И только от души хлопнув дверью в покои Всемилы, я поняла, что так и не сказала ему о том, что Ярослава не было ночью с другими стражниками. И что он, скорее всего, и был тем, кого Альгидрас не смог рассмотреть в темноте. Но выходить на поиски хванца я уже не стала. Я ведь и так уже предупредила его о Ярославе? Он же будет осторожен? И я впредь тоже буду осторожна. Присев на сундук, я постаралась успокоиться. Ну что я завелась так из-за слов какого-то мальчишки?! Да плевать мне на него и на его мнение! Пусть себе думает, что хочет!
Неожиданно я осознала, что в какой-то момент перестала чувствовать его эмоции. И началось это еще в доме Радима. Стоило нам остаться наедине, как все прекратилось! Я покачала головой, послушно добавляя еще одну загадку в общую копилку.
Сидя на кованом сундуке в спальне Всемилы, я вдруг отчетливо поняла, что не солгала Альгидрасу. Я действительно сделаю все, что будет в моих силах, чтобы защитить Радима. Я не знаю, зачем Мирозданию понадобилось приводить в этот мир двух Прядущих для одного Радима, но, выходит, в этом есть смысл. Выходит, Радим важен для этого мира.
Сняв нарядный браслет, я положила его на подоконник, потерла запястье и подумала, что моя прежняя жизнь тускнеет и выцветает, точно старый снимок. Я уже привыкла быть здесь. Я уже по уши втянута в проблемы этого мира, и он давно перестал казаться мне выдуманным. У меня даже появились люди, чье мнение мне важно.
А что если в том, старом, мире, меня больше нет и не будет? Вдруг я никогда не вернусь туда? До этой минуты я старалась не думать о подобном. Я верила, что вот-вот случится чудо и я вернусь домой. Я назначала ответственным за чудо то Улеба, то Злату, то Альгидраса… А последний вдруг расставил все по своим местам. И я не была уверена, что все это мне нравится. Я прижала ладони к лицу и всхлипнула. Я совсем не собиралась плакать, но внезапно разревелась в голос. Это были слезы усталости, обиды, непонимания, а еще страха. Я ведь ничего не знала о своем будущем. Да что там будущее! Я ничего не знала даже о прошлом девушки, на чьем месте оказалась.
Я попыталась успокоиться и взять себя в руки. Нужно искать плюсы. У меня здесь есть люди, которым я дорога и которые, как бы странно это ни звучало, дороги мне. У меня вон даже романтическое приключение вчера было. Я усмехнулась сквозь слезы, вспомнив поцелуй с Миролюбом, и стала вытирать рукавом глаза, да так и застыла на середине движения.
«Никогда больше не ходи одна потемну! А уж коль фонари не горят…».
Так сказал Миролюб утром. Я посмотрела на противоположную стену, словно могла увидеть там ответ на вопрос, как он мог знать, что фонари на улице Добронеги ночью не горели, если об этом знали я, Радим, Альгидрас и двое дружинников, которым велено было молчать?
Ярослав служит княжичу… Так сказал Альгидрас. А еще сказал, что не всяк, кто целует, вправду добра хочет.
***
«Все знали, что ее имя Элина, но никто никогда не называл ее по имени, не обращался к ней, не думал о ней, вспоминая только тогда, когда случалась беда, когда стучали топоры, готовя погребальные костры. Тогда хваны, как и прочие, звали Ту, что не с людьми. И она приходила, чтобы забрать еще одну жизнь.
Она служила Богам, и Боги вершили ее судьбу. Люди же, повстречавшись с ней, отводили взгляд и говорили тихо, потому что Боги слышали ее ушами и видели ее глазами. И страшно было любому смертному смотреть в глаза Богов. Потому-то и отводили взгляды. И староста хванов отводил… до поры.
Она появилась на острове волей Богов. Ее, совсем девчонку, выбросило на берег во время шторма. Обломков лодки так и не нашли. Сама она ничего не помнила о своей прошлой жизни, кроме имени. Главный Жрец посчитал, что это знак, и девочку отдали в воспитанницы Той, что не с людьми. И впервые выпив зелье, она навек отреклась от прошлого и от будущего, став той, что исполняет волю Богов.
Она жила в маленьком доме на краю утеса. К ее дому вела узкая тропка, петлявшая меж острых камней, и страшнее той тропки не было дороги для хванца. Потому-то каждая мать и шептала в темноте своему расшалившемуся чаду: «Тех, кто не хочет спать, уводит в свой дом Та, что не с людьми, по своей крутой тропке».
