Главноначальствующий кавказской администрации заметно вздрогнул. Третьей фамилией в партии, первоначально составившей оппозицию Петру Первому во главе с Софьей, были как раз Голицыны…
— Дражайший Михаил Александрович, — впервые по имени-отчеству назвал гостя Голицын, — уверяю вас, что целиком и полностью на вашей стороне, но посмотрите, какой из меня comploteur (заговорщик — фр.)? Стар, простите, я для этих забав…
Князь Накашидзе поставил недопитый бокал, вплотную подошёл к сановнику и, заложив руки за спину, буквально пронзил его своими чёрными глазами.
— Фальк меня предупреждал, что вы так и ответите, — с плохо скрываемой насмешкой произнёс он, растягивая слова. — Да, впрочем, я и сам не сомневался… Ну что ж, дело ваше. В таком случае от вас требуется только одно — всеподданнейше рекомендовать и добиться назначения моей персоны на должность губернатора Баку. И можете быть свободны!*
— В каком смысле, голубчик? — встревожился Голицын.
— В самом прямом, ваше сиятельство, — криво усмехнувшись, бросил Накашидзе, направляясь к выходу. — Освобождайте кресло — отправляйтесь в имение, в столицу, одним словом, туда, где более мягкий климат. Тут скоро изменится погода, и будет слишком жарко для таких нежных чувствительных натур, как ваша…**
Остановившись в дверях, Накашидзе, ещё раз взглянув в глаза Голицину с какой-то жалостью и мгновенно став серьёзным, произнёс с ярко выраженным кавказским акцентом:
— Надо же кому-то выполнять ваши обещания, чтобы никто не подумал, будто мы можем только языками молоть…***
------
* В реальной истории Накашидзе, по протекции князя Голицына, был назначен Бакинским губернатором в феврале 1904 года, после чего сам был переведён с Кавказа в Санкт-Петербург и назначен состоять при особе Его Императорского Величества.
** Ровно через год после назначения Накашидзе, в Баку началась резня армян.
*** Речь идёт об одной из голицынских острот, которую журналист А. В. Амфитеатров сохранил для истории: «Доведу до того, что единственным армянином в Тифлисе будет чучело армянина в Тифлисском музее!»
1900. Декабрь. Биби-Эйбат
Руководитель подпольной социал-демократической организации Баку инженер Красин уже второй день откровенно манкировал своими прямыми обязанностями руководителя строительства Бибиэйбатской электростанции. Не до этого. Требовалось срочно собрать мозаику из различных кусочков информации, лавиной обрушившейся на него за последнюю неделю.
Последней каплей, переполнившей чашу непонимания происходящего, был обычно хмурый и раздражённый друг и начальник Классон, вернувшийся со встречи с царём в состоянии детской эйфории.
И вот теперь Леонид Борисович в который раз перебирал и раскладывал, как пасьянс, карточки с описанием последних событий. Картинка категорически не складывалась.
Итак, ещё раз.
Первая карточка — на собрании с промышленниками царь объявляет о поддержке предприятий — государственных закупках, кредитах и даже личных инвестициях…
Вторая — монарх будет поддерживать не всех, а только тех, кто создаст условия труда наёмным работникам… Та-а-ак, продолжительность рабочего дня… жильё… отдых… Да это же просто списано с программы Плеханова!
Третья — Самодержец грозит лишением монаршей милости тех, кто откажется играть по его правилам… Обосновывает нежеланием в будущем гасить стачки и бунты… Прямо указал заводчикам, что они своей жадностью гробят репутацию престола. Ну что ж, здоровый инстинкт самосохранения проснулся… Однако если так пойдёт и дальше, его самого от капиталистов спасать придётся… Стоп…
Карточка № 4 — покушение. Кто? Зачем? Не связано ли оно со всеми этими неожиданными новостями? Царь едет в Баку с революционными реформами, и его кто-то хочет остановить… Кто-то, кто от этих реформ пострадает в первую очередь. А что? Это — версия! И кто же это может быть?
