— Сметана или майонез?
— Первое, — тарелки на стол Кирилл Александрович уносит сам, и первый пельмень он заглатывает с шипением, обжигаясь, но довольно жмурясь. — Штерн, считай, незнание географии я тебе простил.
— А прямую извилину?
— Не дождешься, — он бубнит с набитым ртом.
И, кажется, пельменей варить надо было больше, ибо с моей тарелки Лавров тоже в наглую стаскивает, бессовестно уверяя, что ночью порядочные девушку пельмени не трескают.
— Я не порядочная, — я протестую и последний оставшийся пельмени отвоевываю, — но если еще хотите, то сейчас сварю.
Кирилл Александрович хочет.
И я не возражаю, когда он оттесняет меня от плиты, ворча, что я торможу, и сам доваривает. Почему-то в мой мир и мою квартиру этой ночью он вписывается очень легко, правильно, но думать об этом не хочется.
Вместо этого я достаю телефон и показываю ему наши с сусликами фотки.
Рассказываю.
Лавров же слушает, смеется, уточняет.
И уходит, когда утро окончательно вступает в свои права, а я зачем-то иду в гостиную и, спрятавшись за шторой, наблюдаю как он уезжает, оглянувшись на дом.
Глава 16
Выходные я провожу с пользой.
Спасибо Элю.
Он объявляется на пороге моей квартиры полвосьмого, когда я только засыпаю после ухода Кирилла Александровича.
— Ты чего дрыхнешь, Даха?! — возмущается он и топает прямым ходом на кухню, где без спроса залазит в холодильник. — О, пельмешки! Жизнь тебя разбаловала, Даха. Спишь, а солнышко давно встало!
— А я нет, — давясь очередным зевком, я приползаю следом и одним глазом, ибо второй открываться отказывается, наблюдаю, как Эль уминает недоеденные Лавровым пельмени.
— Ты ведь не против? — суя в рот очередной пельмень, спохватывается Эльвин.
— Ну что ты, радость моя, мой холодильник — твой холодильник, — щедро заверяю его и, кутаясь в халат, забираюсь с ногами на диван.
Гостеприимной хозяйкой в такую рань я быть не нанималась, тем более перед Элем. Заварить-сварить чай-кофе и сделать бутерброды он может сам, и где что лежит тоже прекрасно знает. За два года знакомства он не раз оставался тут ночевать, поэтому да, моя кухня — его кухня.
— Ты зачем приперся?
Способность думать и любопытство просыпаются только после протянутого чая с лимоном и тарелки с бутербродами, которую Эль, плюхнувшись рядом, пристраивает между нами.
— Поговорить, — беспечно отзывается он.
— О жизни? — я кошусь с подозрением.
Поговорить Эль, конечно, любит, особенно на парах, но в субботу до двенадцати дня он обычно предпочитает молчать и спать.
— О микре, — улыбка у него становится в тридцать два зуба.
А я давлюсь чаем и кашляю, пока меня с гиперзаботливостью стучат по спине.
— Нет.
— Ну, Даха…
— Ни за что…
— Ну, Дашуля…
— У меня и так психологическая травма, не провоцируй рецидив.
— На, Дашенция…
— Нет-нет-нет.
И да.
Эль уламывает, и два дня мы торчим у меня.
Пишем в две руки шпоры, поскольку прошлыми Эль щедро поделился с приятелем, а у того их изъяли, и я его гоняю по билетам, которые по ходу тоже приходится дописывать и дополнять.
И, когда вечером в воскресенье, звонит Лёнька и радостно объявляет, что затянувшиеся дела на заводе решены и он утром возвращается в город, я только согласно мычу и радость словами проявлять не спешу.
Точнее не могу.
У меня все еще соматический О-антиген, который представлен липополисахаридно-протеиновым комплексом, определяет серологическую группу Escherichia — самая любимая Escherichia coli — и вместе с капсульным К-антигеном и жгутиковым Н-антигеном является основой серологической классификации эшерихий. А Mycobacterium tuberculosis и Brucella melitensis паразитируют в макрофагах и за счет определенных механизмов избегают фагоцитоза, становясь недоступными для комплемента и антитела, а следовательно нейтрализация таких возбудителей обеспечивается координированным действием Th1, которые вырабатывают гамма-интерферон, и…
И, в общем, Лёньке я готова только радостно и согласно мычать, что его возвращению счастлива, отсутствию завтра дома Зинаиды Андреевны еще более счастлива, а от намечающегося романтического ужина в неописуемом восторге.
