Мистический ход, сделанный неизвестным, имел свое объяснение, весьма логическое, что не могло не обрадовать Шульца.
— Учалка мертвеца, — произнес он задумчиво, глядя вниз, в узкий темный лаз-колодец, расположенный прямо под его ногами. — Сие изобретение называют «учалкой мертвеца», — пояснил он Оболенской, указывая на притороченную к бревнам-лестнице веревку, по которой и спустилась вниз «странная личность». — А колодец этот, по-видимому, сообщается с подземной пещерою, что может иметь весьма большие размеры.
Он задумчиво смотрел на чернеющее в земле отверстие, раздумывая, что им делать — лезть вниз следом за неизвестным, или же ему остаться здесь охранять лаз, а Настасью Павловну снарядить обратно к дирижаблю за подмогой. Но мгновением позже приметил в глубине мелькнувший и тут же погасший всполох огня, будто кто-то передвигался по подземному коридору.
— Душа моя! — воскликнул он шепотом, поворачиваясь к Оболенской и испытывая в сей момент что-то настолько необъяснимое, что рождало внутри него поистине священный трепет. — У нас с вами только два пути. Служить короне вдвоем, подвергнув наши жизни опасности, либо же расстаться прямо здесь и сейчас. Я отправлюсь вниз, вы же — бегите за помощью к «Александру». Хотя, о чем я говорю? Я успел узнать вас как женщину бесстрашную, посему даже не надеюсь, что вы вдруг обретете благоразумие и не последуете за мной. А сейчас я все же вас поцелую снова, век воли не видать!
И с этими словами он снова припал к устам Оболенской, справедливо порешив, что ежели и умирать им под пулями врагов Российской Империи, так вкусив перед смертью хоть немного сладостных мгновений.
— Ежели для того, чтоб вы меня целовали, да еще так, требуется рисковать жизнью — то я, пожалуй, не возражаю, — выдохнула Настасья Павловна с улыбкою, когда уста их разомкнулись, и, лишь на миг заглянув с нескрываемой нежностью в глаза Петру Ивановичу, в коих можно было запропасть, решительно повернулась к колодцу. — Идемте, а то упустим добычу, — пробормотала она, тотчас же хватаясь за веревку и ставя ногу на первую ступеньку, будто бы торопилась спуститься вниз, покуда не передумала ни она сама, ни Петр Иванович в том, чтобы участвовать ей в данной, несомненно опасной, операции.
Тяжелая пышная юбка изрядно мешала в том, чтобы спускаться быстро и ловко, что, возможно, стоило им нескольких драгоценных мгновений, но, в конце концов, после Бог знает какой по счету ступеньки Оболенская наконец с облегчением почувствовала под ногами твердую почву, а следом за ней спрыгнул наземь и Петр Иванович.
Узкий темный туннель, бывший единственным ходом в пещере, вел куда-то в темную ее глубь, где, ежели приглядеться повнимательнее, виднелся еще слабый огонек, выдавая присутствие странной личности, а может статься, даже самого странного человека, за коим гонялись они так долго и к коему могли быть теперь близки, как никогда прежде.
Выйдя вперед, Петр Иванович двинулся следом за огоньком, а за ним неотступно шла и Настасья Павловна, стараясь не думать о том, чему подвергаются они в этой подземной пещере, о коей никто, кроме них, должно быть, и не знал, а значит, и на помощь в случае чего, прийти не мог. Запоздало пожалела Оболенская о том, что не спросила у Петра Ивановича про телепарограф или не позвала за собою Моцарта, который мог бы привести к ним Аниса Виссарионовича. Увы, ничего из этого в азарте погони вовремя не пришло Настасье Павловне на ум и теперь могли они полагаться, скорее всего, только на себя самих.
Потолок в туннеле был низким, а воздух — ледяным, но менее всего думалось в сей момент о каких бы то ни было неудобствах, когда, пригнувшись и плотно прильнув к стене, следовали Шульц и Оболенская быстро и по возможности бесшумно навстречу чему-то неведомому, отчего в груди у Настасьи Павловны быстро-быстро стучало сердце, охваченное тревогой и предвкушением одновременно.
