– У меня есть даже черновик. А у тебя есть бумага и карандаш? Записывай: «Мы, нижеподписавшиеся, считаем, что любые книги, любая текстовая информация прошлой цивилизации является достоянием всего человечества вне зависимости от того, где и кем она найдена. В связи с этим мы намерены придерживаться следующих принципов: каждый из нас, найдя книгу прошлой цивилизации, прилагает все силы к ее скорейшей реставрации, копированию и к открытой публикации оригинала, воздерживаясь до публикации от любого использования информации».
– Подожди, Сэнк, почему «каждый из нас», а не просто «каждый нашедший»?
– Это важный момент. Кто мы такие, чтобы требовать от каждого? Если мы напишем «каждый», то с какой стати этот самый каждый не пошлет нас к ялдобродам? Тогда надо добиваться, чтобы где-то в заоблачных верхах приняли закон насчет «каждого нашедшего», иначе наша декларация останется филькиной грамотой. А если написано «каждый из нас», то декларация звучит. А если подпишутся люди с репутаций, да побольше, то и у документа репутация появится, да такая, что посильней иного закона.
– Да, согласен. Текст понятен, допишу сам.
– Да, и сообщи остальным, что посадим на леднике Инзора с крупнокалиберным пулеметом для отстрела неподписавших. Если серьезно, с конца мая люди будут нужны позарез – хоть откуда, хоть из Атлантического Союза, хоть из преисподней. Книги начнет заливать, надо пробивать дренаж и спасать те, что начнут вытаивать. И у нас тут уже накопилось – твоей стрекозой на полторы тонны не обойдешься. Нужен турбовинтовой брюхоплан-амфибия. Он сможет сесть на озеро в конце мая – начале июня. Организуешь?
– Ну что, Сэнк, ты вроде повеселел. Полегчало? – спросила Мана.
– Полегчало! Еще с лета на душе висело ощущение некой слабо осознаваемой неправильности. Теперь осознал, сбросил с души камень, и каникулы продолжаются! Завтра идем по бруснику!
– Какая еще брусника?! Снег кругом.
– Самая потрясающая прелая прошлогодняя брусника. Апрельская, только что оттаявшая. Смотри – повсюду на южных склонах проталины, а на них полно брусники. Ее надо не собирать, а есть с куста. Запомните на всю жизнь!
Наступила распутица. Вездеходы зарывались в снежную жижу, у снегоходов гусеницы забивались грязью. Ящики с книгами складировали в ледяной выработке, тепло туда еще не добралось. Однажды четверо мужчин шли пешком от озера вдоль самой кромки ледника.
– Смотрите, что тут торчит! – прокричал Стим.
Изо льда торчал край ржавого диска. Пришлось бежать в «книжный забой» за инструментами, чтобы выковырять диск. Это были довольно крупные электромеханические часы – с рисками и стрелками и еще с календарем. Откуда такая архаика в Санкт-Петербурге XXIII века? Одна стрелка отсутствовала, но на циферблате остался четкий ржавый след от нее. Часы показывали 18:17. Крамб попрыскал растворителем ржавчины на окошко с датой и протер его тряпкой. Часы показывали 15 января неизвестного года. Это могло быть что угодно – время и дата, когда часы сломались, или время, когда они были выведены из эксплуатации и заменены на новые. Или, наконец, время катастрофы, если она воздействовала не только на людей, но и на электромеханические часы. Если так, то на других часах Санкт Петербурга… Если так, то ясен и год – 2227. Но где они, другие часы?
В первых числах июня западный ветер отогнал от берега озера подтаявший лед, освободив широкую полынью длиной километров пять. Этого с нетерпением ждали здесь и в Александрии, где стоял снаряженный самолет. Инзор сразу же связался с Даватом, и самолет вылетел, на сей раз – серьезный самолет. Уже через пять часов Глоня заскулила и выскочила на палубу, а за ней неуверенно с тявканьем выкатились семь пушистых щенков: на востоке медленно разворачивался, заходя на посадку, тяжелый турбовинтовой гидроплан.
На сей раз «Петербургу» пришлось выплывать из заливчика из-за ледяного припая – хоть и трухлявого, но колючего для нежного брюха гидроплана. Экипаж самолета открыл хвостовой портал и выкатил надувной плавучий мост – к нему и пришвартовался корабль. Первым на его борт поднялся Дават.
– Ну, привет зимовщикам! Ой, да вас прибыло!