И пусть еще ни один ребенок не ступил на ту тропку да не пропал, шалун неизменно затихал и успокаивался.
Только однажды в деревне поднялся переполох, когда пропала старшая дочь кузнеца — Альмира. Девочку искали целый день. Главный Жрец сказал, что малышка жива, да только странное дело, — словно сквозь землю провалилась маленькая хохотушка. Еще с утра увязалась за отцом в кузню, но стоило оставить ее без пригляду — точно волны с берега слизали. Уж и на море думали. Да не забирает море хванов — уговор у них с морем вековой. И Главный Жрец, положив ладонь на волны, ответил:
— У моря ее нет, на суше ищите.
А перед закатом по каменистой тропке спустилась Та, что с не людьми. В последние месяцы в деревню на призыв Жреца спускалась та, что была моложе. Старую, видно, Боги к себе призвали. Староста хванов утер со лба пот и посмотрел на тонкую фигуру на тропке. Фигура ловко огибала камни и точно летела на фоне раскрашенного красным неба. Староста услышал негромкий вскрик матери Альмиры и тут же понял, отчего. Та, что не с людьми, несла на руках девочку. Живую и… смеющуюся так же, как смеялась Альмира на руках у собственной матери. И застыли хваны, точно громом пораженные. Той, что не с людьми, нет дела до людей. Та, что не с людьми, не могла, не смела спускаться в деревню без зова…
Староста хванов вышел вперед. Кому, как не ему, было принимать на себя волю Богов? Он привычно отвел взгляд и протянул руки забрать девочку, уже понимая, что теперь именно ему придется решать, как дальше жить этой девочке, побывавшей на руках Той, что не с людьми, и вернувшейся в семью живой. И он бы так и принял ребенка и ушел бы в дом отца Альмиры — сидеть за дубовым столом да думать, как быть дальше, пока мать будет хлопотать над своей найденкой, да только услышал негромкое:
— Она потерялась, староста. Скажи ее матери, что негоже терять своих детей.
Голос был мелодичный, точно колокольчики вздрогнули и зазвенели. И староста сам вздрогнул, точно те колокольчики, и поднял взгляд. И пропал. Принимая из рук Той, что не с людьми, маленькую Альмиру, староста хванов вдруг подумал, что у людей не бывает таких серых глаз. Точно грозовые тучи. А еще подумал, что зря он не рассмотрел толком девчонку, подобранную когда-то на берегу. Сейчас бы знал, были ли эти глаза всегда такого диковинного цвета или же это потому, что теперь ими смотрели на смертных Боги. А еще почему-то вспомнил, что этим же самым звонким голоском она когда-то сказала, что ее зовут Элина. На ритуалах ее голос звучал иначе: глуше, тягучее, точно смола, в которую влип и из которой уже не вырваться. И оттого было страшно, и отпускало только, когда она снова уходила по своей тропке вверх на утес.
— Я скажу, — пообещал он, желая и не смея отвести взгляд.
И тогда снова случилось то, чего не могло случиться. Та, что не с людьми, улыбнулась. Так светло, что ему захотелось зажмуриться. И отступая, староста хванов подумал, что Боги верно смеются над ним, раз позволили это увидеть. Да не просто увидеть — на век запомнить.
И не было хванца, который не сказал после, что староста лишился разума. А ведь вправду лишился, иначе как посмел подумать, что Та, что не с людьми, не должна быть и с Богами — только с ним.
И не стало для него роднее дороги, чем тропка с острыми камнями, что вела на проклятый утес. Староста хванов мог пройти по ней с закрытыми глазами, потому что сотни раз бежал на утес, не разбирая дороги, не страшась камней. И чаще всего делал это после захода солнца, чтобы дневное светило не видело его позора. И хотел бы сказать себе «Хватит! Опомнись!», да не выходило. Главный Жрец, коснувшись рукой Священного Шара, сказал: «Ты одурманен! Изгони ее, иначе накличешь беду на весь род!» Но он только мотал головой, и молил Священный Шар сжалиться и не заставлять его отказываться от нее. И самому было страшно от тех мыслей, потому что не юнцом он был — сорок весен уж минуло, да ничего с собой поделать не мог. И знал, что всяк на него смотрит да о его позоре догадывается, но видно впрямь одурманен был глазами, голосом, руками. Так одурманен, что дышать без нее не мог. И велел Жрецу не говорить больше ни слова об этом — он свой выбор сделал. Жрец не стал больше касаться Священного Шара, только вздохнул и посмотрел в глаза.
