Это значит, что в следующую секунду он может выстрелить любому из них в голову, точно так же, как выстрелил в лампочку позади побелевшего, как полотно, Торстона Горанова. Преподаватель, будто стремясь стать меньше ростом, мелко-мелко дрожа, опустился на свой стул.
Улыбки сползли с лиц, а смешки затихли. В аудитории воцарилась мертвая тишина.
— Для начала пообещаю, что ни в кого стрелять я не буду. Я не собираюсь вам мстить. Я просто хочу поговорить. На равных. Ведь человека, у которого нет вампирской сверхспособности, вы за равного не считаете. И лишь только когда с вами говорят с позиции силы, вы способны это воспринимать, — Вацлав Кнедл оглядел притихшую аудиторию своими пугающими прозрачными глазами.
Взгляд его остановился на Надин Делиль, которой от этого явно стало не по себе. Она опустила глаза и заерзала на месте, точно на иголках. А Вацлав, приблизившись к ней, проронил только одно слово:
— Письма.
Блондинка засуетилась, принялась ворошиться в своей модной прозрачной сумке, пока, наконец, не выудила из самого дальнего отделения пачку сложенных листов и дрожащей рукой не протянула их Кнедлу. Вацлав убрал свои письма в карман жилета и повернулся к Джин, которая сидела рядом с кузиной. Взгляда она, в отличие от Надин не отвела и казалась странно спокойной, только мелко дрожали пальцы, которые она спрятала под партой.
— Чего ты хотел добиться? Думаешь, это что-то изменит? — спросила девушка ровным голосом. — Думаешь, после этого я полюблю тебя?
— А кого ты любишь, Джина? Его? — усмехнувшись, Вацлав кинул острый взгляд в сторону Торстона Горанова, который сидел тише воды ниже травы. — Полагаешь, он тебя достоин? Достоин того, чтобы ты принадлежала ему? Ты для него — лишь удачный вариант, денежная невеста… Ведь он беден, как церковная мышь, а хочет жить богато. Если копнуть чуть глубже, профессор Горанов хорошо известен в своем княжестве как охотник за богатым приданным. Какое-то время он параллельно встречался с дочкой тамошнего канцлера и племянницей князя, но, погнавшись за двумя зайцами, не поймал ни одного. Наверное, вы были расстроены, когда Его Сиятельство Лиандру Борба выставил вас за порог своего дома, потребовав вернуть крупную сумму, которую вы занимали у его племянницы Андреа? Да, профессор Горанов? Вы так и не вернули эти деньги, я прав?
Литературный профессор ничего не ответил, лишь глаза его забегали, как мыши.
— Мне наплевать на то, что говорят обо мне, Джина, — произнес Вацлав и сделал шаг к ней, а напряженные студиозы ловили каждое его слово. — Я знаю, что ты одна не читала моих писем и поэтому персонально для тебя скажу вслух то, чего ты, возможно, не осознаешь. Да, я люблю тебя. Люблю так, как никто в этой жизни никогда тебя не полюбит. Как и не снилось этому литературному профессору. Как не снилось никому из присутствующих в этой аудитории.
— И что, Вацлав? Что? Что дальше? — негромко спросила она, пытаясь не показать, как неожиданно больно ее ударила новость о том, что Торстон Горанов — лишь охотник за деньгами ее отца.
— Я возвращаюсь домой, в Догму, — проговорил он, глядя на девушку сверху вниз своими спокойными серыми глазами. — И ты, Джина, едешь вместе со мной.
— Что за чертов бред? — Джин засмеялась, оглядываясь по сторонам, но смех застревал в горле, потому что во взглядах окружающих вампиров ей почудилась обреченность. — Ты не можешь просто так взять и увезти меня без моего на то согласия, псих! Это похищение, слышишь, ненормальный, мать твою?
— Могу, — Кнедл мягко притронулся к ее подбородку, а затем в его руках тускло блеснули стальные браслеты, соединенные между собой толстой цепочкой.
Она попыталась вскочить, но Вацлав сладил с Джин неожиданно легко и просто, как девушка не пыталась вырваться.
— Не сопротивляйся ему, Джинни, просто делай, что говорит! — сквозь зубы процедила Надин Делиль. — Этот придурошный нас всех тут перестреляет!
— Вы что, совсем с ума сошли? — воскликнула Джина, не в силах отвести пораженного взгляда от наручников на своих запястьях. — Помогите мне кто-нибудь, черти вас раздери! Остановите его! Он не может просто так, у всех на глазах меня увезти! Торстон!
