьям Пия были прикреплены поводки, сцепленные со шлейками, перевивающими тела обнаженных девушек, пристроившихся у его ног. Их было пятеро, пять голых рабынь в намордниках и поводках, подчиняющихся каждому движению верховного комиссара, хотел ли он потянуться за сочными гроздьями винограда или просто почесать нос. Последнее движение заставило рабынь по его левую руку приподняться, и Джин увидела мотающиеся позади их ягодиц пушистые хвосты. Озадаченная, она нахмурилась, а через секунду поняла, что в анальные отверстия девушек вставлены пробки с навершиями-хвостами.
— На колени перед верховным комиссаром, юбка! — один из конвоиров пихнул Джин в спину.
Она могла заартачиться, но тогда, наверное, все закончится слишком быстро. Поэтому Джин подчинилась, стараясь сохранять спокойный, отстраненный вид, чтобы верховный не видел, насколько ей страшно. Страх жертвы еще больше заводит садиста.
— Пестунья Магда сообщила интереснейшую новость, — проговорил Пий, и под его пристальным взглядом ей захотелось закричать от ужаса. — Мол, будто бы я издал приказ об отмене смертной казни, и мой племянничек его тебе показал.
— Я солгала, отец, — Джина смиренно опустила голову, подумав, что это нелепое обращение к чудовищу придаст разговору душевности. — Пестунья Магда хотела казнить одну девушку, и мне стало ее жаль. Я понимаю, что моя ложь ужасна и полагаюсь лишь на ваше милосердие.
— О, так мила, бедная скромная девочка, — улыбнулся Пий, но глаза его при этом оставались такими же колючими и ледяными. — Знаешь, детка, если бы на твоем счету было только это, я, может, помиловал и тебя, и даже ту глупую мессалину… У ее хозяина были проблемы с генетикой, а нашей республике нужны крепкие, сильные, здоровые, красивые мужчины… Например, как мой племянник. Знаешь, ведь я возлагал на него такие надежды! После того, как казнили его родителей, заменил ему отца. Оберегал, обучал, любил, как родного сына! Представь себе, даже отправил на обучение в элитную Академию Вампиров…
— Такое отношение достойно восхищения, — отозвалась Джин, не понимая, к чему он клонит, и от этого испытывая еще больший страх.
— Вне всяких сомнений, — царственно кивнул Пий. — И знаешь, чем он ответил? Самой черной неблагодарностью, предательством самого жуткого, иудиного сорта! Забыв все, чему я его учил, то, на чем построил эту республику, этот обетованный рай, Вацлав влюбился. Влюбился в женщину, в порочное, дьявольское семя, в греховодное отродье, достойное лишь того, чтоб об него вытирали ноги! Влюбился без памяти, помешался, нарушил догматы, изгнав от себя лично выбранных мной для него утробу и мессалину, и превратил свой дом в храм сатанинской любви, предаваясь с этой женщиной не утехам, а любви!
Пий сокрушенно покачал головой, утирая выступившие на глазах слезы, как будто Вацлав Кнедл действительно вонзил ему нож в спину.
— Но, видимо, этого ужаса было мало, и судьба решила нанести мне сокрушительный удар. Вчера я узнал, что мой племянник полюбил эту женщину давно, во время обучения в Академии Вампиров, что, не в силах ее забыть, он сделал так, чтобы Догма объявила ее своей гражданкой, а потом, в обход всех правил, привел в свой дом и оберегал от справедливой участи и заслуженных ею наказаний. Мое сердце обливается кровью, когда я говорю все это…
Тут он зарыдал по-настоящему, прикрыв рукой глаза — шлейки натянулись, заставив рабынь в намордниках изменить позы. И контраст между доверительным тоном Пия и этими шлейками был настолько дик и ужасен, что Джин сжалась, ни жива не мертва.