Восторг я, правда, описать не могу, ибо бессовестно засыпаю под солнечно-теплый и уютный голос Лёньки.
Понедельник же и квартира Кирилла Александровича встречает спящими сусликами, тишиной и запиской на столе.
Почерк Лаврова вопреки мнению о врачебном почерке красиво-заостренный и разборчивый, но я все равно перечитываю пару строк несколько раз и хмурюсь.
Он просит меня задержаться до семи и к семи собрать сусликов, ибо Кирилл Александрович за ними заедет и на работу к себе заберет. Он дежурит, а у Аллы Ильиничны давление, и ночью Лавров вызывал ей скорую, поэтому, если несложно, то днем к ней следует зайти и до магазина сходить.
Что купить написано, а деньги — как всегда — на карте, кою Кирилл Александрович вручил еще в первый день.
Проведать Аллу Ильиничнину не проблема и в магазин сходить для нее тоже, а вот известие, что монстров Лавров хочет забрать в больницу мне не нравится.
Не надо.
Детям там не место.
И я порываюсь ему позвонить, сказать и… должны быть еще варианты. Есть ведь Анна Вадимовна и Степан Германович, еще какие-то друзья, знакомые. Я даже достаю телефон, но в самом низу записки привычное Verte и я послушно переворачиваю блокнотный лист, где начало и предупреждение, что сегодня операционный день и комиссия из Министерства, поэтому звонить не надо.
Прекрасно.
Телефон я сую обратно и раздраженно барабаню пальцами по столу.
Воспоминания лезут сами, злят, и к сусликам я поднимаюсь торопливо, раздёргиваю светлые портьеры и провозглашаю преувеличенно радостно:
— Монстроподъем! Суслики, нас ждут великие дела!
Я их тормошу, стягиваю одеяла и отбираю подушки, под которые они пытаются засунуть головы и еще пять минуть поспать.
— Великие дела начинаются не так рано, — Яна кривится, нехотя садясь на кровати, и трет глаза.
— И это не пе-да-го-ги-чно будит детей и угрожать ледяной водой, — Ян вместе с одеялом дезертирует под кровать.
— Вылазь, бабайка.
— Сама такая, я сплю!
Из-под кровати под заинтересованным взглядом Яны, ее комментарии и под прицелом камеры я вытаскиваю Яна вместе с одеялом.
Он же вопит про произвол, самоуправство, насилие над детьми и власть тиранов.
— Свобода, равенство и сон!
— Ты в курсе, что революционеры плохо кончали? — в ванную я его тащу вместе с одеялом, в которое юный Робеспьер вцепился мертвой хваткой.
— Да здравствуют революция! Свобода народу! — еще громче и одухотворено вопит Ян, цепляясь руками за дверь. — Но пасаран!
— Свободу детям и попугаям! — Яна восторженно-увлеченно скачет кругами вокруг меня. — Ах, каира!
— Монстры, вы чего в выходные смотрели?! — я останавливаюсь и на них смотрю подозрительно.
Монстры же переглядываются. Ян перестает вырываться и ораторствовать, а Яна с невинным видом прячет руки за спину.
— Ну так, — пол она разглядывает с преувеличенным интересом, — мы про Кешу. Мультик.
— А Кирилл Александрович?
— Отвергнутых, — нехотя сопит Ян.
— Отверженных?
— Ага, — монстры соглашаются в унисон.
И в ванную сбегают сами.
За хлебом, молоком и бриошами ходят не в продуктовый, а в торговый центр.
С фонтанчиком.
Об этом с самыми честными глазами мне сообщают монстры ближе к обеду. Идею навестить Аллу Ильиничну они восприняли на ура, а уж предварительный поход по магазинам вызвал слишком сильный восторг, от которого я напряглась.
Не зря.
— Да-а-аш, там роботы есть. Знаешь какие? — Ян делает просительную рожицу, разводит руки в стороны. — Вот такие!
— А продукты там тоже продают, — увещает Яна.