Знакомый запах повеял в воздухе, когда совершили они поворот, и на смену одинокому огоньку пришло полыхание разом нескольких свечей. И поняла Настасья Павловна вдруг, что точно также пахло и в трюме дирижабля, когда нашла она там Петра Ивановича, и аромат этот оплывающего воска и ладана был подобен тому, что присутствовал в церквях на богослужениях. Да и картина, открывшаяся им при приближении, напоминала собой почти что религиозный ритуал.
В центре круглой площадки, от которой разбегались в стороны еще несколько туннелей, лежала раскрытая книга, по четырем сторонам от которой стояли четыре свечи. Не сразу поняла Настасья Павловна, что легкий дымок, витавший над фолиантом, исходит из самой книги, а страницы ее шевелятся и шорох их похож на некое перешептывание, словно кто-то невидимый произносит молитву… или заклинание.
Обмерев, смотрела Оболенская на страницы книги, пытаясь разобрать в них хоть что-то, но все они были усеяны непонятными ей письменами, и только лишь на одной мелькнула картинка, на коей, как привиделось Настасье Павловне, изображено было непонятное чудовище, а вокруг него — пять драгоценных камней, по окрасу которых в них можно было предположить алмаз, гагат, рубин, изумруд и александрит. Или то был аместист? В голове у Оболенской быстро пронеслось воспоминание о том, что у княгини в вечер представления в «Ночной розе» был похищен фамильный гагат, принадлежавший императорской семье много поколений подряд. Но прежде, чем она успела обдумать сей факт и связь его с промелькнувшей пред нею картиною, послышались чьи-то шаги, и в считанные мгновения случилось сразу несколько вещей. Прикрыв ее собою, лейб-квор быстро втолкнул Настасью в один из соседних туннелей, и она, запнувшись, не удержалась на ногах, неловко распластавшись на холодном полу. И покамест, путаясь в собственных юбках, Оболенская пыталась подняться, в пещере раздался то ли выстрел, то ли взрыв, от которого дрогнули стены и оборвалось ее собственное сердце. Но едва хотела она броситься обратно в смутной надежде на то, что сумеет помочь Петру Ивановичу, а главным образом — убедиться, что он не ранен, кто-то накинул ей на шею хомут и потащил прочь, в глубину туннеля.
Отчаянный крик Настасьи Павловны был задушен на корню все сильнее сжимавшей ей шею веревкою, не дававшей сделать ни единого вдоха. Но в момент, когда в голове у нее помутилось, грозя обрушить на сознание темноту, неведомый похититель бросил ее наземь и с жадным хрипом Оболенская втянула в легкие так необходимый ей воздух. А следом — услышала голос, от которого к горлу подступила дурнота.
— А ты, я гляжу, девка вездесущая!
В царившей вокруг тьме Оболенская скорее угадывала, чем видела, черты говорившего, но этот тембр — низкий и грубый — узнала тотчас же, как и зажатый в руке кнут, которым мадам — в том, что это именно она, Настасья не сомневалась — едва ее не задушила.
— Вынуждена вернуть комплимент, — проговорила в ответ Настасья Павловна и, пользуясь тем, что ее визави, должно быть, видит ее также плохо, нащупала в корсете вещь, с коей, как и с Моцартом, завещал ей никогда не расставаться покойный Алексей Михайлович. Но если разумного пианино рядом уже не было, то железный веер, всегда казавшийся ей не менее странным изобретением, был при ней и теперь.
Выпростав его из корсажа, Настасья Павловна нащупала на ручке потайную кнопку и с тихим щелчком веер раскрылся. Но каким неприметным ни казался этот звук, женщина тотчас же двинулась к ней и угрожающим тоном спросила:
— Что там у тебя?