Пятая — встреча с жандармами. Присутствующий на собрании капитан Ресслер, завербованный Красиным, приволок список монарших вопросов с таким лицом, будто поймал ископаемого ящера. А вопросики-то интересные… И задавал он их не просто так… Да, и не вопросы это даже, а готовый план действий и приглашение включаться в работу… Особенно этот кунштюк с «Искрой»! Это уже вызов! Эх, Не тем ты это говорил, Николаша, не тем… Там одна извилина, да и та от фуражки. Они тебя даже не поняли, в отличие от меня… Хотя нет… Ну не может же он… Одним словом, надо проверить!
— Роберт Эдуардович! Когда у вас назначена аудиенция? У меня есть интересное предложение, и я им охотно поделюсь, но с одним условием — вы возьмёте меня с собой…
Глава 12 1900. Декабрь. Продолжение бакинского визита
Бакинское жандармское управление.
Двубортный мундир жандармов повторял мундир армейских драгун, был традиционного темно-синего цвета, разве что, на воротнике отсутствовали цветные клапаны. Обшлаги и воротники офицерских мундиров украшали серебряные петлицы из кованого галуна. Алая выпушка придавала вполне строгий и, вместе с тем, нарядный внешний вид, дополняемый погонами образца гражданских чиновников Военного Ведомства — серебряным с алым подбоем.
Такого скопления носителей этих франтоватых мундиров Бакинское жандармское управление не видело со дня основания. И это вместе с тем, что в Поти и Тифлис были отправлены многочисленные оперативные группы, в задачи которых входило расследование покушения, освобождение кабинета министров и свиты Его Императорского Величества из вынужденного заключения на императорской яхте, выяснение деталей происшествия на яхте и связей между ним и тифлисским инцидентом.
Оставшиеся в Баку бурно обсуждали последние новости и итоги внепланового совещания с монархом, а удостоенные аудиенции делились своими впечатлениями от личной беседы с ним, просто отдыхали и сплетничали, освобождённые на время командировки от повседневной рутинной текучки в собственных управлениях и участках.
— Эко вас проняло, любезнейший, — щеголеватый, с классическими гусарскими усами, полковник в новом, с иголочки, мундире, небрежно облокотился на край стола, за которым притулился худой, тщедушный, невзрачного вида брюнет в форменном поношенном сюртуке и в чёрных очках, — второй день уже пишете, не отрываясь. Никак собираетесь потягаться в плодовитости с его сиятельством графом Толстым?
— С какой целью интересуетесь, любезнейший? — передразнивая полковника, как из-под земли рядом со столом выросла еще одна фигура, уже в генеральском мундире. — Сергей Васильевич Зубатов работает с моего ведома и по поручению Его Императорского Величества.
— Прошу прощения, не имел чести знать, — театрально вскочил по стойке смирно полковник. — Князь Луговкин, к вашим услугам, Варшавское управление.
— Вольно, полковник, не тянитесь, — поморщился генерал, заметив нарочитую наигранность в действиях князя. — Вы же не просто так подошли к Сергею Васильевичу. Я уже давно заметил, с каким интересом вы поглядываете в его сторону.
— Любопытство — моя природная слабость, — наклонил голову Луговкин, скрывая улыбку непонятного происхождения. — Она, собственно, и привела меня в жандармы. Ну, а сейчас, когда появилась возможность лично лицезреть знаменитых утопистов в мундирах охранителей, разве я мог пройти мимо такого редкого явления?
— Вы хотите меня уязвить, князь? — сдвинул брови генерал.
— Никак нет, Дмитрий Фёдорович, — картинно поднял руки полковник. — Лично я, как антиутопист, заявляю о вполне серьёзной философской подоплёке употребляемых мной терминов и, главное, об исходной близости наших воззрений, которые расходятся в сущей мелочи. Общая идея утопии: исходно люди — аморальные, эгоистичные, жадные, ленивые животные. Их следует перевоспитать в «новых людей» — моральных, альтруистичных, трудолюбивых. Исчезнут социальные пороки — и будет всем счастье.
