И, как всегда, приходится перетряхивать весь рюкзак в поисках нужных.
У меня ж теперь три разных пары, чтоб их…
— Почему так называется? — уточняет Яна.
Нет, веселыми, любопытными и оживленными они мне нравятся, конечно, больше, но можно золотую середину, где не будет столько вопросов, а?
— А я откуда знаю?! — я скептически смотрю на них и во двор пропускаю первыми.
Захожу следом и выискиваю джип Лаврова на стоянке. Его машина на месте, сверкает в лучах солнца, что близится к закату.
И я задумчиво закусываю губу.
Плохая привычка, и на нее вечно ворчит Лёнька, поэтому я обычно сдерживаюсь. Вот только не сейчас, сейчас меня больше волнует, что Лавров уже дома и что за весь день он ни разу не позвонил и на сообщения мои отвечать не стал.
Чистый игнор.
И никаких возмущений за потраченные на Град деньги, вредную еду и шатанье до восьми вечера, когда детям пора уже быть дома.
Видимо, возмущаться сегодня буду только я.
Возмущаться и требовать, чтобы Кирилл Александрович рассказал, где родители сусликов. И своим: «Тебе пора домой» он не отделается. После Града я очень хочу знать: куда срочно уехали его сестра с мужем. Хотя бы для того, чтобы мне было что ответить монстрам в следующий раз.
В квартиру мы заходим, признав злорадно, что Даша ничего в истории не знает и даже не может сказать, что такое Ганина Яма.
Стыд и позор.
Я соглашаюсь и на стыд, и на позор и, положив ключи на тумбу, включаю свет.
В прихожей темно, как и во всей квартире.
Тихо.
И оживленные голоса монстров проваливаются в эту тишину.
Где Лавров?
— Даша, а мы завтра пойдем к уткам? — Яна скачет на одной ноге, стягивает со второй кед. — А Эль с нами пойдет? Он классный.
— Он мне воздушного змея обещал запустить, — гордо сообщает Ян, дергая меня за руку.
И я машинально киваю, отвечаю что-то и всматриваюсь в пустой коридор.
Кирилл Александрович где?
— Суслики, подождите, — я выпутываюсь из их рук и торопливо иду вглубь квартиры.
Включаю везде свет.
Кухня, гостиная, ванная, гардеробная… кабинет.
Лавров в кабинете, и, когда я врываюсь без стука, он резко оборачивается от окна, замолкает и вопросительно смотрит на меня, чтобы вежливо поинтересоваться:
— Уже вернулись?
Все же у Лаврова арктический голос, и замораживать им можно влегкую, а взглядом — синим, глубоким — гипнотизировать или применять вместо наркоза. Один взгляд Красавчика в подобном духе, и можно экономить на анестетиках и не бояться, что пациент заорет. Не заорет — побоится.
И я бы, пожалуй, тоже испугалась, прониклась и промолчала бы, но… в другой раз. На сегодня лимит страха превышен, а вот запас злости еще есть, поэтому на его взгляд я отвечаю милейшей улыбкой и просвещаю услужливо-едко:
— Уже полдевятого, Кирилл Александрович.
Лавров хмурится, кидает взгляд на напольные часы и собирается что-то сказать, но я его опережаю:
— И нам с вами надо поговорить.
Судя по взгляду желанием говорить он не горит, но ответить не успевает.
На этот раз его перебивают суслики, которые, не замечая напряженной обстановки, с возгласами залетают в кабинет и, перебивая друг друга, рассказывают ему о Граде, лебедях и кладах, теребят с двух сторон.
И Кирилл Александрович, прожигая меня взглядом, медленно отвечает своему невидимому собеседнику.
На немецком.
Чистом.
Прощается и кладет телефон на стол, все также пристально глядя на меня. И он может быть довольным, от его взгляда меня таки прошибает, просверливает до позвоночника и заставляет задуматься о тахикардии.
Не зря, кажется, Вран — наш любимейший препод по химии — каркал, что больше тридцати никто из нас не протянет, ибо здоровье у нас фиговое, и сами мы тоже так себе, без базиса.
Прав был, здоровье вот уже подводит.
Сердце стучит слишком быстро и сильно, вырывается из перикарда и прорывает диафрагму, проваливаясь в брюшную полость, а щеки заливает лихорадочный румянец, как у чахоточной.
