— Ага, особенно ты, — она хмыкает.
— Ромыч по этому поводу кипит? — я проницательно догадываюсь, давая вести себя по поляне к лесу и полю.
— Ну его, так скажем, слегка напрягает, что его законная жена собралась гадать на появление жениха, — Лина фыркает от смеха, — Дэн там кстати тоже не в большом восторге.
Мы переглядываемся и хохочем, а парни от костра криво косятся, и Эль бодро тащит от машины ящик пиво.
— Успокоительное у них есть, переживут, — я состраданием не проникаюсь и к женской компании, замаячившей на горизонте, волоку Лину.
Покрывала усыпаны цветами.
Ромашки, колокольчик, полевые гвоздики, васильки, маргаритки… мы плетем венки ради забавы, ради смеха и Милы.
Ей нужна фотоссесия на Купальскую тему. Она увлекается фотографией, и какой-то Лоар ждет от нее эти фотки, хочет куда-то отправить и напечатать.
Ромыч сообщает об этом с затаенной гордость, а Мила со смущенной улыбкой протягивает расшитые белые рубашки.
Для антуража.
Череп, кстати, для него же, и свечи в переплетении цветов.
Я пускаю свой венок последней, когда солнце выстилает кроваво-красную дорожку на озерной глади и скрывается за кромкой леса. Вода теплая и, стоя по пояс в ней, я не тороплюсь выйти на берег.
Качающийся на волнах венок завораживает.
Верится на миг в цветущий папоротник и истинность предсказаний этой ночи.
— Знаешь, Ба говорит, если венок кружится, то это обман, — задумчиво произносит Мила, опуская фотоаппарат и тоже смотря на мой венок.
В воде мы остались вдвоем, и, если обернуться, я уверена, что увижу Ромку на берегу вместе с Лёнькой.
— В смысле? — я хмурюсь и на берег все же оборачиваюсь.
Вот только фигура там одна, Ромкина.
— Не знаю, — Мила пожимает плечами и бьет свободной рукой по воде, улыбается скользящей улыбкой и встряхивает волосами. — Забей, ерунда вспомнилась, там подводное течение идет какое-то и всё.
Она уходит, и я вижу, как Ромка набрасывает на нее плед, что-то говорит, а Мила качает головой.
Ерунда.
Подводное течение и вообще все это глупости, нет нигде никакого обмана, тем более связанного с суженым. Я тоже встряхиваю головой, словно вытряхиваю Милины слова из головы и ныряю с головой, чтобы выплыть у самого берега и наткнуться на кроссы Лёньки.
— Ну что, русалка, наплавалась? — он протягивает руку, улыбается задорно и обворожительно.
Так, что тянет улыбнуться в ответ.
— Наплавалась, — руку я принимаю, и на берег меня выдергивают одним рывком.
Прислушиваюсь, от костра слышатся взрывы смеха, струнный звон гитары, голос Дэна и Вари. Первый протестует, а Варька настаивает.
И год назад представить, что Дэн будет петь было нельзя, а сейчас… сейчас слышится его голос, что с какой-то хулиганской отчаянностью и лукавостью поет «Заметался пожар голубой» на есенинские стихи.
Все же Варя добавила человечности нашему замороженному и серьезному Денису Александровичу, и от этого я улыбаюсь, забывая слова Милы, и тяну Лёню к костру.
— Пошли, я не хочу пропустить это зрелище!
Тем более, что Дэн переключается на деланное-переделанное и любимое нами.
— Мы на пары такие ходили, что не очень-то и дойдешь, — сквозь смех долетает голос Дэна, и к нему подключается Вано с Элем:
— Мы такие предметы учили, что не очень-то и поймешь…
— За друзей по пять раз вставали, что не сильно-то и повстаешь… — это уже поют все и слаженно, ибо о том, как договариваешься с кем-нибудь встать за тебя на лекции, можно слагать легенды.
— И, товарищи, моя любимая строчка! — вскакивает Ромыч и, подняв палец вверх на манер дирижёра, руководит общим хором. — Если нужно, то в нас проснется, хоть нарколог, а хоть хирург!..
— Готов признать, они не такие и плохие, — Лёнька обнимает сзади, прижимает к себе и шепчет на ухо.
Мы стоим на границе свет и тьмы, и я обвожу взглядом всех наших.