Собственно, марксисты говорят о том же. Только приплетают сюда ещё классы, рассказывая, что только из пролетариата можно воспитать правильных людей будущего. Но у любого явления обязательно есть его противоположность. И если существует утопия, значит, должна быть и антиутопия. Так вот, я, господа, и есть верный адепт именно этой дамы. Общая идея антиутопий: люди — неисправимо гадкие животные, их удел жить в гадком обществе. Любая попытка исправить это ведёт лишь к ещё более гадкому обществу.
В одном утопия и антиутопия совпадают в оценке человека: люди — аморальные, эгоистичные, жадные, ленивые животные. Утопия и антиутопия едины в одном: вследствие человеческой порочности, благополучное общество не может быть построено из них. Утопия и антиутопия спорят лишь по вопросу возможности выдрессировать людей до ангелоподобного состояния, при котором настанет социальное счастье. Утопия отвечает: да, можно воспитать нового человека. Антиутопия отвечает: нет.
— Мрачноватую картинку вы нарисовали, князь, — отложив перо, вступил в разговор Зубатов, — хоть прямо сейчас ложись и помирай.
— Ну, зачем же так пессимистично, дражайший Сергей Васильевич? — моментально среагировал Луговкин, не отводя, тем не менее, глаз от генерала и, как будто, обращаясь только к нему. — Господь терпел и нам велел. Не надо было рвать запретный плод в Эдемском саду. А после грехопадения, чего уж тут… пользуемся тем, что имеем. Просто реально надо смотреть на жизнь… Вот тогда и окажется, что пессимист — это информированный оптимист, не так ли, господин Трепов?
Обер-полицмейстер Москвы, генерал-майор Дмитрий Фёдорович Трепов опять поморщился. Тон полковника, высокомерно-снисходительный, ему решительно не нравился. Но логика в его словах была, поэтому он решил не прерывать разговор, тем более, что отпускать такого начитанного собеседника было неправильно без понимания — зачем такая словоохотливость и откуда — информированность?
— Система, которую строит Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе — это не утопия, потому что результаты её можно ощутить и даже потрогать, — испытующе глядя на Луговкина, начал генерал, тщательно подбирая слова. — Это реальная попытка поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы идём к нашей цели тремя путями: поощряем устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; организуем лекции по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; распространяем дешёвую и здоровую литературу. Стараемся поощрять самостоятельность, умственное развитие и стремление к бережливости. Результаты — самые хорошие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от возмущений; при моём режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне, и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателей. Раньше Москва была рассадником недовольства, теперь там — мир и благоденствие.*
— Браво, Дмитрий Фёдорович! — уже без всякой иронии, глядя в глаза Трепову, произнёс Луговкин. — «Мир, благоденствие и довольство» — это достойный результат для любого государственного деятеля. И все же, я, наверно, совершенно испорчен пребыванием в западных уездах, поэтому позволю себе усомниться в прочности этих трёх составляющих в нашем богоспасаемом Отечестве, где большинство благих намерений заканчивается благим матом. Вы никогда не замечали, что России не так страшна проблема, как меры по её устранению?
— Мы вполне можем ошибаться, — опять подал голос Зубатов. — Но ничего не делать — это тоже не выход. Пытаться исключить из метода проб и ошибок вторую часть — тоже большая ошибка. Мы пытаемся упростить отношения народа и власти…
Луговкин, наконец, удостоил Зубатова взглядом и грустно улыбнулся…
— Да-да, понимаю, но как-то так получается, что сложности обычно начинаются там, где пытаются что-нибудь упростить…
— Вы, князь, представляете собой чрезвычайно интересный образец консерватизма, — покачал головой Трепов, — можно сказать, воинствующий ретроград.
— Если бывают пламенные революционеры, то почему бы не быть пламенным консерваторам? — пожал плечами Луговкин. — Смыслы теряются при нахождении истины. Я же хотел только с грустью отметить, что если правда сладкая, значит, скорее всего, её подсластили ложью…
— Князь! Перестаньте раскачивать лодку, нашу крысу уже тошнит, — бесцеремонно вмешался в разговор молодой поручик с зачёсанными назад чёрными, как смоль, волосами и усиками, едва прикрывающими по-детски припухлую верхнюю губу. Он с двумя такими же, как он, молоденькими офицерами, подошёл к увлечённым дискуссией. Полковник, таким образом, оказался в кольце жандармов с отличительными знаками московского управления.
