— Много всего оттуда было? — спросила я торговца.
— Немного, краса. Сгорело все, что квары не унесли. Потому и ценится так.
Ценится… Я посмотрела на человека, который так хладнокровно продавал чужое прошлое. Ценится. Понимал бы он что.
— Так то хванец был? — посмотрел мне в глаза купец. — Что книги купил? Люд мало говорит о нем.
— А на что он тебе?
— Увидеть. Да поклон передать с далеких земель.
Я разозлилась. Увидеть? Он им что? Шут? Клоун? Или все же правда поклон?
— А что ж ты воеводу не спросил?
— Спросил, краса! Да крут брат твой. Обиду мне зря нанес. Даже слушать не стал. Так хванец то был? До княжича? Он про остров расспросил, а о хванце не ответил.
— А ты на острове был?
— Не был, краса. Добро это купил у тех, что были. И слова их про остров запомнил. Знал, что сюда поплыву. Так хванец то был, краса? Ответь!
На миг я задумалась. Радим обидел купца, про Альгидраса не рассказал. Имею ли я право вмешиваться в это? И если Радим знал, что есть купец, спрашивающий про Альгидраса, почему он сам не сказал Альгидрасу? Оберегает его или же…
— А когда ты с братом моим говорил?
— Да как вы с княжичем ушли. Пришел книги просить не продавать. Обещал до темна вернуться. Да на вопросы о хванце осерчал. Хотя сам про остров спрашивал.
Значит, Радим узнал уже после. Я посмотрела на купца. Ожидала увидеть ухмылку, прячущуюся в густой бороде, но он смотрел серьезно и испытующе. Был он немолод и сразу видно, хорошо разбирался в людях. Вот и сейчас он словно гипнотизировал взглядом темно-карих, почти черных, глаз. Он видел, что я уже готова сдаться, но не давил. Просто ждал, не шелохнувшись. Даже когда налетевший ветер едва не сорвал ткань, натянутую над уже упакованным товаром, купец не дрогнул и не отвел взгляда. И я решилась.
— Что за поклон ему?
— Ты увидишь его? — напряженно спросил купец.
— Увижу, — со вздохом сказала я, стараясь не думать о том, на что сейчас подписываюсь, и чем мне это грозит.
Он долго смотрел на меня. Так долго и пристально, что мне стало неуютно, а потом наконец проговорил:
— Передай ему этот свиток, — с этими словами купец выудил из сундука туго перевязанный плотный сверток. — Да не потеряй. Он полземли сюда плыл.
— От кого он? — спросила я, принимая сверток.
— А то ни мне, ни тебе знать не надобно. Не потеряй, краса! Не разгневай Богов.
— Не потеряю, — пообещала я, а про себя подумала, что не из-за страха перед Богами, а из-за того, что это может быть важно самому Альгидрасу. Я уже повернулась уходить, когда купец окликнул меня.
Обернувшись, я замерла, не веря своим глазам. Купец молча протянул мне кинжал, который, оказывается, никому не продал, просто убрал.
— У меня не хватит денег, — едва слышно произнесла я, лихорадочно соображая, что готова упрашивать его, обещать, что угодно, готова сейчас отыскать Радима, пусть тот и спрашивал лишь о книгах. Он вряд ли откажет. Но купец лишь покачал головой:
— Тот, кто продал этот кинжал мне, сказал, что взял его в доме с резьбой, что не сгорел. Отдай хванцу. Скажи: пусть его Боги будут добры к Насиму. Это мое имя.
Я почувствовала комок в горле, принимая кинжал.
— Спасибо, Насим! Я передам. И свиток, и кинжал.
— Ну, беги, краса! — строго произнес купец, хотя глаза на морщинистом лице улыбались. — Беги быстрее ветра. Нынче гроза будет.
И я побежала, думая только о том, как бы поскорее передать подарки Альгидрасу.
***
«Младший сын старосты совершенно не походил ни на кого в роду. За время, что он пробыл в Савойском монастыре, его успели подзабыть на острове. Да и что было помнить? Иногда Альмире казалось, что староста будет только рад, если младший сын не вернется из ученья. Даже ценой того, что прервется нить передачи знаний в роду.