И проехать на трамвае пять остановок, скрепя сердце и зубы, я соглашаюсь. Суслики довольно скачут и уверяют, что я лучшая.
Что ж… градация от тирана до лучшей на практике слишком быстрая.
Впрочем, лучшей я остаюсь не долго.
Радиоуправляемый вертолет за четыре косаря я покупать отказываюсь, и суслики дуются, тоскливо шумно вздыхают, переглядываются и вертолет откладывают.
— А я ж говорила, что не прокатит, — пихая брата, буркает Яна.
— Говорила, — он огрызается и вертит головой, пихая ее в ответ. — Смотри, там барабан!
— Даш?! — вопрос задается хором.
И я только киваю головой, разрешая, а суслики уже мчатся к барабанам.
Кажется, я снова стану тираном, поскольку барабан, если что, покупать тоже отказываюсь. Радость Лаврова от покупки такой классной игрушки, боюсь, будет выражена переселением сусликов вместе с барабаном ко мне.
И я уже готова переключить внимание монстров на более мирные для окружающих развлечения, когда замечаю Алёну.
Она со странным выражением лица, в коем угадывается и счастье, и спокойствие, и безмятежность, и отрешенность от суеты мирской, рассматривает погремушки, трогает их осторожно свободной рукой, а во второй держит пару детских комбинезонов.
Совсем маленьких.
Около которых Яна удивленно спрашивала для каких кукол такие шьются.
Для живых.
И, кажется, в нашей семье скоро такая кукла появится.
Оглянувшись на увлеченных сусликов, я нерешительно иду к Алёне и тихо кашляю, привлекая ее внимание:
— Привет, — улыбка у меня выходит несколько неловкой, растерянной.
Впрочем, она вздрогнув улыбается тоже растерянно.
— Привет, — руки от погремушек Алёна убирает и на одежду в собственных руках смотрит почти с испугом, — а я тут… А ты тут что делаешь?
— Барабаны выбираю, — я киваю на сусликов и собственная беспечность даже мне кажется наигранной, — или дудку. Мы с монстрами еще не решили, что соседям понравится больше.
— А… — уголки ее губ дергаются в улыбке, но взгляд остается загнанным.
Мы молчим, старательно не смотря друг на друга.
И я уже жалею, что подошла.
Вот только отступать некуда и поздно, поэтому я вздыхаю и спрашиваю:
— Димыч знает?
— Знает, — Алёна кивает неуверенно, а вот улыбается уже искренне, тепло и руку к животу прижимает машинально. — Мы вам хотели всем сразу сказать, когда Инга Вацловна с Владленом Дмитриевичем вернутся. За ужином.
— Хорошо, будем ждать, — я вымучиваю из себя очередную улыбку.
И радуюсь, что монстры переключаются на куклы, которые по мнению Яна дурацкие, а по мнению Яны классные, и им немедленно требуется независимое мнение в моем лице.
Лавров приезжает полвосьмого.
Извиняется торопливо, отвечает на звонок и взглядом спрашивает, где суслики.
В детской.
Играют.
В купленный дартс.
И никуда они с Кириллом Александрович не поедут. Я против, поэтому тяну Лаврова на кухню и дверь плотно закрываю.
— Штерн, тебе срочно? Давай завтра всё, — опуская руку с телефоном, он сердится. — Где дети? Меня на полчаса прикрыть согласились, мне некогда.
— Сусликам нечего делать в больнице, я не отпущу их с вами, — я говорю уверенно и от полоснувшего злостью взгляда даже не вздрагиваю.
У Лаврова же снова начинает разрываться телефон, и он коротко отвечает, обещает перезвонить и сбрасывает, чтобы поинтересоваться у меня:
— Штерн, ты охренела или головой ударилась?!
Кирилл Александрович вопрошает почти с любопытством, почти спокойно, вот только от такого спокойствия хочется убиться самостоятельно, предварительно отойдя с дороги и не путаясь под ногами.
Но я не отхожу и ногами, наоборот, в пол упираюсь, когда без особого почтения Лавров пытается меня отодвинуть и выйти.
— Охренела и ударилась, — я соглашаюсь, стараясь не сорваться на крик, ибо не только он злится, — но я сказала, в больницу они не поедут! У вас должны быть другие варианты!