Вместе с ним прилетела команда александрийских волонтеров под предводительством гляциолога Савена Лендара.
– О, рад тебя видеть!
– Рад видеть вас всех! А это что за чудо?! И эта, и эти! Откуда они взялись?! Какая тут у вас красота! Сэнк, ты молодец, попал прямо в точку с этими книгами. На Большой земле всеобщий восторг. И скажи Инзору, что не надо меня отстреливать – я одним из первых подписал вашу декларацию.
– Знаю. Разгружайтесь. Сначала давайте вездеходы погрузим лебедкой на корму, легкое барахло – руками на нос. А потом грузите в самолет книги в палетах из трюма – двадцать тонн. Савен, ты тут надолго теперь?
– Полагаю, что навсегда.
– Тогда к тебе большая просьба: если найдешь здесь часы, городские электромеханические часы, и если на них будет читаться время и дата, обязательно немедленно сообщи мне, что они показывают.
– Ну что же, Сэнк, – сказал Дават, когда разгрузка-погрузка закрутилась полным ходом, – я привез хорошую команду – пятнадцать крепких ребят, а Савена ты сам прекрасно знаешь. Когда они наковыряют на следующий рейс? Может быть, снова прилечу.
– Недели через две. А ты не хочешь остаться у нас до следующего рейса?
– Не могу. У меня медицинские проблемы – надо постоянно шляться в больницу. Старость не радость.
– Да ладно «старость» – вон какой крепкий еще! Ну, ты лечись и прилетай следующим рейсом в полном здравии.
Прибывшая команда попросила забросить их поближе к леднику, чтобы разбить лагерь в пешей доступности от книжного месторождения. Работа ускорилась в несколько раз. Ящики с книгами складировались прямо в леднике в специально вырубленной хорошо дренированной камере. Через две недели, когда их накопилось 20 тонн, прилетел второй рейс, и с ним – Дават, далеко не в полном здравии.
– Через неделю ложусь на операцию. Правое легкое, потом – химия. Шансов на выздоровление мало, но еще несколько месяцев покопчу белый свет.
– Эх, Дават… Что тут сказать… Держись!
– Да подожди ты сокрушаться! Держусь. Рассчитываю дождаться тебя в Александрии будучи в ясном уме и, может быть, даже на ногах. На связи в Александрии вместо меня будет Сардон – он переключится на работу в режиме моего секретаря. А вообще я счастлив, что дожил до этих книг. Сэнк, благодаря тебе мир стал другим. Я не знаю, хорошо это или плохо, но захватывающе интересно. И я еще доживу до перевода новых сорока тонн! В университете сотня студентов учит русский, а десятки сотрудников переводят. Правда, получается через пень-колоду, но и на том спасибо. Копии оригиналов, которые мы разослали по миру, переводят еще десятки людей. Так что увижу еще много интересного!
– Держись, Дават, все впереди. Я тоже не знаю, хорошо это или плохо. Мы тут читали книгу про происхождение Вселенной – она уже опубликована во второй партии. Там написано о реликтовом излучении Вселенной. Стим сразу сообразил, что неустранимый микроволновый шум, про который писали радиоинженеры, как раз оно и есть. Хорошо это или плохо? Вроде состоялось великое открытие, но оно не наше. Люди станут больше понимать про Вселенную, но они не пробили это понимание своими лбами, а вычитали в чужой книге. Хорошо или плохо? Вроде как грядет революция в науке и технологиях, но она импортирована, не прочувствована на собственной шкуре. У нас не будет той закалки.
– Однако квантовую механику и теорию относительности наш народ открыл заново, все-таки умеем кое-что. Но ты сам сказал – надо все срочно публиковать, даже если чужие знания ослабят чью-то закалку – черт с ней, потомки наверстают. Им придется куда-то дальше пробиваться.
– Ты молодец, оптимист! Пусть будет по-твоему.
– Если мне с моей болячкой еще и впасть в пессимизм, тогда вообще все пропало! Когда домой собираетесь?
– Думаю, в конце сентября. Сдадим книжное месторождение следующим зимовщикам – и домой. Назад будет быстрей – по течению и без задержек. Думаю, к середине октября будем дома.