Но он вернулся. Альмиры не было среди тех, кто встречал его на берегу. Правду говоря, она вообще не знала, встречал ли его кто-нибудь, кроме старосты. По обычаю должна была мать да еще старший брат. Но с братьями дружбы у них не водилось, а мать…
Альмире минуло пять весен, когда у старосты родился младший сын. Она была совсем дитя, но то, что врезается в память в детстве — врезается на всю жизнь. Старосту осуждали все: мать Альмиры, отец, бабушка и всяк, приходивший в дом. Только и разговоров было о гневе Богов. Все повторяли, что староста потерял разум.
А Альмира смотрела на него и думала: да, наверное, вправду потерял, раз взрослые так говорят. Только ее не пугала Та, что не с людьми. Наверное, потому, что когда Альмира год назад, погнавшись за котенком, забралась на высокий уступ и не смогла после оттуда слезть, а никто из родичей все не приходил и не приходил, на ее зов о помощи пришла Та, что не с людьми. Это был первый раз, когда Альмира видела ее вблизи. Это сейчас Альмира понимала, что та была совсем девчонкой. Но в четыре года все, кто намного выше, кажутся взрослыми. По правде сказать, Та, что не с людьми была тонкой, как веточка, и такой, что глаз не отвести. Наверное, потому, что родилась она не здесь, а приплыла из-за далекого моря. И почему-то никто не взял ее на воспитание, кроме Той, что не с людьми. И она стала такой же. Это только став взрослой, Альмира поняла, что признать свою судьбу и смириться с ней — разные вещи. Так и Та, что не с людьми, видно, не до конца осознала, что принадлежит Богам, и на свет появился младший сын старосты. Такой же тонкий, как веточка, и с такими же глазами, как у матери, серыми-пресерыми.
Иногда Альмира думала, как бы сложилась ее жизнь, если бы она была не она. Если бы в тринадцать весен старый Жрец не выбрал ее в служение Богам. Она была старшей дочерью в роду, у матери были еще три дочки и два сына. Было кому продолжить род, и мать не должна была горевать. Но Альмира видела, что выбор Жреца не по нраву родителям. И хотя ей самой было радостно стать избранной, отчего-то из-за грусти в глазах матери тоже хотелось плакать.
Ее обучили старшие жрицы, ее подготовили к тому, как она будет служить Богам следующие двадцать лет. Каждый мальчик, достигнув пятнадцати весен, должен был пройти обряд посвящения в мужчины и познать первую женщину. Их было девять жриц. Девять тех, что становились первыми для каждого мужчины-хванца.
Альмиру подготовили… Она верила в то, что она избранная. Она накрепко заучила каждый шаг обряда, неотступно ему следовала и помнила, что принадлежит не себе — Богам. Только нет-нет и вспоминались серые-серые глаза Той, что не с людьми, пошедшей против воли Богов и родившей сына. И пусть она расплатилась за это жизнью, но она… любила и была любимой. И в голову Альмиры порой лезло вот такое — женское, ненужное, совсем несбыточное.
Тех, что не с людьми, боялись и сторонились. Жриц же… Нет, их не боялись, не сторонились. Их приглашали на праздники и позволяли играть с детьми. Их уважали и почитали, к ним трепетно относились мужчины. Только… у них больше не было семьи. И жизни тоже не было. Поначалу Альмира еще ходила в дом матери, а потом перестала, поселившись одна в том же доме, в одной из комнат которого проходили обряды. И вспомнила, что, едва став жрицей, удивлялась тому, что другие восемь жриц живут каждая в своем доме, почти не заходя в те дома, где родились.
Когда пришла пора посвящения младшего сына старосты, Альмира втайне надеялась, что староста выберет ее, хотя понимала, что шансы невелики. Она не была особенно красивой, а староста всегда выбирал для сыновей самую красивую жрицу. Она не была самой опытной и даже не была самой хрупкой, чтобы мальчик чувствовал себя рядом сильным и уверенным.
Однако случилось чудо: выбор пал на нее.