— Ты будешь последним старостой хванов, — негромко сказал он.
И засмеялся староста. И поверил в то, что Боги вправду сошли с ума, как и их Жрец. Не бывать такому! Никогда. Как это последним? У него три сына да два младших брата. И ушел он от Жреца, смеясь, а его смех еще долго отражался от каменных сводов Храма. И Боги слышали тот смех.
А потом снова случилось то, чего не могло случиться никак: Элина понесла.
Никто никогда не слыхал, чтобы у Тех, кто не с людьми, рождались дети. У них могли быть лишь воспитанницы, которые тоже служили Богам. Но видно случилось так, как староста и хотел: она больше не принадлежала Богам — только ему.
Она часто повторяла, что у них будет звездный сын.
— Почему звездный? — спрашивал он.
— Потому что звезды — самое прекрасное, что создала природа, — с задумчивой улыбкой отвечала она, глядя на ночное небо, усыпанное звездами, точно бисером.
Он не смотрел на небо. Он хотел только одного: пусть она всегда будет рядом. И если ей для этого нужен звездный сын, что ж, пусть он будет. И глядя на то, как она с мягкой улыбкой гладит округлившийся живот, он думал, что все-таки переиграл Богов. Боги же в ответ смеялись.
А потом Элина заболела. Он понял это отчетливо, когда привычно толкнул незапертую дверь, а девушка не вышла навстречу. На миг мелькнула шальная мысль, что может быть уже… сын. Но ведь слишком рано. Еще не настало время! Глядя на ее бескровные губы и слабую улыбку, он осознал, что он мог забыть о Богах, но Боги не забыли о нем. На следующий день староста молил Главного Жреца о милосердии Богов. Но уже видел ответ в синих глазах. Милосердия не будет. Он сам украл его у себя, смеясь, как безумный, в этом Храме месяцы назад. И уже уходя из Храма, он услышал голос Жреца:
— Боги милостивы, староста, твой младший сын будет жить.
И староста с удивлением подумал о трехлетнем Альтее. Конечно, он будет жить. Почему бы ему не жить? Боги милостивы, они не забирают детей за грехи их отцов. Но Жрец спокойно добавил:
— Не о том сыне думаешь.
И тогда-то староста хванов понял. Боги милостивы. Его младший сын будет жить… Ее звездный сын.
— А она? — шепотом спросил он.
И его шепот эхом разнесся по Храму. В ответ Жрец лишь отвернулся, и старосту хванов охватил липкий страх.
После он сидел у ее постели, с ужасом замечая, как она становится все прозрачнее, а она только улыбалась в ответ и повторяла, что все хорошо, волноваться не нужно, с ее сыном все будет хорошо. И только заметив на столе отвар из трав, он понял, что не только Боги не забыли о нем, о нем не забыли и люди. Элина отпаивала себя отваром, что изгоняет из тела отраву. И ему захотелось завыть в голос, но он смолчал. Просто не смог показать слабость женщине, понимающей, что себя она уже не спасет, зато до последнего пытающейся спасти своего звездного сына. И снова случилось то, чего не могло случиться. Солнечным весенним днем Главный Жрец принес в дом старосты маленького мальчика. Жена старосты приняла ребенка на руки и протянула мужу, поджав губы. А тот бросился вон из дома к извилистой тропке, чтобы ворваться в пустой дом. Наверное, Боги все же призвали ее, наверное, простили. Так думал староста хванов, когда выл в голос, точно раненый зверь, проклиная Богов и людей, комкая в руках ее платье с диковинной вышивкой по вороту и думая о том, почему все ее платья были вышиты одинаково? Он так и не спросил ее об этом, сейчас же это казалось важным.
Староста признал мальчика сыном, и хваны ни разу не напомнили ему ни словом о том, как этот мальчик появился на свет. Казалось, люди простили его и Боги простили тоже. Его младший сын выжил. Жрец не обманул. Только все чаще, глядя на ребенка, путающегося под ногами у его жены и старших детей, староста понимал, что он не хотел этой милости. Это ей нужен был звездный сын, а ему нужна была лишь она. Потому-то староста все чаще делал вид, что не замечает того, что ребенок часто болеет и порой слишком легко одет, что на острых коленках расцветают синяки, а на руках бесконечные царапины. Он не хотел вмешиваться. Он хотел забыть свой болезненный кошмар, свою одержимость, а не по-детски серьезный взгляд серых глаз раз за разом напоминал о прошлом. И староста с нетерпением ждал поры, когда сможет отправить мальчика в Савойский монастырь, хотя раньше думал, что отправит туда Альтея. Ведь тот — тоже младший, но его, благословленный Богами. Но Главный Жрец ответил на его сомнения:
— У тебя один младший сын, староста. Другого уже не будет, — и указал на Альгидраса, сидевшего в сторонке на песке и перебиравшего камешки.