— Я знаю, они самые лучшие, — я говорю серьезно.
А Лёня тихо фыркает, опаляя дыханием затылок, и разворачивает к себе:
— Дань, переезжай ко мне жить…
[1] «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — И.В. Гёте «Фауст»
Глава 11
— Черт… — Кирилл Александрович вздрагивает и отшатывается, — Штерн…
— Что?!
Его возмущением я не проникаюсь, а на округлившиеся глаза только фыркаю. И тоже отшатываюсь, когда он протягивает руку, но мазнуть пальцами по моей щеке Лавров все равно успевает.
— Это что, сметана? — он принюхивается и подозрительно смотрит на банку в моих руках, которую я запоздало прячу за спину.
— Я куплю новую, — заверяю его, и в ванную, не обращая внимание на вытянувшуюся рожу, протискиваюсь.
Домазывать натур-маску перед зеркалом.
Все ж не следовало подаваться вчера на уговоры Женьки и с утра загорать, пока остальные просыпались и паковали вещи. Загорая, мы с ней благополучно уснули и сгорели.
Точнее сгорела я, у Женьки кожа смуглая.
— Дарья Владимировна, а ты в курсе, что есть крема? — растеряно разносится позади.
Кирилл Александрович продолжает маячить в дверях ванны, и я, глядя на него в зеркало, снисходительно просвещаю.
— Да будет вам известно, что сметана — лучшее средство, натурпродукт, экологически чистый, полезный… в общем, вам жалко, что ли?
- Не жалко, — Лавров буркает, но от очередного вопроса не удерживается. — А дома ты намазаться не могла?
— Не-а, — я щедро размазываю остатки сметаны по подбородку и лбу, — от меня парень тогда сбежит, а я, Кирилл Александрович, может планирую за него еще замуж выйти.
Пустую банку с обворожительной улыбкой я ему торжественно вручаю, с мстительным злорадством наблюдая, как он кривится и сторонится.
Лёнька вечером кривился также, когда я извела сметану у него дома. Нет, правда, сметана мне нравится больше и это забавней.
Посмотреть на реакцию Лаврова тоже было забавно, поэтому удержаться я не смогла, когда нашла в холодильнике почти просроченную банку.
— Да ты коварная личность, Дарья Владимировна, — он скептически хмыкает.
— Конечно, — сие я подтверждаю с еще более очаровательной улыбкой, от которой Красавчика передергивает, — маски только после свадьбы. Вам, кстати, на работу пора, Кирилл Александрович.
Димка звонит, когда я кладу себе подушку на лицо и издаю мученический вопль.
Дети — это чудища, монстры в ангельском обличье, любопытные исчадья ада, которые имеют тысячу и один каверзный вопрос.
Да меня на экзаменах не валили так, как суслики, прибежавшие от телевизора.
Сегодня что, международный день вопросов?!
Почему-почему-почему…
— Дань? — брат удивляется, поскольку вместо приветствия у меня вырывается страдальческий стон.
— Вот ты знаешь, почему глаза можно заморозить только при очень низкой температуре? — машинально повторяю последний вопрос Яны.
Повторяю, осознаю, и медленно убрав подушку с лица, а телефон от уха, подозрительно смотрю на нетерпеливо прыгающего около дивана суслика.
— Так почему? — Яна глядит требовательно.
— Данька, твои интересы меня, как твоего старшего брата, слегка настораживают. Ты точно прошла психиатра? — нарочито беспокоится заботливый Димыч.
Только я его не слушаю, я вкрадчиво интересуюсь у Яны:
— Монстры, вы чего там смотрите?!
— Дискавери! — радостно вопит Ян, вприпрыжку забегая на кухню и плюхаясь рядом. — Там про человека рассказывают, глаза и криконсервацию. Вот в глазах вода и они влажные. Так чего тогда не замерзают на холоде?
Димка хрюкает, слыша сусликов, и откровенно ржет.
— Данька, я тоже требую ответ. Почему глаза на замерзают, Дарья Владимировна? — строгим голосом, подражая па, вопрошает Димыч, но конец фразы смазывается его громким смехом.
Гад.
— Ну… — я задумчиво тяну, пытаясь хаотично вспомнить.
Суслики смотрят вопросительно-требовательно и ожидающе.
