Агенство БАМС - Блэк Тати 15 стр.


Добравшись до дирижабля, застрявшего в водоеме, что копченая колбаска в блюдце воды, Петр Иванович взобрался по спущенным по бортам «Александра» стропам, после чего помог Оболенской проделать тот же путь, что и он.

— Пожалуй, нынче мы не станем излишне барствовать, Настасья Павловна, — осмотревшись, порешил Шульц.

Несмотря на то, что на дирижабле царила разруха, оставленная минувшим падением, можно было отыскать и местечко для того, чтобы устроиться на ночь с относительным комфортом.

— Предлагаю остаться прямо здесь, на нижней палубе. — Он указал на ворох тряпья, выпавшего, очевидно, из одного из багажных сундуков. — Что вы думаете об этом, душа моя?

— А с вами, как я вижу, не пошикуешь, Петр Иванович, — усмехнулась Оболенская, впрочем, покорно подходя к чьему-то багажу и начиная перебирать имевшееся там добро на предмет того, чтобы устроить из него постели. — Надо заметить, это вынуждает призадуматься о том, что мужем вы будете строгим и экономным, — добавила она, выуживая на свет Божий из недр сундука кудрявый парик. — Надо же, я думала, такие вещи давно уже не в моде, — заметила Настасья Павловна и, поморщившись, откинула парик в сторону.

— Я не имею ни единого повода и основания считать себя хоть каким-либо мужем, — откликнулся Петр Иванович, немного покоробленный словами Оболенской.

Да, он получал не слишком большое жалование, но питал надежды, что покамест его хватит для обустройства их с супругой дома и — непременно — яблоневого сада. А остальное… остальное обязательно будет тоже, со временем. И поездки в новомодный Баден-Баден на минеральные воды — в числе прочего.

— Ибо все годы своей жизни был холост, посему расписывать какая жизнь вас ждет в роли моей супруги не могу.

Поднявши с палубы несколько платьев и сюртуков, он свалил их в одну кучу, чтобы было мягче устроиться на негостеприимном деревянном настиле, после чего уселся поверх тряпья, оценивая его относительное удобство.

— Пока же могу предложить вам лишь это ложе и самого себя в качестве охранителя вашего сна, — стараясь говорить так, чтобы не выдать своего волнения от предстоящей близости Оболенской, пусть и настолько вынужденной и весьма невинной, проговорил Шульц. — Если конечно вы не настолько категоричны в том, чтобы не ночевать подле мужчины, который покамест был вашим мужем лишь на словах.

— С чего бы мне быть категоричною? — приподняла вопросительно брови Настасья Павловна. — Вы ведь, дорогой Петр Иванович, грозились на мою честь не покушаться ни при каких условиях, — сказав сие, по неискоренимой, должно быть, в женщинах ее круга привычке, Оболенская аккуратно подобрала уже порядком измятые юбки и изящно присела рядом с Шульцем на гору сваленного им на пол тряпья — так, словно это был по меньшей мере царский трон. Отдаленный гул голосов, перемежающийся стрекотом цикад и почти беспросветная темь, что нарушалась лишь изредка перемигивающимися фонарями, создавала меж ними обстановку довольно интимную, и в миг этот отчего-то хотелось говорить о том, о чем никогда бы, наверное, прежде заговорить Настасья не решилась. А теперь, после всего пережитого, правила этикета и собственные измышления казались какой-то чепухою, и не было уже никаких сил изображать из себя кого-то, кем на самом деле вовсе не являлась. Ибо если кому она и могла теперь доверять — так это Петру Ивановичу Шульцу, с которым вместе пережила сегодня смертельную опасность и многие неприятности до нее.

— А отчего же вы никогда не были женаты, Петр Иванович? — полюбопытствовала Настасья тем, о чем говорить было совершенно бестактно и неприлично, но сейчас, когда ощущала, что некие границы словно бы растворились — позволила себе подобный вопрос и очень надеялась, что господин лейб-квор не сочтет его для себя оскорбительным. Но на всякий случай все же добавила:

— Надеюсь, вы простите мне мое любопытство в том, на что, конечно, отвечать вовсе не обязаны.