— Эта женщина — ты, Джина Моранте, — переход от рыданий к яростному обвинению был настолько резким, что она дернулась, как от удара. — Ты — тот яд, что медленно убивал Вацлава все эти годы, ты испортила его, отравила его, лишила веры в правильность решений верховного комиссара и любви к своему государству… И ты поплатишься за то, что отняла единственного родного для меня человека, грязная, мерзкая, шелудивая мразь! Ты станешь моей шавкой, послушной, верной псиной, подставляющей мне все свои дырки, целующей мои ступни и подмывающей меня своим языком после туалета. И лишь когда ты пройдешь все ступени моей дрессировки, я отдам тебя ему. Отдам жалкое, трясущееся, сломленное ничтожество! И тогда ты попросишь его пристрелить тебя… И он сделает это, не задумываясь. Сделает, и исцелится.
Она рванулась к выходу, надеясь только на одно — что автоматчики откроют по ней огонь, избавив от дикой, уродливой судьбы, которую ей уготовил Пий, но была не убита спасительным выстрелом, а парализована зарядом электрошокера.
Все, что она могла — ронять слезы на мраморный пол, пока ее волоком тащили к ногам Пия.
ГЛАВА 23. 5 лет назад
Дочитав последнее письмо, Торстон Горанов положил его на стол и откинулся в кресле, постукивая пальцами с идеальным маникюром по гладкой столешнице. На ней лежали не оригиналы писем Вацлава Кнедла Джине Моранте, а копии, которые кто-то придумал снять. Эти копии гуляли по академии вот уже несколько дней, но в руки профессора русской литературы они попали только сейчас.
Некоторые места в письмах были настолько бесстыдно-откровенными, что Торстон качал головой, читая эти абзацы. Качал головой и все больше погружался в глубокую задумчивость. Разумеется, над бедным девственником сейчас потешается вся академия и наиболее горячие цитаты Кнедла передаются из уст в уста… Разумеется, он выглядит наивно и жалко, ведь та, которой все это посвящено, наверное, единственная, кто принципиально эти письма не читала и избегала всякого упоминания о них. Разумеется, человеку ничего не светит, Джина Моранте принадлежит и будет принадлежать лишь одному Торстону — он все сделал для того, чтобы ублажить богатую наследницу…
Разумеется, разумеется, разумеется… Уж кто-кто, а безответно влюбленный в Джин Вацлав Кнедл — тот, кого меньше всего следует опасаться ему, Торстону!
Ведь все, как по накатанной, идет по его идеальному плану, цель которого — жениться на наследнице медицинской империи Фабрицио Моранте. В общем-то, этот гениальный план — обогатиться за счет супруги Торстон придумал давно, но ему и в голову не могло прийти, что в его рамках ему удастся совместить приятное с полезным. Ибо Джина Моранте была не только обеспечена, но и диво, как хороша. О, она умела играть и флиртовать, а про то, что вытворяла в постели, лучше вообще не вспоминать, иначе он возбудится прямо сейчас! Пожалуй, он в любом случае бы позволил себе с этой сладкой девочкой увлекательный роман, разумеется, без продолжения, но, учитывая состояние ее папаши, сам бог велел возникнуть более серьезному и возвышенному чувству! Главное — не спугнуть своенравную вампиршу ранними разговорами о женитьбе, быть блестящим, остроумным, привлекательным и, конечно, по полной ублажать ее в сексе. Впрочем, с этим у него точно не должно быть проблем, подумал Торстон самодовольно.
Моранте уже крепко висела на крючке, кажется, эта избалованная денежками своего папы и повышенным мужским вниманием дева даже стала в него потихоньку влюбляться. Его неординарный и абсолютно ей не ожидаемый ход с переодеванием в синекожего демона на Ночь Веселых оказался гениален. Все было хорошо — и первый секс, и поцелуи у всех на глазах, и совместная поездка в солнечное Грацаяльское княжество, к золотистым пляжам и лазурному морю, которую они задумали после окончания этого триместра… Все было хорошо и спокойно, все шло по плану…
Однако Вацлав Кнедл со своими признаниями все-таки был опасен. Пусть Джина не любит его и писем не читала, но, быть может, все-таки прочтет и… Девушки странные существа и зачастую подвержены полярным эмоциям. Нельзя исключать, что его слова и сила его чувства все-таки тронут сердце девушки и весь прекрасно разработанный и с успехом претворяемый Торстоном план полетит в тартары.