— О! — почему-то не оскорбился, а даже обрадовался Луговкин. — Смелость, с которой вы влезаете в разговор, выдаёт в вас настоящего энтузиаста своего дела… Если не ошибаюсь, господин Спиридович в сопровождении господ Ратко и Герарди? То есть, звёзды московского управления, переведённые Его Императорским Величеством в особое управление лейб-жандармерии, все в сборе?
— А что вам известно про управление? — прищурился бдительный Ратко. — Ваша фамилия разве есть в списках?
— Нет-нет, — замахал руками полковник — меня там нет и, честно говоря, не стремлюсь, ибо, простите, не верю в тушение пожара керосином. И знаю я ровно столько, сколько об этом говорят в нашем клубе, — князь картинно обвёл рукой помещение управления. — И я буквально вынужден просить вас, господа, за своего племянника, человека в высшей степени душевного и порядочного, но горячего до невозможности и радикального до неприличия. Он определился корнетом в Павлоградский лейб-гусарский полк, но, боюсь, гвардейская жизнь несовместима с его характером, а протежировать в своё управление не могу по причине полного мировоззренческого несовпадения… Молодой человек считает меня, своего дядю, держимордой и душителем свободы, а вот либеральные методы, наверняка, сделают его вашим горячим поклонником…
Трепов оттаял. Господи, сколько танцевальных «па» ради обычной протекции. Нет, всё-таки, профессиональная деформация — страшная вещь. Сам себя подозревать начнёшь.
— Конечно, полковник, конечно. Сегодня мы возвращаемся в Москву и до конца года каждый день расписан буквально по минутам. А вот сразу после Рождества — милости просим…
----------
(*) Реальные слова Трепова в разговоре с английским публицистом Стэдом, переданном самим Стэдом в «Review of Reviews»
Там же, накануне
Поручений для только что сформированного управления лейб-жандармерии, начальником которого был назначен генерал Трепов, на самом деле было гораздо больше, чем до конца года. Если по-честному, новоиспечённые лейб-жандармы даже не могли предположить, когда у них вообще появится свободное время. Офицеров слегка подташнивало от обилия многоэтажных задач, поставленных императором, как мутит неподготовленного путешественника, неожиданно оказавшегося у кромки отвесной скалы и неосторожно глянувшего в пропасть.
Ракурс, с которого предложил им взглянуть на дела в империи государь, и само содержание разговора оставляли послевкусие приобщения к действительно большому и нужному делу, ради которого стоило потерпеть и поработать.
— Каждый из собранных мной здесь офицеров, — начал император, уже привычно прохаживаясь по мягкому ковру кабинета, — в своих ответах на мои вопросы указал на внутренние угрозы и глубинные причины неустройства империи, только используемые революционерами, но не инспирированные ими. Все, собравшиеся здесь, уверены, что без кардинальных и даже революционных перемен государство обречено…
Нет-нет, таких слов никто не написал, но именно такие настроения я почувствовал, читая ваши отчёты… И главное — я с вами полностью согласен. Только вы это почувствовали, работая с простыми людьми, а я — общаясь с высшими сановниками. Вы правильно обратили внимание, — император остановился напротив Спиридовича, — что главными проповедниками революции, её интеллектом являются не самые бедные и не самые глупые люди.
Не умученный пролетариат и не обездоленное крестьянство переворачивают вверх дном общества, рушат режимы и взрывают империи. Застрельщики и организаторы массовых волнений и бунтов — сплошь и рядом выходцы из правящих и не бедствующих сословий. Помещик-миллионер Герцен, капиталист Энгельс, сын зажиточного адвоката Маркс, сын губернского предводителя дворянства Бакунин… Парвеню — представители привилегированных и правящих сословий, которым, как они считают, не хватило места под Солнцем и которые считают себя обделёнными. Но, — император остановился и поднял указательный палец, — это не значит, что таких людей надо обязательно изничтожать. Они выполняют крайне полезную социальную функцию — указывают государству, в каком месте прохудилась крыша и приходят в негодность крепостные стены.