Младший сын старосты был в меру взволнован, в меру спокоен, ему не нужно было подсказывать, какой шаг обряда следующий. Он не пролил вино и сказал верные слова, принимая серебряный обрядовый нож, передавая который, Альмира, согласно обычаю, вручала ему всю себя без остатка, и пути назад больше не было: уже не люди — Боги становились свидетелями. А когда все закончилось, он вдруг сказал:
— Холодно здесь.
А она рассмеялась и спросила:
— Неужто замерз?
На что он впервые ей улыбнулся, а потом прижался щекой к ее носу и сказал:
— Нет, у тебя нос холодный.
Никто никогда не замечал, что ей холодно или что она устала.
Младший сын старосты остался до утра. Обряд позволял остаться, но они никогда не задерживались. Каждый мужчина торопился к своей семье на празднество. Наверное, его просто никто не ждал. Наверное… Но ей хотелось думать, что причина была в другом.
Спустя две седмицы у нее начался кашель. Так уже было раньше, после того, как она зимой сильно простыла. Кашель вернулся в разгар весны, и с ним не было никакого сладу. Какие уж тут обряды, когда сил с постели встать нет?
Но не бывает худа без добра. Младший сын старосты заглянул к ней вечером с каким-то отваром — травы пахли незнакомо, и кашель прошел через три дня.
И так случилось, что младший сын старосты стал приходить к ней просто так. Они подолгу разговаривали. Больше говорил он. Ей было страшно интересно слушать про его путешествия. Он много знал и был славным рассказчиком. А еще он улыбался будто солнышко светило. Альмира поняла, что так улыбался он только ей.
Однажды она спросила старого Жреца, не гневит ли она Богов тем, что они стали друзьями. Жрец ответил, что в жизни на все воля Богов и если так случилось, значит так нужно. Только смотрел при этом строго и печально. Альмира же вдруг поняла, что даже если бы Жрец ответил иначе, она бы ни за что не променяла то, что обрела, на милость Богов.
А потом как-то само получилось так, что младший сын старосты стал, верно, первым из хванов, кто во второй раз взошел на обрядное ложе, влившись в ее жизнь.
Спустя полгода к ней наведался староста хванов. Он долго расспрашивал о неважном: о здоровье, о том, все ли понраву. А потом вдруг сказал:
— Ты никогда не принесешь ему дитя. Ты это понимаешь?
— Не тебе говорить о том, что в жизни есть невозможное, — дерзко ответила она тогда.
— Твое тело отравлено за столько лет. Оно не способно родить ничего, кроме обрядовых слов. Альгидрас слишком молод и мало повидал в жизни. Верно, это моя вина, что он привязался к тебе. Пока все не зашло слишком далеко, сделай так, чтобы он больше к тебе не ходил.
Она должна была повиноваться. Со старостой не спорят и с Богами тоже. Но променять его солнечную улыбку на тоскливую и привычную серость? Нет, она не могла.
— Если я гневлю Богов, пусть они и карают. Я не стану гнать его от себя.
Староста кивнул, словно и не ожидал другого ответа. А в дверях обернулся и снова повторил:
— Ты не сможешь родить ему дитя. И ты это знаешь. А вот знает ли он?
И все завертелось. Будто не было других восьми жриц, будто весь свет сошелся клином на одной Альмире. Староста выбирал и выбирал ее в обряды.
После первого обряда, который она совершила с тех пор, как Альгидрас стал ее, он не приходил две седмицы. Она видела его в деревне, один раз даже окликнула, но он не оглянулся, точно не слышал. А через две седмицы пришел сам. Долго бродил по ее покоям в молчании, переставлял вещи с места на место, хмурился, кусал губы. А она сидела у стола и делала вид, что занята завариванием трав. И все гадала: уйдет или закричит? Он не сделал ни того, ни другого. Просто подошел к ней и обнял. И она впервые разрыдалась на его плече.
И рыдала потом каждый раз, когда он приходил в ее дом после обрядов. И ей самой казалось, что она пахнет другими мужчинами, хотя знала, что ванна и благовония заглушают все. Иногда она задумывалась, чего стоили ему эти приходы. Он ни разу не упрекнул ее ни словом, ни взглядом, хотя не раз и не два она молча целовала сбитые костяшки на его руках, понимая, что он, конечно же, не затеет ссору ни с кем из этих мальчишек — это глупо: он знал, кто она и для чего предназначена. Но это знание, даже при всей его учености, не удерживало его от того, чтобы сбивать руки в кровь о безмолвные камни на той самой тропке, по которой когда-то его отец каждый вечер спешил к Той, что не с людьми.