А это значит — во имя собственного спокойствия с Вацлавом Кнедлом нужно поговорить по душам.
И откладывать этот разговор Торстон не стал, на следующий же день попросив Кнедла задержаться после лекции по русской литературе, на которой Торстон исподтишка за ним наблюдал. Выдержке парня можно было только позавидовать — несмотря на то, что его имя вот уже несколько дней полоскала вся академия, он не выглядел расстроенным или нервным. Отнюдь — таким спокойным, собранным и отстраненным, что Торстон даже засомневался, не фейк ли эти письма и на самом ли деле Кнедл испытывает к Джине столь сильные чувства. Но затем Горанов увидел один-единственный украдкой брошенный на его будущую жену Вацлавом взгляд и понял, что в письмах правда все, от первой до последней строчки.
Проверив, плотно ли затворена дверь аудитории, Горанов обернулся к Кнедлу. Все- таки странный парень, странный… И глаза у него странные, призрачно-серые, как туман, клубящийся над черной бездонной пропастью. Интересно, о чем думает сейчас, глядя на него, своего счастливого соперника? Сравнивает? Взбешен его, Торстона, превосходством? Хочет убить?
— Я бы хотел поговорить с вами обо всей этой известной вам ситуации, мистер Кнедл, — проговорил Горанов очень мягко, как будто обращался к душевнобольному. — Я прочитал ваши письма, адресованные моей женщине, и, надо сказать, впечатлен вашим проникновенным слогом. Возможно, вам стоит попробовать себя в писательской стезе, если пожелаете, я даже могу выступить в качестве наставника в этом нелегком, но таком нужном деле. Что же касается содержания писем…
Под неподвижным взглядом Вацлава, взглядом, в котором нельзя было прочитать и намека на какую-либо испытываемую им эмоцию, Торстон Горанов запнулся, смешался, и, тут же, разозлившись на себя за то, что пасует перед каким-то щенком в нелепых шмотках с распродажи, продолжил значительно громче и высокомернее:
— Что касается содержания писем… Вы должны отдавать себе отчет, что Джина Моранте состоит в близких отношениях со мной и, смею вас уверить, эти отношения весьма серьезны! Я собираюсь сделать ей предложение и готов поспорить, она ответит мне согласием. А то, что вы там пишете… Как хотите прикоснуться к ее волосам или целовать ее пальцы, это, знаете ли, ни в какую дугу! Я уже молчу про ваши более смелые фантазии! Я, кончено, понимаю, что, скорее всего, вы не хотели предания этих писем всеобщей огласке. Но, тем не менее, даже когда все это писали, должны были отдавать себе отчет, что такая девушка, как Джина Моранте, не для вас, мистер Кнедл. Она иного положения, иного уровня, иной расы, в конце концов, и распалять себя этими безумными мечтами откровенно глупо с вашей стороны. Спуститесь, пожалуйста, на землю, и вы увидите — мир полон прекрасных простых женщин вашего достатка и круга. И с одной из них вы обязательно однажды познаете прелести плотской любви.
Торстон Горанов остался необыкновенно доволен своей речью, которая получилась, как он подумал, весьма убедительной и наглядной. В конце концов, он сказал правду, и когда-нибудь паренек будет даже благодарен за то, что Горанов открыл ему глаза. Научится довольствоваться малым, осознавать свое положение и то, на каком он месте…
Вот только почему прозрачные глаза Кнедла кажутся такими страшными? Почему этот придурошный молчит, так странно и так долго молчит? В следующую секунду Торстона Горанова пронзил безотчетный ужас, что Вацлав набросится на него, приложит о кафедру и будет бить так до тех пор, пока его голова не превратится в окровавленную кочерыжку.
— Я вас понял, профессор, — проговорил Вацлав Кнедл и, зыркнув на прощанье своими пугающими призрачными гляделками, вышел из аудитории прочь, оставив Горанова с неприятным ощущением, что он облажался по полной.