— Отчего же не обязан? — поинтересовался Шульц, ощущая приятное тепло, разливающееся в груди от вопроса Настасьи Павловны. Могло статься, что он и не получит от нее от ворот поворот и не останется холостым и далее, раз уж Оболенская любопытствует о его прошлой жизни, тем паче в таком интимном вопросе. — Как раз-таки считаю, что обязан. И впредь предпочел бы, чтобы меж нами не было никаких недоговоренностей, как бы ни повернулись наши жизни далее.

«И будем ли мы вместе в них иль врозь», — мысленно добавил про себя лейб-квор, но вслух этого произносить не стал.

— А не был я женат, — он сделал паузу, как будто то, что собирался произносить, требовало от него обдумывания. На самом же деле понимая и удивляясь этому пониманию, что теперь-то все стало кристально ясным: — Не был я женат оттого, что до сей поры не любил. Как понимаю это нынче столь явственно, что удивлен тому, что принимал ранее чувства, испытываемые к другим женщинам, за любовь.

Невозможно было отрицать — от этого признания Петра Ивановича, высказанного негромко и просто, внутри у Настасьи Павловны что-то сжалось, а затем предательски екнуло, словно бы слова эти попали ей прямо в сердце. И в момент сей задалась она сама вопросом, коий ранее отчего-то не приходил ей даже на ум: а что же она, в свою очередь, испытывает по отношению к господину лейб-квору? Ей, безусловно, нравилось его общество, более того — оно ее непередаваемо волновало, как и его поцелуи — даже тот, первый, почти невесомый. И к чему лукавить — сама Оболенская подобное прежде никогда и ни с кем не испытывала. Стало быть, чувства ее к Шульцу также можно было назвать влюбленностью? Ранее она совсем не искала этому названий, тем паче столь громких, но теперь по всему выходило, что на Настасью Павловну внезапно свалилось именно то, о чем ей в девичестве так мечталось и о чем после смерти Алексея Михайловича уже и не думалось вовсе. И более никакого коварного умысла за признаниями Петра Ивановича она не видела, да и видеть попросту не желала.

Вот только была в этой сладкой бочке меда ложка крайне неприятного дегтя, а именно то, что Петр Иванович не хотел, чтобы наличествовали меж ними какие бы то ни было недоговоренности, а у Оболенской их имелось в избытке.

И тут бы ей признаться во всем Петру Ивановичу, но останавливало то, в чем она доселе так и не разобралась — причины, по которым ей требовалось за ним следить и имя того, кто поручил расследование дела, касающегося самой императорской семьи, дядюшкиному воистину бедовому агентству, как справедливо назвал его Ковалевский, и факт чего был сам по себе довольно странным. И прежде, чем что-либо предпринимать, ей требовалось узнать ответ на второй вопрос, который, возможно, внесет хоть какую-то ясность относительно вопроса первого. В любом случае, докладывать что-либо о делах агентства и Петра Ивановича Настасья Павловна по-прежнему не намеревалась, ибо как знать, не подвергнет ли она этим господина лейб-квора какой-либо опасности?

— Понятно, — протянула наконец Оболенская в ответ на признание Шульца и постаралась аккуратно переменить тему:

— Скажите, Петр Иванович, а что известно о том, кто заказал вам расследование? Как особа, теперь замешанная в этом деле и, между прочим, рискующая ради него собственной жизнью, я, пожалуй, имею право это знать, как вы считаете?

Шульц довольно вольготно устроился на ворохе вещей, испытывая какое-то чистое, ничем не замутненное блаженство. Закинув руки за голову, он закрыл глаза, прислушиваясь к звукам, доносящимся до дирижабля снизу. Несмотря на ситуацию, заложниками которой они стали, Петру Ивановичу было хорошо и покойно. Да, уже завтра им предстояло решать вопрос жизненной важности, а именно — как выбраться из того места, в котором они оказались, и как при том не упустить покусителя из виду — однако сейчас, когда близость женщины, чей стройный стан и шнуровка корсета на спине вызывали у лейб-квора мысли совсем иного толка, волноваться ни о чем ином не хотелось.

Ровно до тех пор, пока Оболенская в ответ на его признание в любви, не произнесла короткое: «Понятно». Так и желалось спросить, что именно ей понятно, но Шульц не стал этого делать, тем паче, что сама Настасья Павловна поспешила перевести беседу в совсем иное, деловое русло.