Димка вопросительно-требовательно и ожидающе слушает, и я отчетливо представляю сколько мне будет припоминаться, если я сейчас не отвечу.
— Ну, потому… — повторяю, осознавая, что ответ находиться не хочет, — что…
— Что? — Димыч коварен.
И я понимаю, что месть моя будет жестокой.
— Так почему? — вторят ему суслики с максимальным любопытством на рожицах.
— Потому что жидкость состоит не только из воды, там еще соль, — неуверенно сообщаю и, не слыша возражений, продолжаю, — а соленная вода не замерзает даже при низких температурах. Плюс в сосудистой оболочке много сосудов, они не дают замерзнуть.
Вот, всё.
Я, кажется, отделалась малой кровью, вот только суслики моргают, синхронно и недоуменно, переглядываются, и я понимаю, что не отделалась.
Очередные вопросы уже готовы.
— Дим, давай я тебе перезвоню? — спрашиваю с надеждой.
— Не-не, тут так интересно, мы всей ординаторской слушаем, не смей отключаться!
— Димыч, ты… ты…
— Твой любимый старший брат, — он самодовольно хмыкает, — тебе, кстати, от Ника привет с Андреем.
— Им тоже.
— А там еще сказали, что людей замораживают, креконсерва… криоканса… — Яна склоняется, заглядывая мне в лицо, хмурится, пытаясь выговорить, и дергает себя за косичку.
— Криоконсервация? — я догадываюсь тоскливо.
— Ага, — она охотно кивает и забирается мне на колени.
— Зачем людей замораживать?! — Ян виснет сбоку, обхватив руками за шею, и тормоша.
Все, суслики, сдаюсь.
Баста.
— Для потомков, — с протяжным вздохом я откидываюсь на спинку дивана, — и чтобы вы спросили.
— Каких потомков?
И вдох, Даша, выдох.
Вдох, и на выдохе я улыбаюсь — нервная улыбка тоже улыбка — и сообщаю монстрам:
— В холодильнике Нутелла, в детской бардак. Смекаете, суслики любознательные?
Руки от моей шее убираются, с колен моих сползают, и две рожицы одинаково недовольно вытягиваются, надувают обиженно губы и переглядываются.
— Детей шантажировать нельзя.
— И переводить разговор тоже.
— Паста вся моя? — игнорируя высказывания, я демонстративно заламываю брови.
Суслики сопят, суслики пыхтят, но жадность и любовь к шоколаду побеждает:
— Нет!!!
Топот убегающих ног с недавних пор, определенно, лучшая музыка для моих ушей.
Нервная улыбка становится довольной, и, прислушиваясь к шуму на втором этаже — спальня, детская и гостевая комната именно там, — я возвращаюсь к Димычу.
— Чего тебе, предатель?
— Знаешь, племянников твоих тебе я не доверю, — задумчиво хмыкает он.
— А они у меня уже есть?
— В будущем, Даня, слышала такое слово? Я на перспективу думаю.
— Молодец, перспективный мой. Ты за этим позвонил?
— Почти, — Димыч снова хмыкает, а я от удивления даже приоткрываю глаза и сажусь прямо, — у нас сегодня семейный ужин. В восемь, хочу вас кое с кем познакомить.
Ее зовут Алёна.
Ей двадцать три, у нее темные волосы, шоколадные глаза, смущенная улыбка и ямочки на щеках.
Работает она барменом в клубе Димкиного друга Ника. Познакомились они с Димычем именно там и встречаются уже полгода.
— И мы думаем пожениться, — Димка светится начищенным самоваром.
И мы с Лёнькой украдкой переглядываемся, а па давится невовремя отпитым вином.
Невозмутима только мама.
— Если решили и уверены, то женитесь, — мамы улыбается, — только надеюсь не завтра? Платье требует долго выбора.
— А мы… мы, Инга Вацловна, уже смотрели платье… — Алёна чуть краснеет, и я вижу, как Димка ободряюще сжимает ее руку под столом, — но вообще мы хотели бы просто расписаться, без шумихи, да, Мить?
— Правда, мам, — Димыч корчит смешную рожицу и проводит ребром ладони по шее, — вот тут эти торжества сидят. И это мучительно-утомительно, еще и костюм. Честное слово, я с ней быстрее разведусь, если мне придётся надевать все эти удавки и пиджаки.
Мама качает головой, делает строгое лицо, но подрагивающие уголки губ ее выдают.