Но никто и с места не двинулся, а замявшийся Горанов и вовсе, отведя взгляд, промямлил:
— Сейчас тебе действительно лучше пойти с Кнедлом, Джина… Я уверен, что далеко он тебя не увезет, мы с сиятельным князем обязательно остановим его…
Джина ушам своим поверить не могла, но Горанов смотрел растерянно и жалко, пока Вацлав не отрезал его от нее, закрыв дверь аудитории на замок.
— Тебе самой не противно от того, кого ты мне предпочла? — спросил он, быстро ведя ее по коридорам и переходам академии.
Так как шла пара, по пути им не попалось ни единой живой души — он отлично выбрал время и какая-то дьявольская, нехорошая удача ему сопутствовала. Джин не могла поверить в реальность происходящего, и осознала это, только когда оказалась на переднем сиденье подержанного серого внедорожника.
— Этот тарантас заглохнет где-нибудь по дороге! — бросила она Вацлаву, который сел за руль, пытаясь за презрением скрыть панику, неприятие и страх. — Уж если хотел бежать в свою Догму, надо было брать мою тачку!
В ответ на свою шпильку она ждала чего угодно — вспышки ярости или, быть может, какого-то, как всегда, спокойного ответа или просто молчания. Но не того, что он возьмет ее за подбородок, поцелует, и станет целовать слишком долго для того, у кого на счету каждая секунда. Джина попыталась вывернуться, но Вацлав положил ей ладонь на затылок, не давая отстраниться до тех пор, пока он сам не прервал этот странный, чужой поцелуй, в конце которого Джин, обессиленная его напором, сама ответила ему, задыхаясь от какого-то болезненно-сладкого чувства, смешавшегося с отвращением.
Отвернувшись к окну, лишь бы не видеть его четкого профиля, его внимательных серых глаз, Джина надеялась только на одно — что их остановит первый попавшийся дорожный патруль. Но надежда эта была напрасной — вместо того, чтобы поехать через город, Вацлав свернул на какую-то окольную дорогу, в буйно расцвеченный осенним увяданием лес, багрец, охра и изумруды которого совсем на чуть-чуть подсветило слабое, неверное солнце, прежде чем уйти в закат. В наступающих сумерках заладил мелкий, моросящий дождик. Маленькие капли змеились по боковому стеклу, а у Джин почему-то перед глазами как наяву встала серая площадь, алое полотнище с щитом и копьем и отталкивающий мужчина с серыми глазами, что-то яростно вещавший в пушистый ежик микрофона.
Догма.
Неужели Вацлав Кнедл действительно увезет ее в Догму? Никакой погони, ни намека на преследование. Нельзя просто так взять и унести с собой понравившегося человека… Нельзя? Вацлав Кнедл доказал, что можно. Как в каком-то дурном сне, глупом фильме, какой-то бульварной книжонке, написанной бесталанным автором…
Это так нелепо, что действительно может стать правдой.
Тем удивительнее, нереальнее была картина, открывшаяся за следующим поворотом. Перекинутый через неширокую речушку мостик оказался полностью перекрыт полицейскими машинами. Оранжево-синие вспышки мигалок прорезали темноту, высвечивая капли дождя, мелкие, словно дым. Вацлав хотел развернуться, но на дорогу позади выехали еще две полицейские машины и внедорожник, как загнанный в ловушку зверь, остановился прямо перед кордоном, перегородившим мост.
— Вацлав Кнедл, отпустите заложницу! Повторяю, отпустите заложницу, или снайпер будет стрелять на поражение! Я даю вам на раздумье десять минут!
Навязчивый, разрывающий барабанные перепонки голос из рупора повторял и повторял эти фразы, отсчитывая минуты, и Джина видела, как побледнели костяшки пальцев Вацлава, до боли стиснувших руль. Металлический голос скрежетал в голове, но Вацлав не двигался с места. Не предпринял попытки отпустить ее.
Значило ли это, что он хотел умереть? Что предпочел пулю расставанию с ней? Этот вопрос чуть было не сорвался с ее уст, но, взглянув на Вацлава, Джина придержала язык за зубами. Острая на язык Джина Моранте впервые сочла за нужное промолчать, где это было видано?
— Вацлав Кнедл, пять минут на раздумье!
Дым клубился над землей в ярком свете фар.