Однажды Альмира набралась храбрости. Был ясный солнечный день, и младший сын старосты сидел на крыльце ее дома и точил охотничий нож. Альмира стояла на веранде и думала о том, что как-то незаметно ее дом наполнился его вещами: здесь стали появляться тяжелые книги в кожаных переплетах, его одежда, деревяшки, которые после становились фигурками, глядя на которые, казалось, что они вот-вот оживут. И ей это очень нравилось. Будто жизнь становилась настоящей. И так хотелось, чтобы однажды на дверном косяке, как раз рядом с его плечом, появились неровные — лесенкой — отметины, которые бы каждый год показывали, как вырос их сын или дочь.
Он точно почувствовал ее мысли и обернулся. Его глаз был прищурен от яркого солнца, волосы взлохмачены, а к щеке прилипла свежая стружка. Верно, опять что-то вырезал. И был он таким родным, роднее всех Богов, которым она служила. Он улыбнулся, и Альмира подумала, что откладывать разговор глупо. Пусть уже все решится наконец.
Она подошла ближе и присела на корточки. Он потерся носом о ее нос, и ее сердце привычно сладко зашлось.
— А я ведь старше, знаешь? — вдруг спросила Альмира.
— Знаю, — усмехнулся он. — А почему спрашиваешь?
— Я постарею скоро, — ответила она почти шепотом в его губы.
Он отклонился назад, посмотрел на нее внимательно и звонко расхохотался.
Она почти собралась обидеться, а он уже притянул ее к себе и прошептал на ухо:
— Ты лучше всех. Глупости не говори!
— И ты со мной будешь? — ей правда было важно знать.
— Альмира, я всегда буду с тобой, что бы ни случилось. Почему ты спрашиваешь?
— Я… никогда не смогу родить тебе дитя. Нам… отвар дают все годы. Жрица не может родить дитя. Она не может быть связана с одним мужчиной.
Он посмотрел мимо крыльца на тонкую березку у окна.
— Ты уже связана с одним мужчиной.
Потом на миг сморщил нос и добавил твердо:
— Обряды — другое.
— Ты молод. Твоя женщина должна принести тебе детей. Слышишь?
Только Боги ведали, чего ей стоили эти слова. Вот сейчас он встанет и уйдет. И будет прав. Он молод. Вся жизнь лежит перед ним.
— Староста снова приходил? — медленно спросил он, все еще не глядя на нее.
— Откуда ты знаешь?
— Ты другая после его приходов. Грустная, смотришь так, будто я вот-вот плохое что сделаю. Или уйду. А я не уйду, Альмира, — вдруг обернулся он к ней. — И моя женщина принесет дитя! Слышишь?
Он резко притянул ее к себе и прижался губами к виску.
— Если хочешь дитя — будет, — твердо повторил он.
— Ты совсем не слышал? Я не могу!
— Все я слышал, — сердито сказал Альгидрас, решительно встал и исчез в доме.
Альмира осталась сидеть на крыльце, не зная, чего ждать дальше. Разум все понимал, а сердце — глупое, женское, что так к Богам и не ушло, — трепыхалось в груди. Неужто, правда? Неужто, все может быть? Или он просто хотел ее успокоить?
Он вернулся скоро, сжимая в руках выцветшую ткань. Альмира с удивлением узнала в куске ткани платье. Он сел рядом, не глядя на нее, и твердо произнес:
— Что сотворил один отвар, другой всегда исправить может. На то воля Богов.
— Богов? — Альмира расхохоталась и тут же зажала рот рукой, боясь, что смех станет слезами. — Мы прогневали всех Богов самой нашей связью. Не станут они нам помогать!
— Боги мудры, Альмира… — медленно произнес Альгидрас. — Моя мать… та, что родила, тоже прогневала всех Богов, но я появился на свет. Это ее платье. Мне… Алика отдала.
Альмира впервые услышала, что он назвал жену старосты по имени. До этого он не называл ее никак.