Еще тахипноэ.
И со слухом тоже проблемы, ибо вопрос Красавчика я скорее угадываю по язвительно скривившимся губам, чем слышу:
— Что, Дарья Владимировна, с немецким лучше, чем с латынью?
Лавров издевается, и его издевка отрезвляет не хуже пощечины Эля.
— Лучше, но хуже, чем с чешским, — я прищуриваюсь, склоняю голову.
Не отвожу взгляд и… сердито-испуганный вскрик Яны заставляет вздрогнуть:
— Прекратите!
Суслики напряженны.
Они переводят непонимающие взгляды с Лаврова на меня и обратно, хмурятся и сердятся.
— Прекратите оба! — Ян ее поддерживает, толкает со всей силы Кирилла Александровича. — Кирилл!
Лавров тоже вздрагивает, опускает взгляд на племянника.
— Ты чего? — он сковано улыбается, пытается взлохматить волосы Яна, но тот уклоняется и сжимает кулаки.
— Ничего! Это вы чего?! — в голосе суслика слышатся слезы.
И мне становится стыдно.
— Мы тоже ничего, — странным тоном отзывается Лавров и смотрит на меня. — Да, Дарья Владимировна?
Ответ очевиден, и его режущий взгляд об этом непрозрачно намекает.
— Да, Кирилл Александрович, — я улыбаюсь.
И узнавать правду уже не хочу.
Переживу, найду сусликам что ответить, если что, еще раз. Сочиню, придумаю, совру. Это я смогу, а вот оставаться в одной комнате с Лавровым я больше не могу.
Мне надо уйти.
И как можно быстрее.
Глава 15
Три часа ночи.
И звонок в дверь слишком… внезапен.
Сначала ведь звонят в домофон или для начала в три ночи некому быть на пороге моей квартиры?
Я выхожу из своей комнаты, плотнее запахиваю флисовую рубаху и прислоняюсь к стене напротив двери.
Звонок протяжной трелью снова разносится по квартире.
Теряется в пустых комнатах, словно напоминая, что дома я одна.
И надо оторваться от стены и подойти к двери, посмотреть, кто там. Надо найти телефон, дабы если что позвонить Димке или Лёньке. Пусть последний и обижен, что я уехала к себе и наплевательски отнеслась к ужину, который ради меня готовила Зинаида Андреевна.
Я ведь знала, что она старалась, и я должна была хотя бы из уважения вернуться к Лёньке — домой, Даша! — а не в родительскую квартиру.
Наверное, должна была.
И да, знала.
Но… на остановке не села на двадцать седьмой до моего нового дома, и тридцать второй я пропустила, передумав заходить в последний момент.
Я не могла.
Вернуться сегодня к Лёньке мне было невыносимо, у меня был физический протест от мысли, что я останусь одна в его к квартире.
Стерильной, журнальной и дорогой.
Я не могла, и мне надо было подумать.
Осознать.
Понять.
И услышать звонок в три часа ночи.
Кто там может быть?
Соседи? Лёнька?
Я все же отталкиваюсь от стены и к двери подхожу.
Смотрю.
И… его здесь быть не может. Он последний человек на земном шаре, кто может оказаться на лестничной площадке моего дома посреди ночи.
Вот только он есть, и, когда я все же решаюсь открыть дверь, он стоит сбоку, прижавшись затылком к стене, и курит.
Разглядывает с прищуром противоположную стену и поворачивает голову в мою сторону, чтобы с непонятным оттенком удовольствия констатировать:
— Все-таки открыла.
— Самонадеянно.
— Думаешь?
— Открыть могли родители…
— Они в Карловых Варах.
— … а я здесь не живу.
— Я заметил.
Он разворачивается, разглядывает.
И сканирующий взгляд с ног до головы ощущается остро, заставляет забыть о возражениях. И вспоминается, что волосы заколоты карандашом, а любимые тапки с единорогами — редкостное дурновкусие, которое Лёня категорически запретил носить у себя.
Я переступаю с ноги на ногу, отступаю и сторонюсь, пропуская его:
— Проходите… Кирилл Александрович.
Закрываю дверь, а его взгляд сверлит между лопатками. И я мешкаю прежде, чем к нему обернуться и услышать ироничное:
— Поговорим?
Поговорим.
Я киваю и подхожу, чтобы поднять голову и озвучить то, о чем думала всё или почти всё это время:
— Die Ware — это товар, der Grenze — граница.