Внезапно из ровной линии, в которую выстроились машины и полицейские отделился один некто, вышедший на свободное пространство меж капотом внедорожника и кордоном. Это был Константин Леоне, Великий Князь Вампиров, и дождь мелкими бисеринками оседал на его черном пальто честерфилд и на темных с легкой проседью волосах.
Глядя на Вацлава через лобовое стекло, Леоне кивнул, приглашая его выйти из машины и поговорить. Когда Кнедл перевел взгляд на полицейских с оружием за его спиной, давая понять, что станет отличной мишенью для снайпера, если выйдет наружу, Леоне покачал головой. Это означало, что Его Сиятельство гарантирует Кнедлу безопасность, и слово Леоне было железным.
После этого Вацлав, уже не колеблясь, хлопнул дверцей и вышел в дождь, мельканье мигалок, звуки полицейских раций. Джина тут же принялась дергать свою дверь, но безуспешно — машину заблокировать Кнедл не забыл. Она отдала бы половину состояния своего отца, чтобы слышать, о чем говорили Константин и Кнедл, почему разговор вышел таким коротким, и что собирается делать направляющийся к машине Вацлав.
Что он сделал, вернувшись на водительское сиденье?
Взял ее скованные наручниками руки, перебирая пальцы, а затем прижал ее к себе так сильно, что Джина задохнулась. В следующее мгновение девушка почувствовала, что ее руки свободны. И она сама была свободной.
— Иди, — сказал Вацлав Кнедл, глядя прямо перед собой. — Иди, Джина…
Ее не надо было просить дважды. Онемевшими от его прикосновений пальцами потянув ручку дверцы, Джина выскользнула из машины, тут же провалившись своими длиннющими каблуками в непролазную грязь. С полицейским же кордоном происходило что-то непонятное — ровная линия перестроилась, и в следующее мгновение машины отъехали вбок, освобождая проезд. Внедорожник, разбрызгивая жидкую грязь, въехал на мост, пересек его и вскоре скрылся из вида.
Константин Леоне накинул на Джин свое пальто и, поддерживая, чтобы не поскользнулась, повел к машине.
— Ваше Сиятельство, почему его отпустили?
— По-твоему, я должен был дать снайперу добро? Пристрелить влюбленного в тебя парня, как бешеную собаку? — спросил Леоне, с интересом посмотрев на Джин. — Испортить и без того непростые отношения с Догмой?
— Я не хотела его смерти, — покачала головой Джина. — Но и любви тоже не хотела. Все, что мне нужно — чтобы он был подальше от меня.
— Странная ты, Джина Моранте. Вацлав Кнедл полюбил тебя той любовью, о которой мечтают девушки и на которую неспособны сейчас мужчины… — Леоне усмехнулся и покачал головой. — Поверхностные отношения, жажда крови, денег, обладания, секс — в этом нет той бездонной глубины, которую я увидел в этом человеке. Все это бесконечно скучно, а Кнедл в своем чувстве был интересен. Знаешь, он мне симпатичен — поэтому я и предпочел договориться с ним. Наверное, только поэтому. Надеюсь, эта любовь его не разрушит, и он возьмет над ней верх. Надеюсь, ты больше никогда не увидишь Вацлава Кнедла.
— Аминь, — сказала она.
ГЛАВА 24. Капитолий
— Раздевайся, грязная псина! Где это видано, чтобы шавки ходили в одежде? — в руках Пия возник толстый черный витой кнут, хлыст которого, напоминающий хвост змеи, с резким звуком опустился на пол в нескольких сантиметрах от ее плеча. — Теперь это твоя одежда, шкура!
Прямо в лицо Джин полетел ошейник, анальная пробка с хвостом и какой-то странный черный предмет, оказавшийся кожаным шлемом, грубо имитирующим собачью морду. Прорезей для глаз и носа в шлеме не было, зато на уровне рта имелось круглое отверстие, не оставляющее пространства для раздумий о своем предназначении.
Вся эта атрибутика выглядела настолько вульгарно, пошло и отталкивающе, что Джина, не задумываясь, отпихнула ее от себя.
— О, да ты, как я погляжу, шлюшка с характером, — с веселым удивлением протянул Пий и кивнул конвою. — Наденьте на это мясо ошейник и шлем, приладьте хвост и подведите ко мне на поводке!