– Хорошо, я подумал, что неплохо бы прокатиться с вами на обратном пути. У вас хорошо и весело – много цветущей жизни, и молодой, и зрелой: вон совсем свежая жизнь прямо носится под ногами, – Дават кивнул в сторону Каны и Лемы, играющих со щенками. – Мне будет очень приятно хлебнуть этой жизни под занавес. Ну и поговорим. Если буду транспортабелен – прилечу последним летним рейсом.
– Отлично! Будем ждать. И чтива побольше захвати – не только сами переводы, но и что пишут про них, и свежих газет побольше.
В июле на озеро сели два самолета с экспедициями из Атлантического Союза. Обе прислали парламентеров на «Петербург». Договорились, что вновь прибывшие встанут лагерями неподалеку от стоянки Александрийского университета, будут сотрудничать в быту, а работать в разных местах: одна команда – в Железной долине, другая – разведывать новые участки ледника. Почти каждую неделю под детский и собачий восторг на озеро садился тяжелый серебристый или темно-серый гидроплан, открывал задний порт, из него спускались на воду надувные моторные лодки, плыли с грузом к базам экспедиций, некоторые заглядывали в гости на «Петербург» с подарками – свежими фруктами и мясом, которое тут же запекали на костре. Потом лодки везли к самолету упакованный груз – книги и прочие ценности, возвращались, везли снова. Когда самолет улетал, лодки оставались. На озере становилось все оживленнее. Ночи стали по-настоящему темными, в поздних сумерках на берегу зажигалось несколько костров – народ сидел у них до полуночи, несмотря на раннее начало рабочего дня. Все были молоды, полны сил, энтузиазма и будоражащего чувства причастности к творящейся Истории.
Когда начались первые заморозки, из самолетов стали выгружать толстые легкие панели и алюминиевые стропила, из них собрали треугольные дома для зимовщиков. Летние смены улетали, прилетали зимние, приветствовали друг друга, прощались, обнимались, жали руки, хлопали по плечу. А с последним самолетом прилетел похудевший и как будто помолодевший Дават.
– Прекрасно выглядишь! Все удачно?
– В какой-то степени. Приговор не отменяется, но некую отсрочку получил. О, никак у вас не только молодая жизнь бурлит, но и будущая проклевывается? – сказал Дават, глядя на Алеку и Колу с явно обозначившимися животами. – О, боже, и ты?! Ну вы даете! Все трое! Молодцы! – воскликнул он, когда Мана вышла на палубу.
Два молодых новобранца погрузили на борт ящики с чтивом и вкусностями, попрощались и уплыли на свою базу зимовать. Последний самолет взревел, разогнался, спугнув две стаи гусей, приготовившиеся к отлету, и был таков. А гуси, даже не сев, чтобы оправиться от испуга, выстроились в два цуга и взяли курс на юг вслед самолету. На озере стало тихо и пусто.
Последний день перед отплытием, 25 сентября, оказался последним днем золотой осени: солнечно, безветренно, красочно. На поляне, ставшей за год с лишним чем-то вроде уютной лужайки перед родовым гнездом, развели прощальный костер.
– Даже грустно стало оттого, что уплываем, – сказала Алека, подбрасывая сухие сосновые ветки, – пожалуй, я провела здесь лучший год в жизни. Нет, даже больше, почти полтора года. Инзор, что насупился, тебе есть, что возразить?
– Мне по определению нечего возразить тебе. Да я и не насупился, просто дым в глаза. А год и вправду был неплохим. Пожалуй, да, хорошо, когда ты нужен не обобщенной родине, а людям во плоти.
– А я жду не дождусь теплого моря и настоящей ванны. Хочу в цивилизацию! У меня уже слюни текут, как представлю еду в ресторане на набережной, ее вид и запах. А какой я сделаю доклад у себя в институте! Аншлаг! – Кола встала и обвела руками воображаемую огромную аудиторию.
– Со своим животом ты всех сразишь наповал! – добавил Крамб.
– И мне грустно уезжать, – сказала Мана. – Здесь было душевно и тепло, даже в самые морозы. А для девочек наша стоянка стала родиной. Здесь они научились говорить и думать. Они ведь почти ничего не помнят из своей прошлой жизни – лошадки, костер да какие-то обрывки, словно из кошмарного сна. А эту поляну и эти гривы, и запах этих ягод, и цвет этого неба запомнят навсегда. Наверное, девочки, как и я, будут всю жизнь тосковать по Северу. Когда подрастут, надо будет вернуться сюда. А сейчас мои двести других детей уже щебечут в голове.