У Оболенской была лишь доля секунды на то, чтобы решиться сделать вещь, которую требовали от нее обстоятельства, и на которую она считала себя неспособной прежде. Но теперь, когда где-то рядом находился Шульц — быть может, смертельно раненый еще одним пока неведомым ей врагом — Настасья Павловна не колебалась дольше и, размахнувшись, запустила веер туда, где стояла мадам. Дюжина острых лезвий полоснула женщину по ноге, заставляя взреветь от боли и пригнуться, и Настасья в тот же миг попыталась проскочить мимо нее по направлению к алтарю с загадочной книгой, но, увы, нанесенный ею удар только обозлил мадам, придав ей сил, словно раненому зверю, и всего в пару-тройку шагов та настигла Оболенскую, снова повалив на пол пещеры. Схватив Настасью за волосы, женщина пророкотала:
— Ах ты, дрянь! — оттянув голову Оболенской назад, мадам приблизила свое искаженное яростью лицо к лицу Настасьи Павловны и добавила — интимным шепотом, словно сообщала некий секрет:
— Никто не помешает мне отомстить. Никто! Ясно тебе? — И тут голос ее резко переменился и услышала Оболенская странную, словно вышедшую из детства считалочку, и тон, каким произносила ее страшная женщина, походил теперь на тон маленькой девочки:
— Черный как вечность, и красный как кровь,
Как чувства изменчив, зелен как покров,
Сияет звездою, за нею иди
Средь камня и холода ключик найди…
Договорив, мадам расхохоталась, и от этого звука по телу Настасьи Павловны пробежала дрожь. Свободною рукою, которую не придавливала собою к полу женщина, она пыталась отыскать свой веер, чувствуя при этом, как ткань ее платья на спине становится влажной и понимая, что то кровь из раны на ноге мадам стекает на нее горячею струйкою, и от ощущения этого к горлу подступала тошнота, с коей Оболенская боролась из последних сил. Но вдруг ее мучительница снова заговорила все тем же детским голоском:
— Тебе не понравился мой стишок?
— Очень понравился! — быстро ответила Настасья Павловна, понимая внезапно, что, возможно, и вправду говорит с ребенком. С ребенком внутри взрослой женщины.
— Я знаю, тебе не понравилось! — тон стал капризным, и Оболенская тут же ощутила, как ее снова тянут за волосы и с ужасом осознала, что, быть может, отнюдь не по-детски сильная рука сейчас ударит ее с размаха лицом о пол. Но ни малейшего шанса скинуть с себя намного превосходящую ее в весе мадам у Настасьи не было.
— Может быть, расскажешь мне свой стишок еще раз? — попросила она мягко, цепляясь за возможность отвлечь сумасшедшую женщину от ее намерения. — Ты так замечательно и выразительно рассказываешь.
Рука, держащая Настасью Павловну за волосы, замерла, словно мадам раздумывала над ее предложением, и через несколько мучительных мгновений Оболенская к своему вящему облегчению услышала:
— Ладно. Синий как вечность…
Но едва начала женщина заново, как рядом послышался все нарастающий гул, и стены туннеля содрогнулись. Мадам замерла, а Настасья Павловна сосредоточенно вгляделась в темноту, пытаясь понять, что происходит.
На короткое мгновение все утихло, а затем противоположная от них стена снова затряслась, и в ней нежданно образовалась небольшая дыра, в которую просунулось нечто, напоминавшее металлическую лапу. Лапа быстро метнулась к мадам и, схватив ее за шею, отбросила прочь от Оболенской, после чего Настасья Павловна вскочила на ноги и кинулась в противоположную сторону. Дыра тем временем стремительно увеличивалась в размерах и целый каменный пласт отвалился от стены, погребая под собою в одночасье страшную женщину. В образовавшемся проеме тут же возникло пышущее паром металлическое пианино, в котором Настасья Павловна, несмотря на подозрительно уменьшившиеся его размеры, узнала Моцарта. Не теряя времени даром, тот закинул Оболенскую на свою крышку-спину и резво поскакал вглубь туннеля, в сторону, противоположную той, где осталась мадам и где находился, быть может, еще Петр Иванович, но куда уже не было из-за устроенного Моцартом обвала ходу.
Через несколько сотен метров, что проскакала Настасья Павловна верхом на пианино, до того ведший прямо туннель совершил поворот, открывая спуск вниз, куда-то еще глубже под землю. Пригнувшись каким-то немыслимым образом, Моцарт понесся дальше, словно точно знал, куда направляется, и оттого Настасья Павловна сидела молча, лишь судорожно цеплялась за гладкую скользкую поверхность.
Путь их завершился у небольшой площадки, где остановился Моцарт, бережно опустив Оболенскую наземь. От ударившего по глазам света, исходящего от газовых фонарей на стенах, Настасья Павловна поначалу зажмурилась, а когда глаза чуть привыкли к яркому освещению, разглядела то, что, как казалось ей, могло быть лишь плодом ее воображения.