Сатанея от ярости и страха, Джин, как дикая кошка, зашипела, отползая на холодном мраморном полу назад от неотвратимо наступающих на дюжих солдат. У одного из них было красивое волевое лицо, чем-то смутно знакомое, темные волосы, зачесанные набок и синие глаза, а второй — являлся рыжеволосым гигантом с оттопыренными ушами и расплывшимися по всей физиономии веснушками. По виду они были абсолютно нормальными людьми, не монстрами, не какими-то моральными уродами… Неужели подчинятся приказу старого паука и сотворят с ней все эти гадости? Неужели рука не дрогнет раздеть ее, защелкнуть ошейник, вставить ей этот дурацкий хвост, а на голову напялить шлем?
Этот жуткий собачий шлем с круглой прорезью на уровне рта, в которую Пий будет пихать свой мерзкий старый член, который она, ослепленная, оглушенная, задыхающаяся, должна будет сосать?
Нет! Этого просто не произойдет с ней! Только не с ней, не с Джиной Моранте! Она умрет в пытках, но не даст такого с собой совершить!
В дикой, животной панике, все отползая и отползая назад, придавленная ужасом и отчаяньем, Джин воззвала к своей вампирской природе, почувствовав слабый- слабый отклик. И когда рыжий грубо дернул ее за платье, ее заострившиеся вампирские клыки сомкнулись на его запястье.
— Ах, ты мерзкая пиявка! — гигант завопил от боли, и, стряхивая мертвой хваткой вцепившуюся в его окровавленную руку Джину, хотел было со всего размаха ударить ее ногой в живот, но ему помешал холодный властный голос.
— Вальчак, отставить! Отойди от нее! Живо!
Голос принадлежал Вацлаву Кнедлу, вошедшему в дверь, находящуюся напротив той, в которую вели Джин. Полномочный комиссар и в этот раз не изменил себе: в своем черном длинном пальто с поднятым воротником и кожаных перчатках, был он спокоен, собран, и только в призрачных глазах серый дым шел клубами.
— О, вот и племянничек пожаловал, — будто обрадовался Пий, и по одному его жесту ротонда наполнилась вооруженными до зубов солдатами, которые окружили их по периметру. — Никак за сучкой своей?
— Не называй ее так, — спокойно проговорил Кнедл, делая несколько шагов по направлению к Пию. — Да, я пришел за ней… И за тобой, дядя.
— В своем ли ты, щенок, уме? — расхохотался верховный комиссар. — Да кто ты такой, чтобы грозить мне? Мне, который тебя создал… Все это создал! Только поганый шакал кусает руку, которая его кормила! И ради кого, скажи, ради кого, сынок? Ради какой-то вампирской шлюхи! Я понимаю тебя, Вацлав, понимаю, ты молод и горяч, я сам таким был когда-то… Я понимаю — она красива, сладка, твоя кровь кипит, но… Эта кровососка никогда тебя не полюбит, никогда не сможет оценить всю силу и глубину твоего характера и ответить на твое чувство, мальчик мой. Мало настрадался из-за нее? Она тебе добавит! Такие женщины приносят одно только горе, одну только боль, вдребезги разбивают мужские сердца, судьбы, жизни… Послушай своего старого, мудрого дядю — оставь кровососку мне и я смогу потушить ее дьявольский роковой огонь. Ты излечишься, сынок, твоя любовь растает, как дым, когда увидишь, в какое жалкое ничтожество она превратится! Не останется больше этого гордого блеска в глазах, этой царственной осанки, этого насмешливого изгиба алых губ… Ведь это она над тобой смеется, Вацлав. Над твоим всепоглощающим чувством, твоей зависимостью. Отдай эту суку мне, мой мальчик и иди с богом… С чистой душой…
— Твоя забота обо мне, дядя, как всегда, не знает границ, — криво усмехнулся Вацлав. — И все же я оставляю за собой право решить, что мне делать с этой любовью. Если бы ты коснулся ее хоть пальцем, то уже лежал на своем троне с перерезанной глоткой…
— Дядю, родного дядю готов убить ради какой-то швали? — схватился за сердце Пий.
— Без единого колебания, представь себе, — перебил Вацлав и негромко добавил, глядя на Джин. — Да, я люблю ее. Полюбил, как только увидел, с первого взгляда и до последнего вздоха она пребудет во мне. Пусть даже небеса рассудили так, что она никогда меня не полюбит… Ты говоришь, что понимаешь меня, но ты не знаешь, что это такое — любить женщину по-настоящему, любить, а не унижать, развращать, насиловать, пытать, убивать… Догма — самое отвратительное, что есть на этом свете, один из филиалов ада на земле и, буду честным, дядя, она до чертиков мне надоела… Как надоело трахать двух подсунутых тобой под меня нелюбимых женщин, считающих, что так и должно быть.