– Вернемся! Крамб, давай сгоняем сюда на том же «Петербурге» лет через двадцать.
– Обязательно вернитесь! Мне сейчас самое время готовить завещания. Поэтому завещаю вам вернуться сюда в назначенное время.
– Но почему через двадцать лет? – вскричал Стим. – Мы еще не были в Железной долине! Мы не забирались на восток дальше озерного берега. Давайте вернемся через три года!
– Стим, ты через три года будешь взрослым мальчиком, – ответил Сэнк, – ты можешь завербоваться в любую экспедицию, отправляющуюся в эти края. Тебя возьмут хотя бы из уважения к «Петербургу». Но мне кажется, ты никуда не завербуешься. Ты увлечешься чем-то другим, какой-нибудь серьезной наукой, скорее всего, физикой. Наверное, это будет правильно – с мозгами у тебя все в порядке, а если в придачу окажется крепкая задница – добьешься многого.
Никто не хотел идти спать. Инзор принес из трюма три охапки березовых поленьев и подкидывал одно за другим. Мана уложила девочек, вернулась и села молча на раскладной стульчик. Она больше не участвовала в общем разговоре, у нее был свой собеседник:
– Что же, Мать-Прародительница, можно я тебе похвастаюсь? Я не люблю хвастаться на людях, но поскольку ты внутри меня, то можно. Какое чудесное вышло путешествие! Книги – понятно, Сэнк у меня молодец, и я ни секунды не сомневалась, что он откопает нечто важное. Но спасенные девочки! Ты бы знала, какое это счастье – видеть, как дети превращаются из запуганных зверьков в веселых проказниц, как умнеют и развиваются не по дням, а по часам. Впрочем, может быть, ты это и без меня знаешь? Мне кажется, спасти и воспитать даже важнее, чем родить самой. Но и забеременеть в сорок шесть после двадцати двух лет простоя – это ведь тоже счастье? А внуки?! Сколько лет я ждала их! Кола, не подвернись Крамб, могла бы еще много лет привередничать и издеваться над ухажерами. Давно мне не было так хорошо, Мать-Прародительница. Интересно, а когда вы пришли к развалинам Александрийского маяка и сели усталые и сказали: «Здесь будет наш дом», – ты была так же счастлива? Уверена, что да, или даже счастливей, потому что не примешивалась грусть расставания с полюбившимся местом, на котором успели пустить корни. Но, пожалуй, это светлая грусть, и мы еще вернемся сюда, я уверена.
Сидели долго, за полночь, говорили о чем попало – о Большой земле, о вкусной свежей еде, о встрече, о коллегах и друзьях, о газетных заголовках, посвященных их прибытию. Рано утром Инзор отчалил корабль, запустили двигатель, вся невыспавшаяся команда собралась на палубе. Обе девочки зарыдали.
– Мама, куда мы уплываем? Здесь так хорошо!
– Кана, там, куда мы плывем, еще лучше. Там большие дома, теплое море, много людей. Я же рассказывала тебе про Большую землю!
– Подождите! – рыдала Кана. – У меня там клад остался!
– Где, какой клад?
– Там, под елкой, шишки камушки, ягоды! – крик, слезы.
Инзор спрыгнул на берег, подтянул корму к причалу, Сэнк передал ему Кану, клад был найден и спасен. «Петербург» двинулся в долгий путь, разбивая свежий ледок. Команда, ежась на легком утреннем морозце, смотрела назад: домашняя поляна, заливчик, красно-желтые гривы, спокойное озеро, серый ледник на горизонте… Вскоре все чуть замерзли и ушли досыпать, а проснулись уже неподалеку от Большой Развилки.
– Ну, рассказывай, – предложил Сэнк Давату, – мы тут совсем одичали. Кроме новостей по радио ничего не слышали, что происходит на Большой земле.
– Студенты и выпускники исторических и филологических факультетов перевели около тысячи книг – перевели ужасно, но важные книги перевели вторично более матерые лингвисты. Самое интересное – микроэлектроника, вычислительная техника, космос, генетика. Большинство с энтузиазмом предрекает взрывное развитие вычислительной техники и всяческой информационной среды, меньшинство пугает катастрофой, к которой якобы привело предков это самое развитие. Я думаю, как бы кто ни пугал, назад в ледник это все уже не запихнешь, и нас ждут веселые времена. Собственно, уже вкладываются большие деньги и плодятся фирмы по производству больших интегральных схем.