Да и не ей требовать пышную свадьбы. Они с па расписались с утра, когда па пришел с дежурства, а мама на него еще не ушла.
— Ладно, молодежь, какие еще требования у вас будут?
— Никаких, — Димыч расплывается в улыбке, — просто порадуйтесь.
— Порадуемся, — па добродушно ухмыляется, но взгляд у него серьезный и Димку еще ждет мужской разговор, — и раз пошла такая пьянка, то у нас с мамой для вас тоже есть новость. Мы улетаем в Карловы Вары. Билеты я уже купил, вылет завтра вечером.
— Надолго? — спрашиваю я.
И с Димкой мы обеспокоенно переглядываемся.
Чехию любит мама, и этой любовью заразила нас всех. Вот только если па решает, перекроив весь график, внезапно улететь отдыхать с ней, то значит ее здоровье ему совсем не нравится.
— На месяц, — мама светится, улыбается и молодеет на глазах от этой улыбки. — Месяц без нас протянете, дети?
Дети — это в первую очередь я, смотрят вопросительно на меня.
И решение я принимаю неожиданно, даю ответ Лёньке, который так и не смогла дать у костра, растеряно пообещав подумать.
— Протянем, тем более я переезжаю к Лёне.
По крайне мере, до конца лета.
Глава 12
Локоть соскальзывает со спинки скамейки, а голова с ладони, и глаза приходится открыть и, вспомнив о монстрах, найти их взглядом.
Суслики в компании других спиногрызов самозабвенно носятся по детской площадке, изредка замирая, размахивая руками и вопя про чай, чай, выручай.
Отлично.
Можно спать дальше.
Я снова закрываю глаза, возвращаю руку на место и, подпирая ей голову, пытаюсь уснуть, когда рядом кто-то плюхается и задорно-звонко вопрошает:
— Что, дети совсем спать не дают? Замучили?
Говорить не хочется, хочется спать, поэтому я отделываюсь согласным мычанием.
Ложным.
Замучили меня не монстры, а второй день, а точнее ночь, совместной жизни с Леонидом Аркадьевичем, ибо переспать, изредка вместе ночуя, и спать вместе на постоянной основе, как говорят в Одессе, две большие разницы. И, если сегодня мне на лицо опять прилетит рука или с меня стянут — МОЕ! Я настояла на раздельных — одеяло, то Аркадий Петрович лишится своего наследника.
Честно.
Я придушу Лёньку подушкой, на которую он тоже пытается заползти, и наконец высплюсь.
— Они такие подвижные в этом возрасте, — вырывая из размышлений, тарахтит тот же голос и давит на психику избытком воодушевления, — глаз да глаз нужен. У меня один, и то вечно что-нибудь творит, а у тебя целых два! Еще шустрые такие, смешные, все вместе и вместе. Молодцы. Правильно воспитываете их, и хорошо, что ты согласилась с ними сидеть…
Последняя фраза пропитана покровительственным одобрением, и я приоткрываю один глаз, дабы посмотреть на словоохотливого беспардонного энтузиаста.
Терпеть таких не могу, и тыканья от посторонних не переношу.
Можете назвать меня высокомерной, но мед неплохо научил, что со всеми на вы и даже между собой в группе, к тому же исключительно по имени-отчеству. Не дай бог при некоторых, старой закалки, преподах друг к другу обратиться по имени или на ты. Лекция по деонтологии обеспечена, поэтому мы привыкли к отчествам и панибратство с не пойми кем вызывает отторжение и желание послать подальше.
Жаль, что желание мое усевшаяся рядом мамаша не замечает, она продолжает бодро щебетать, наклоняясь ко мне, как к лучшей подружке:
— Алла Ильинична хорошая женщина, но, честно говоря, между нами, няня из нее не ахти какая. Твоих она дак вообще ругала постоянно, кричит и кричит, недовольная вечная… Нет, ну оно и понятно, чужие ведь ей, тут со своими-то терпения не хватает, а с чужими и подавно. То ли дело ты, не чужая им, как никак, тетка…
— Тетка?
Ура.
Вставить слово в словесный понос мне удается, и я хмуро разглядываю светлые волосы, собранные в конский хвост, улыбку в тридцать два зуба и светло-голубые рыбьи глаза, горящие запредельным любопытством.