Завтра товар должен быть по ту сторону границы.
Вот что сказал Лавров в кабинете, глядя мне в глаза.
И, наверное, стоит насторожиться, не самая лучшая фраза и за вечер я успела придумать ей сотню объяснений, от которых можно сразу мчаться в полицию и бояться собственной тени. Вот только не страшно и в полицию бежать я даже не думала.
— Молодец, — сейчас он тоже смотрит мне в глаза, хвалит с наигранным восторгом и прищелкивает языком, — но ты лучше на латынь такой упор делай, Штерн. Полезней будет.
— И безопасней?
— Пра-а-авильно, радость моя, — Кирилл Александрович одобрительно ухмыляется, — можешь иногда соображать.
Спасибо.
Я возмущенно фыркаю и демонстративно складываю руки на груди. Прищуриваюсь с презрением, и у нас очередная игра в гляделки, которая, пожалуй, скоро станет привычкой.
— Я еще и думать иногда умею, Кирилл Александрович, — задушевным тоном делюсь великой тайной.
— За полгода не заметил, — он злорадно скалится.
И в ответ хочется треснуть, но… стоп.
Кирилл Александрович не Эль, Вано или Ромыч, он не друг и не приятель. С ним нельзя разговаривать в подобном тоне и перепираться.
Это… неправильно.
И стоять в коридоре в сантиметрах друг от друга тоже неправильно.
Возводимое мной в ранг священности личное пространство первый раз в жизни дает сбой, коварно подводит.
— Кирилл Александрович, вы же поговорить хотели, — я напоминаю подчеркнуто вежливо и отступаю.
Поспешней, чем следовало.
И с мелькнувшем сожаления, которого быть не должно. Впрочем, сожаление от того, что Лавров перестает ухмыляться, усмехаться и насмешливо глядеть, становится враз серьезным.
Серьезным и уставшим.
Слишком измотанным, осунувшимся. И только сейчас я замечаю, что вместо глаз у него черные провалы, и без того заостренные скулы вырисовываются гротескно, а сама кожа кажется синеватой от за день выросшей щетины.
И на красавчика наш Красавчик в этот момент совсем не тянет.
— Вы ели сегодня? — вопрос вырывается сам.
— Что? — Кирилл Александрович моргает, и первый раз в его голосе проскальзывает растерянность.
— Я говорю, вы кушать будете? — ответа я не дожидаюсь и на кухню тяну его за рукав кожанки, которую он так и не снял. — Точнее есть. Говорить «кушать» моветон. Меня Зинаида Андреевна все время учит хорошим манерам, но я плохо учусь. Вообще она говорит, что «кушать» допустимо только в одном случае, когда приглашаешь к столу в вежливой форме. Ну «кушать подано, прощу к столу», знаете?
— Штерн…
— Да? — почему-то давать ему слово не хочется, и я бодро тарахчу. — Есть покупной плов и пельмени. Домашние. Мы с мамой сами лепили. Они в мае с па ездили в Миасс, а там музей пельменей есть. Мама добыла рецепты. У нас теперь морозилка забита пельменями на любой вкус. Есть «Полтавские» с говядиной и свининой, «Рыбацкие с юшкой», они с семгой, «Брянские» с уткой, «Речные» с щукой, еще с черносливом и брусникой. С брусникой они в розовом шампанском. Вы какие будете?
Перестав с крайне занятым видом разглядывать морозилку, я оборачиваюсь к Лаврову, натыкаюсь на веселый взгляд, подрагивающие от смеха губы.
И хохотать он начинает неожиданно.
Искренне, от души и предательски заразительно. И вместо обиженного: «Чего смеетесь?» я сама невольно улыбаюсь.
— С семгой и с говядиной, — Кирилл Александрович объявляет решительно, задорно и, стянув куртку, потирает руку. — Руки куда мыть, Дарья Владимировна?
Я указываю и спрашиваю, когда он возвращается:
— С кем вы сусликов оставили?
— С Аллой Ильиничной, — Кирилл Александрович устраивается на табуретке, подпирая спиной стену и вытянув ноги. — Они рассказали про… льва.
— Извините.
— Ты не виновата, — он хмыкает, и на миг обернувшись от плиты, я вижу, как Лавров болезненно морщится и со вздохом нехотя сообщает. — Это я должен был тебе рассказать сразу. Хотя бы… в общих чертах.