— О штабс-капитане? — уточнил он, приоткрыв один глаз, но на сей раз отводя взгляд от сидящей подле него женщины и устремляя его в звездный купол неба. — Ничего особенного. Служит у великого князя давно, но должность, как вы понимаете, не особенно важная. Скорее чрез него просто передали заказ, чтобы не привлекать к агентству излишнего внимания. Чин носит по заслугам, в военном деле себя проявил как человек отважный. Ранен в битве на Альме, по счастью, не серьезно. Это все, что я знаю о Леславском. Или вы имели ввиду великого князя? — чуть понизив голос уточнил он, вновь переводя взгляд на Оболенскую и едва сдерживая зевок — сказывалась чудовищная усталость, навалившаяся вдруг сразу отовсюду.

— Нет, — ограничилась Настасья Павловна кратким ответом и поспешно добавила:

— Давайте спать, Петр Иванович. День будет нелегким.

С этими словами Оболенская, в свою очередь, аккуратно устроилась на импровизированной их постели, держась на некотором расстоянии от Шульца, но, вопреки собственному ее предложению выспаться перед новым и явно непростым днем, сон к ней совершенно не шел.

А дело все было в том, что никак не могла припомнить Настасья Павловна, где слышала прежде про штабс-капитана Леславского. Нет, конечно, она видела его у дядюшки накануне отбытия в полет «Александра Благословенного» и тогда еще имя его мерещилось ей каким-то знакомым, да голова была забита совсем иной проблемой — той самой, что сейчас мирно спала в нескольких сантиметрах от нее, и зрелище это, когда кинула Оболенская на Шульца взгляд украдкою, вызывало в ней какую-то особенную нежность, а мысль о том, что вот так вот, рядышком, могут они с Петром Ивановичем засыпать и просыпаться каждый Божий день, стоит только ей ответить согласием на его предложение, порождала внутри непрошеный трепет.

Но все же вовсе не близость Петра Ивановича, а вернее — не только она, была причиною того, что Оболенская никак не могла теперь уснуть. В попытках вспомнить, откуда могла знать она имя Леславского — или ей просто то только казалось — дошла Настасья Павловна до того, что стала перебирать в уме генеалогические древа всех славных фамилий Российской империи, как некоторые люди считают перед сном прыгающих овечек, да на том и забылась тревожным сном, так ни до чего и не додумавшись.

И снились ей в те пару часов забытья сны один неприятнее другого, где в мрачном хороводе мелькали пред Настасьей Павловною то женщина с горящим кнутом, то дражайший дядюшка, что раскачивал пред ее очами золотые свои часы, как маятник, а то и польский граф в турецких одеждах, что были пропитаны то ли вином, то ли кровью. И хохотал ей в лицо издевательски штабс-капитан, чей образ заменился вскоре снова кудрявою мадам и так двигались они по бесконечному кругу, словно желали свести Оболенскую с ума, а она все силилась закричать, чтобы проснуться от звука собственного голоса, но связки точно парализовало, и невозможно было издать ни стона, ни хрипа.

Из плена кошмаров Настасью Павловну, спавшую чутко, в итоге вытянул посторонний шум, раздавшийся где-то рядом и предупреждавший о том, что на дирижабле находится кто-то еще, кроме них с лейб-квором. Поначалу она подумала было, что, может статься, то Моцарт, оставшийся внизу, решил подобраться поближе к хозяйке, но когда приподняла голову, обнаружила, что тень, крадущаяся по лестнице вниз, к трюму, принадлежала определенно человеку.

И поведение его, несомненно, было странно: зачем тому, кто не имел злого умысла, красться посреди ночи на дирижабль, точно вор? Да еще туда, где, должно быть, до сих пор находился труп последней жертвы?

Затаив дыхание, Настасья Павловна замерла, стараясь не издавать ни звука, дабы не быть обнаруженною. По счастью, от того места, где исчезла тень, их отделяла сейчас вторая лестница, две мачты и перегородка, и, по всей видимости, объект наблюдений Оболенской торопился так, что не вглядывался в гору тряпья, среди которой устроили себе ложе Настасья Павловна с Петром Ивановичем.