— Если бы у меня были другие варианты, Штерн, я бы не потащил их в реанимацию, — Кирилл Александрович рычит и одним смазанным движением отрывает меня от пола, перекидывает себе через плечо и с грохотом распахивает дверь. — И прекрати разводить балаган на пустом месте. Ничего с твоими сусликами не случится, я их не на теплотрассу ночевать тащу.
— Конечно, — я шиплю, извиваясь и брыкаясь, но хватка у некоторых стальная. — Вы сами в детстве когда-нибудь ночевали в больнице так?!
Первый удар по широкой спине приходится от злости, а вот второй я обрушиваю уже в мстительном порыве, ибо лежать так-то больно, неудобно и унизительно.
— И куда вы меня тащите?! Отпустите, я не мешок картошки! — я дрыгаю ногами, но их лишь крепче сжимают, а меня заносят в ванную и на пол опускают с почтительностью уровня: «мешок картошки».
Ничего не сломала и ладно.
Впрочем, на оскорбиться времени нет, поскольку меня, кажется, собираются здесь закрыть.
— Эй, вы чего творите?! — я кидаюсь к нему.
И меня снова перехватывают и без особого труда перекидывают через высокий бортик ванны, ставят. И, пока я от возмущения хватаю ртом воздух, включают воду.
Холодную.
От нее сразу перехватывает дыхание, не давая даже завизжать.
— Придурок! — выходит бульканьем, совсем невнятным.
Но, Лавров понимает, ругается, проверяя воду, и добавляет горячей.
— Остыла? — спрашивает почти примирительно и к стене отступает.
— Остыла, — я злюсь и игрушкой сусликов зачерпываю воду, чтобы плеснуть ему в лицо.
Кирилл Александрович не отклоняется, лишь снисходительно усмехается, а ткань его рубашки стремительно промокает, прилипая к телу.
— Детский сад, Штерн.
— Да пошел ты! — я вылезаю и рявкаю, выдирая из его рук протянутое полотенце. — Как ты не понимаешь, что сусликам в реанимации не место?!
— Ну конечно, — Кирилл Александрович сверкает глазами, заводится с пол-оборота и орет в ответ. — Может тогда скажешь, куда я их должен деть?! Ты с ними останешься?!
— Да, останусь! — я все-таки кричу и тут же осекаюсь, медленно осознавая свои слова.
А сказанное мной с призрачным эхом оседает во враз наступившей тишине.
Лавров смотрит с яростью, и я, глядя на ходящие на скулах желваки, готова поклясться, что его разрывает от желания меня прибить или послать.
Далеко, витиевато и надолго.
Выставить из квартиры, отобрав ключи, раз и навсегда, но вместо этого он ударяет кулаком по стене, вылетает из ванной и из квартиры.
И я, без сил опускаясь на пол, только слышу, как грохочет входная дверь.
Приехали.
Сусликов удается уложить в десять, читая «Волшебника изумрудного города», отвечая на сотню вопросов и думая, что Лёнька обиделся заслуженно, когда я объявила, что останусь у Жени.
Она рассталась с парнем и ей нужна моральная поддержка.
Вдохновенно соврала я и извинилась, а Лёнька молча согласился и столь же молча отключился, и на мои звонки и сообщения отвечать больше не стал.
Плохая из меня девушка все же вышла.
К тому же лгунья и… и редкий приступ самобичевания и раскаянья обрывает звонок.
Телефон лежит на противоположном краю дивана гостиной, где в обнимку с подушкой я смотрю «Девчат» и прислушиваюсь к сусликам, вдруг они проснутся. И пропахивая носом диван, заодно путаясь в подушках, я бросаюсь к вибрирующему телефону и… нет.
Не Лёнька.
Звонит Лина.
— Да? — я тоскливо выдыхаю и тру нос, в котором начинает совсем невовремя свербеть.
Я не зареву, не за-ре-ву.
Низя пугать Лину.
— Что, уже в курсе? — у нее и так мрачный траурный голос.
— В курсе чего? — спрашиваю без интереса, ради приличия.
«В курсе» я сегодня много чего.
Например, что с враньем пора заканчивать, что у Димыча будет ребенок, что Лавров считает меня истеричкой, что преподов я раньше не посылала и на ты к ним не обращалась, что обидела Лёньку, что я просто ужасная…