ГЛАВА 23.2
Если бы Джине Моранте кто-то сказал, что она будет без опозданий посещать лекции и семинары по русской литературе, аккуратно выполнять все задания и иметь по этой дисциплине вполне заслуженный высший балл, то она бы рассмеялась этому человеку в лицо. Никогда в жизни она не могла подумать, что ей понравится странная литература чужой страны, что она найдет в ней свой интерес и особенное очарование. Самое удивительное — в этом не было желания понравиться Торстону, разделить с ним его страсть…
Все вышло крайне странно — она нежилась в волшебной постели Торстона, ожидая, когда он примет душ и присоединится к ней, но Горанов почему-то задерживался. И тогда она от нечего делать потянула с тумбочки какой-то увесистый и, судя по всему, наискучнейший фолиант в потертой зеленой обложице, оказавшийся сочинением некоего господина М. Шолохова под странным названием «Тихий Дон».
Первый абзац дался с трудом, Джин продралась через него, как через непроходимые заросли крапивы и дикой смородины, но затем совершенно неожиданно настолько увлеклась чтением, что даже вышедший из душа Горанов в эротично обмотанном вокруг бедер полотенце ее не прельстил. Как бы он не любил литературу, но был крайне недоволен, что из-за какого-то Шолохова у него обломился секс.
«Тихий Дон» она прочитала полностью. И так как именно его они сейчас проходили по русской литературе, Джин решила, что ей интересно будет поприсутствовать.
— Образ Аксиньи в романе является одним из центральных. Ее непростые отношения с Григорием, развивающиеся на фоне судьбоносных для России исторических событий, являются для нее одновременно и благом и проклятием.
Джин, подперев щеку кулачком, слушала Горанова. За Аксинью она переживала, как за саму себя, и ревела целый час, когда героиня умерла на руках Григория, чего не бывало с ней даже при просмотре самых душещипательных сериалов по телевизору.
Торстон как раз перешел к анализу образа Аксиньи, когда дверь распахнулась и на пороге аудитории показался Вацлав Кнедл, отсутствия которого на семинаре она и не заметила. Все головы повернулись к нему.
— Я, конечно, бесконечно счастлив, что вы все-таки решили почтить мое занятие, мистер Кнедл, своим присутствием, пусть и половина его прошло, но все-таки не обязательно было входить в аудиторию с ноги, — заметил Горанов. — Выйдите и зайдите вновь, или же убирайтесь с моего семинара!
Но вместо того, чтобы подчиниться преподавателю, Вацлав под перешептывания, переглядки и смешки вампиров закрыл за собой дверь на замок и обернулся к аудитории. Он был одет в странную, непривычную одежду — ботинки с высоким берцем, черные джинсы и тактический разгрузочный жилет поверх черной куртки. Через левое плечо был перекинут ремень компактного малогабаритного автомата.
— Святые на небесах, этот придурок ограбил ближайший игрушечный магазин! — Надин кивнула на оружие, и закатила глаза. — Ай-яй-яй, какие же мы нехорошие вампиры, довели бедного человека! Ты только посмотри на него, Джинни, сейчас в истерике биться будет…
Но кузина была не права. Вацлав выглядел спокойным, как всегда спокойно- отрешенным, быть может, если был только немного бледнее обычного…
— Ну, знаете, это уже ни в какие ворота не лезет, мистер Кнедл! Я буду ходатайствовать о вашем исключении! — Торстон был раздосадован, и только. Не чувствовал исходящей от Вацлава опасности, которую сразу же почуяла Джин. — Приходите, срываете семинар, устраиваете тут цирк с оружием! Да у половины из сидящих тут вампиров такие сверхспособности, что им не составит особого труда отобрать у вас эту игрушку!
— Это не игрушка, — проговорил Вацлав и, практически не целясь, выстрелил в лампочку чуть выше головы Торстона прямо за его спиной. И хотя он находился метрах в десяти, не меньше, а, может, даже больше, Кнедл попал. Звук рикошета ударил по барабанным перепонкам, и взорванное стекло разлетелось на тысячу мельчайших осколков. — Это автомат из Догмы. Способности вампиров не действуют на тамошнее оружие. А это значит, отобрать его вы у меня не сможете.