Но то, что миновало раз — могло не миновать дважды, а потому Оболенская рассудила, что лишняя осторожность не повредит. Выпростав из кучи тряпья особенно пышную дамскую юбку, она накинула ее на Петра Ивановича и следом сама зарылась в горы атласа и льна так, чтобы не видно было ее лица. Вернее — почти не видно, потому как Настасья Павловна оставила небольшой просвет, дабы наблюдать за тем, как неизвестный поднимется обратно на палубу, что он должен был непременно сделать, если намеревался покинуть корабль.

Так оно и получилось — сжимая что-то в руке, тень юркнула в сторону трапа и тут Оболенская решилась.

— Петр Иванович, — прошептала она, наклоняясь к Шульцу и убирая с лица его кружевные оборки, — там у трапа какая-то странная личность. Идемте скорее!

Лейб-квор очнулся ото сна мгновенно — сказывалась давняя привычка просыпаться тотчас, как того требовали какие бы то ни было обстоятельства. Особливо эта особенность, обретенная путем нещадных тренировок, помогала Шульцу во время выполнения чрезмерно долгоиграющих заданий, когда бывало, он закимаривал прямо на посту, но просыпался аккурат к чему-нибудь важному.

— Куда? Что? — вопросил Петр Иванович, сдувая с лица шелковую ленту от лежащего на его голове ночного чепца какой-то неизвестной ему дамы. — Что-то произошло?

Он во мгновение ока вскочил на ноги, озираясь, после чего стащил с головы чепец и отбросил его в сторону, ставши не просто Шульцем Петром Ивановичем, но агентом сыска, коему поручили важное дело.

— Странная личность? — также шепотом переспросил он скорее для порядка, чем нуждаясь в уточнении. — Тогда — за мной!

Они с Оболенской бесшумными тенями проскользили по палубе до трапа, с некоторым промедлением, дабы позволить «странной личности» взять фору. Спугнуть того, за кем им предстояло проследить, было весьма нежелательно. Могло статься, что они напали на след, связанный с покусителем, и уже нынче ночью им предстояло завершить сие дело, так сказать, не отходя от дирижабля.

Впрочем, вскоре выяснилось, что не отойти от дирижабля не получится. «Странная личность», в которой Шульц приметил знакомые черты, покинув «Александра» направилась прямиком в глубину таежного леса. В голове Петра Ивановича еще мелькнула мысль о том, что надобно было бы оставить Оболенскую на попечение дядюшки, но медлить было крайне нежелательно, посему пришлось взять Настасью Павловну с собой. Тем паче, что по пути она коротко и шепотом обсказала ему, что «странная личность» до момента, как покинула дирижабль, наведывалась в тот самый трюм, где по сей час лежал несчастный убиенный, чей труп они с Оболенской обнаружили прямо перед падением.

Дедуктируя прямо на ходу, но не приходя к какому-либо определенному выводу, Шульц шел впереди по следам «странной личности», а Настасья Павловна держалась за ним. Двигалась она почти бесшумно, не жаловалась ни на усталость, да страха не выказывала тоже, и это окончательно укрепило лейб-квора в мысли, что выбор его пал на Оболенскую не просто так.

— Стойте, — шепнул Шульц, когда «странная личность» наконец остановилась, вертя головою вправо-влево, будто искала что-то на относительно ровной небольшой полянке, где не росло ни единого деревца. Вероятнее всего, их убрали, тем самым расчищая для чего-то место. С нескольких шагов, где замерли возле ствола березы Шульц и Настасья Павловна, «странную личность» было видно как на ладони — и тому особенно благоприятствовала огромная, будто блюдо для пирожков, серебристая луна.

Лейб-квор собирался поделиться своими мыслями относительно того, где они могли оказаться, с Настасьей Павловной, но не успел. «Странная личность» вдруг сделала шаг вперед и… исчезла из виду, заставив Шульца так и замереть с приоткрытым ртом.

— Мистика! — выдохнул он, обменявшись с Оболенской удивленными взглядами. — Как есть мистика!

С подобными обстоятельствами, в которых был наверняка замешан какой-то магический ковен, лейб-квор сталкивался впервые в жизни, посему наряду с обычным своим треволнением, что неизменно сопровождало его участие в операциях, испытывал еще и священный ужас, коего не желал показывать Настасье Павловне. Найдя в себе силы и смелость, он все же шагнул из под сени леса к той самой полянке, после чего подошел к тому месту, на котором только что исчезла «странная личность», и тут же облегченно выдохнул.

Назад Дальше