Нечто странное, похожее на какое-нибудь из наиболее загадочных изобретений Алексея Михайловича, стояло посреди площадки, и мигало одиноким красным глазом, от которого почему-то не в силах была отвести Настасья Павловна взгляда.
— Что это, Моцарт? — прошептала она, прекрасно зная, что пианино не ответит, но испытывая странную потребность нарушить царившую здесь пугающую тишину хоть как-то.
Едва Шульц и Настасья Павловна оказались в подземной пещере, лейб-квор понял, что единственно важным делом для него сейчас является обеспечение безопасности Оболенской. С нею не могла соперничать даже безопасность короны Российской Империи, и Шульц на мгновение поддался сомнению, что поступил верно, позволив Настасье Павловне следовать за ним.
Место, в котором они очутились, было настолько странным, что Шульц обрел уверенность в том, что все же они столкнулись с чем-то мистическим. Он оглядывал стены пещеры, на которых играли языки пламени от всполохов свечей, но не торопился делать скоропалительных выводов. Не зная, с чем им предстоит столкнуться уже в следующую секунду, он пытался сообразить, что им делать, ежели окажется, что мгновением позже их с Оболенской обступят со всех сторон люди из ковена, чей разум затуманен мистическими верованиями. Ежели станется так, что они с Настасьей Павловной будут противостоять целому ордену, навряд ли безоружный мужчина и слабая женщина смогут поделать с этим хоть что-то. А это значит оба будут принесены в жертву попытке спасти ни много, ни мало, а свое Отечество.
Воодушевившись этими патриотическими мыслями, Шульц уже было сделал шаг в сторону книги в окружении свечей, когда понял, что они с Оболенской в этой пещере не одни. Подле него раздались шаги, Петр Иванович краем глаза успел уловить движение в нескольких саженях от себя. А следом увидел, как рука, затянутая в черную перчатку, молниеносно взлетает вверх, и в ней зловеще мелькает ощерившаяся пасть пистоля.
В подобных переделках Петр Иванович бывал не слишком часто, но его натренированное тело отреагировало само по себе. Втолкнув Оболенскую в один из тоннелей, он успел отскочить в сторону, и тут же грянул выстрел, более походивший на небольшой взрыв.
С подобным оружием Шульц знаком не был, однако понял, что люди из мистического ковена подошли к вопросу своей безопасности с особым тщанием. Петр Иванович почувствовал, как щеку его обожгло горячей болью, но останавливаться, чтобы понять серьезны ли ранения, было некогда. Фигура в плаще метнулась в один из проходов, и Шульц, поднявшись на ноги, рванул следом за ней.
Лишь только эхо от раздающихся шагов было спутником забега Петра Ивановича. Лейб-квор даже успел усомниться в том, что тот мужчина с пистолем ему не привиделся, ибо в подземном переходе он оказался совершенно один. И самым ужасным при все при этом было то, что Оболенская теперь находилась неизвестно где, и пока выяснить, где именно для Петра Ивановича не представлялось возможным.
Он свернул направо, затем налево, после чего остановился и крутанулся вокруг собственной оси. Ежели так будет происходить дальше, его бесцельный забег по пещере завершится тем, что он сгинет здесь навечно. А к подобной сомнительные славе Шульц был покамест не готов. Он сделал глубокий вдох, следом еще один, прошел вперед три шага, после чего развернулся и отправился в обратном направлении. Лихорадочно соображая на ходу, с чем же им довелось столкнуться, он не мог сделать не единого более-менее правдоподобного вывода. То ли дедукция его подводила, то ли просто пока лейб-квор не мог сопоставить несколько деталей сложной головоломки, коей представлялось ему это дело.
Он прошел еще несколько метров, когда инстинкты внутри буквально возопили о том, что Петру Ивановичу лучше остановиться. И не успел он замереть на месте, как в дальнем конце подземного коридора мелькнула неясная тень.
Припустив трусцой за неизвестной личностью, Шульц старался гнать от себя мысли об Оболенской, ибо поделать он ничего не мог, а страх за женщину, которую любил больше жизни, мог сыграть с ним злую шутку. Посему ему лучше было содержать свой разум в относительный здравости.