Староста кивнул и подумал, что раз Боги признали этого мальчика его последним сыном, то и люди когда-нибудь признают. Но он ошибся. Альгидрасу улыбались, потому что он был сыном старосты, но каждый помнил, кем была его мать, оттого и отводили взгляды, оттого и спешили прочь. Все чаще мальчик уходил к дому на пустыре, где обитал нелюдимый старец. Некогда промышлявший разбоем и слывший лютым зверем, теперь он искупал грехи молодости, живя отшельником и ожидая прихода смерти на святой земле. Его имя было Харим. Он никого к себе не подпускал и ни с кем не разговаривал. Староста слышал его голос лишь однажды, когда тот только приплыл на остров и попросил дозволения поселиться здесь. Старый разбойник неожиданно принял Альгидраса и впустил его под свой кров, и стали появляться в доме старосты деревянные фигурки, вырезанные нетвердой рукой.
А когда пришла пора отправлять младшего сына в учение, староста услышал голос Харима во второй раз. Старец пришел в его дом и попросил дозволения покинуть хванов.
— Ты же хотел искупить беспутную молодость смертью в святых местах? — удивился староста.
— Эти места и правда святые. Здесь я понял, что беспутства молодости нужно искупать не смертью в святых местах, а жизнью во имя чьего-то блага. Я уезжаю с твоим сыном.
И стоя на берегу в окружении старших сыновей, староста хванов понимал, что он не чувствует покоя, хотя раньше думал, что стоит Альгидрасу взойти на корабль, как наконец отпустит то, что не давало дышать все шесть лет. Альгидрас на корабль взошел, но грудь старосты по-прежнему давило. Он видел, как Харим, тяжело опираясь на борт, приобнял за плечи маленького мальчика, а тот неуверенно приподнял руку, не зная, помахать ли. Староста помахал сам. Мальчик неловко взмахнул рукой в ответ. Харим тоже.
Когда квары напали на деревню и потребовали добровольную жертву, староста знал, кого отдать. К тому моменту он уже в полной мере ощутил гнев своих Богов и хотел искупить обиду, нанесенную им восемнадцать весен назад. Эту жертву Боги должны были принять! На него с мольбой смотрели сотни глаз. Его люди надеялись на чудо. Отдавая приказ Альгидрасу, староста хванов не надеялся, он молил о чуде. А еще молил о том, чтобы его младший сын не поднял взгляда, потому что мольбы в его глазах староста бы не вынес. И чудо случилось. Альгидрас несколько мгновений стоял, глядя в одну точку, а потом пошел в сторону кваров, не поднимая головы. Староста, точно во сне, смотрел на то, как его сын кусал губы, пока грубые руки хватали его за плечи, а слух резала отрывистая речь проклятых кваров. А потом Альгидрас вдруг встрепенулся и выкрикнул: «К оружию!».
Староста был одним из тех, кто успел дотянуться до оружия, хотя уже понимал, что силы не равны. В тот миг он вспомнил слова Главного Жреца о том, что он станет последним старостой хванов, и понадеялся, что Жрец смог утешиться тем, что Боги его не обманули, прежде чем кварское копье бросило его, точно куклу, на ступени Храма.
Староста тоже попытался этим утешиться. Да только утешения не было. Сквозь звон клинков и крики он слышал голос Жреца «накличешь беду на весь род!». И от этих слов больше не хотелось смеяться. И жить больше не хотелось. Он видел, как упал на землю пронзенный кинжалом Альгидрас, видел гибель своего старшего сына. Но в тот миг думал только о том, что Боги вот-вот принесут ему милосердную смерть, и он желал ее, чтобы больше ничего не видеть, не думать о том, чего уже не исправить и не искупить. И за миг до того, как упасть на землю, он вдруг понял, что так ни разу и не спросил у Альгидраса, увидел ли старый разбойник Харим древние стены Савойского монастыря или же не сумел перенести тяготы путешествия, и простили ли его Боги.