— Ну так расскажите, — я охотно соглашаюсь.
А Кирилл Александрович лезет в карман за сигаретами и вопросительно смотрит на меня.
— В музее, в конце, есть классный препарат. Легкие курильщика называется, — сообщаю мстительно и злорадно. — Вам понравится.
Скептический взгляд и вздернутая бровь свидетельствуют об обратном, и курить приходится разрешить.
— Про врачей без границ знаешь, Дарья Владимировна? — щелкая зажигалкой, на меня вопрошающе косятся.
Однако…
— Ну… — я опускаю пельмени и хмурюсь, — они без границ. Работают по всему миру. Зоны вооруженных конфликтов, бедные страны.
— Молодец, пятерка, Штерн, садись, — Кирилл Александрович ухмыляется, затягивается, чтобы выдохнуть облако дыма и сквозь него, склонив голову, с прищуром посмотреть на меня. — Я там работал. Пару лет назад. Вместе с Виктором, мужем Ники. Полгода, по контракту. В Кот-д’Ивуар. Слышала такое слово?
— Южная Америка?
— Африка, Дарья Владимировна, — Лавров усмехается и пачку сигарет задумчиво прокручивает на столе. — Отработали и вернулись, а пару месяцев назад позвонил Анри, с которым вместе работали, и предложил снова поехать. Я отказался, а Виктор согласился. Отправили их в Южный Судан. Не краситель, если что, Штерн.
На меня смотрят с насмешкой, и рожица ему в ответ выходит сама.
Да, география — это не мое, и из всех Суданов я знаю только судан III, которым препараты на гисте красят, но догадаться, что речь в данном случае не о красителях я в состоянии.
— Остроумно, Кирилл Александрович, — я ядовито улыбаюсь.
И мне отвечают столь же ядовитой улыбкой:
— Пельмени готовы, Дарья Владимировна.
Я чертыхаюсь, а он продолжает:
— Вооруженные конфликты местных, эпидемии, голод, разруха… все как везде. Ничего нового. Вику просто не повезло. В одной из деревень заподозрили вспышку кала-азар. Так местные называют висцеральный лейшманиоз. Вик и еще семеро были отправлены туда. На лодках. В сезон дождей по-другому не добраться. Деревню обстреляли как раз, когда они осматривали больных. Виктора зацепило, многих убило, а лодка, на которой они приплыли, их дожидаться не стала. Пока местные сами доставали выживших в Уланг, а оттуда в Джубу, у Вика началось заражение. Его, конечно, лечат, но там все… сложно и со всем сложно, поэтому Ника улетела к нему.
Кирилл Александрович замолкает, и кухня погружается в тишину.
Странную.
Я смотрю на нарядно выложенные на тарелку пельмени и цепляюсь пальцами за стол. Я не могу повернуться к Лаврову, посмотреть на него, и, разрезая тишину, я механическим голосом озвучиваю очевидное:
— А вам оставили сусликов.
— Оставили.
— Почему… почему вы отпустили сестру… туда?
— Я не отпускал.
За спиной слышится скрежет табуретки, шаги.
Он останавливается за моей спиной.
— В Судан должен был лететь я. Написал заявление на отпуск за свой счет, заехал домой за вещами и получил сообщение от Ники, что она улетела, а дети с няней. Ждут меня.
Я не выдерживаю и оборачиваюсь.
В который раз слишком близко, мы вглядываемся, словно пытаясь прочитать в глазах ответы на незаданные и непонятные вопросы.
Кофе, поставленный по привычке, шипит вовремя, и я вздрагиваю, сторонюсь, давая Лаврову снять турку с плиты.
— А товар? — я слежу за его руками, плавными движениями и осторожно разлитым по чашкам кофе.
— Лекарства, — пустую турку Кирилл Александрович ставит в раковину, споласкивает и, стянув с моего плеча полотенце, деловито вытирает руки. — Не все можно достать в Судане и не все возможно привезти официально. Либо можно, но долго.
— Поэтому через границу нелегально?
Полотенце мне обстоятельно пристраивают обратно на плечо и усмехаются нехорошо:
— Да, у меня есть хорошие знакомые.
И развивать эту тему дальше не хочется, поэтому я лишь киваю и спрашиваю с преувеличенным интересом: