В это же время. Поти. Яхта Штандарт
Аркадий Францевич Кошко *, совсем недавно назначенный начальником сыскного отделения Рижской полиции и срочно командированный на Кавказ, с любопытством разглядывал легенду жандармерии — начальника секретной части Дворцовой полиции — генерала Ширинкина.
«Легенда» явно пребывал не в лучшем состоянии. Мешковатые синяки под красными от недосыпа глазами эффектно венчались короной из седых всклокоченных волос, которые генерал периодически приглаживал дрожащими пальцами.
— Мне Вас рекомендовали, как лучшего сыщика, — неуверенно начал Ширинкин, — застегивая уже изрядно засаленный мундир и приглаживая непослушные волосы, — ваши коллеги говорят, что Вы умудряетесь раскрыть даже те преступления, которые все остальные считали безнадёжными. Мне кажется, что у нас как раз такой случай.
— Вы переволновались, — как можно мягче улыбнулся сыщик, — хотя я прекрасно вас понимаю — быть публично обвинённым в нападении на офицера при таких, кхм, пикантных обстоятельствах — это крайне неприятно. Но могу Вас успокоить — пока нет ничего страшного. Зато есть много странного. Первое — мичман Головин путается в показаниях, рассказывая про детали нападения. Можно, конечно, отнести это на частичную амнезию, как следствие травмы, но уверенно опознать именно вас он точно не может.
Помнит генеральские погоны, аксельбант, фуражку, надвинутую на глаза и голос, который, простите, подделать можно даже шутейно, — и Кошко, картинно выставив вперед ногу и приглаживая волосы, произнес голосом Ширинкина его первую фразу: «Мне вас рекомендовали, как лучшего сыщика.»- Поэтому мне нужно, чтобы вы вспомнили, как вы хранили верхнюю одежду, кто имел к ней доступ, пропадало ли что-нибудь из обмундирования за последнее время? Не скрою, вопросы эти странные, как впрочем и предположения, что кто-то мог вообще разгуливать в вашей шинели в 5 утра по палубе. Но странности тут только начинаются.
Кто-то вырвал лист судового журнала за этот день. Это вряд ли был предыдущий вахтенный офицер — Головин был обязан обратить на это внимание. Это мог быть сам Головин или следующие за ним вахтенные офицеры…
— Но зачем? Что могло произойти на яхте?…
— Выясняем, Ваше Высокопревосходительство…
— Ах, оставьте эти чины.
— Хорошо, Евгений Николаевич, но это не самое странное. Вы информировали нас, что опасаетесь теракта, намекали на возможную бомбу, доставленную в ту ночь неизвестным…. Так вот, ваши опасения оказались не беспочвенными, мы действительно обнаружили нечто, напоминающее бомбу, если так можно назвать ящик со взрывчаткой, расположенный в достаточно укромном месте, чтобы быть необнаруженным долгое время даже экипажем. Но и тут есть странности… Понимаете, этот ящик установлен в яхте не вчера и даже не месяц назад, а гораздо раньше, как бы не во время строительства судна. Винты, которыми он прикручен, коррозированы в такой же степени, как и остальные железные детали, укладка взрывчатки позволяет уверенно сказать, что её не трогали может быть даже с завода… Более того — ящик со взрывчаткой пытались демонтировать, на креплениях обнаружены еще не успевшие окислиться свежие следы инструмента, сбитые шлицы…
— Как обнаружили закладку?
— По свежим следам вскрытия обшивки. Если бы не это, данный сюрприз так и покоился бы под ней до нужного часа….
— Продолжайте…
— Ящик начинён весьма редкой взрывчаткой — тринитротолуолом, производство которой началось совсем недавно…
— Англия?…
Кошко покачал головой:
— Германия, Евгений Николаевич. Промышленное производство этой взрывчатки идёт только там. Удобство её в том, что она крайне неприхотлива к хранению и внешнему воздействию — трению, ударам, нагреванию — даже если ее поджечь она горит, а не взрывается. Подрыв обеспечивается только детонатором, которого, кстати в закладке не было…
— Час от часу не легче! Ящик установили ещё на датских верфях, начинив взрывчаткой, которую привезли из Германии… Вы что-нибудь понимаете?
— Вопросов больше чем ответов. Но это уже хоть что-то. В вашей власти запросить информацию по германскому следу. А я предлагаю разрешить покидать яхту всем желающим и прошу Вашей санкции на организацию слежки за всеми пассажирами и членами команды без исключения. Государь распорядился выделить столько сотрудников, сколько нужно и уже сформирован достаточный штат филеров. Из Москвы прибыл «Особый отряд наблюдательных агентов», во главе с Евстратием Медниковым…
— Государь санкционировал слежку за министрами?… Неслыханно…
Кошко пожал плечами:
— Три покушения подряд — это тоже неслыханно. Так что его можно понять…
— Хорошо, что еще вам нужно для работы?
— Специалисты-кораблестроители, которые смогут определить, какая часть яхты пострадала бы более всего, если бы эта взрывчатка была приведена в действие, находясь именно в том месте, где она была обнаружена?
— А это как может помочь следствию?
— Кто-то пытался её демонтировать. Причем этот «кто-то» прекрасно был информирован, где и что надо искать. Почему? Может он неожиданно для себя оказался на яхте и боялся за свою жизнь? Знал, что в случае подрыва он пострадает в первую очередь? Нужно отработать и эту версию. Надеюсь, она будет иметь перспективу.
— Аркадий Францевич, вы уж простите… у меня было достаточно времени поразмышлять… Последний месяц события вокруг государя разворачиваются так стремительно и принимают настолько ожесточенные формы, что боюсь, версий вам придется отрабатывать еще много и все они будут на удивление продуктивными…
-------
(*)
Глава 13 Товарищ Царь
— Ну, и зачем Вам это всё надо? — спросил Красин, когда пауза стала совсем уж неприличной, а пейзаж за окном полностью утонул в вечерних сумерках.
— Хочу надеяться, что для того же, для чего и вам, — глухо ответил император, делая шаг от окна, — хочу спасти Отечество от неминуемого превращения в колонию для сильных и зубастых соседей… Кстати, хозяин этого заведения заваривает изумительный колониальный индийский чай. Раз вы вернулись, я вас не отпущу, пока не попробуете.
— Я считаю, что без революции страна обречена, — отчеканил Красин, с вызовом глядя на царя, колдующего у самовара.
— Я тоже так считаю, — спокойно и как-то буднично пожал плечами император, наполняя стакан напитком цвета спелой вишни. — И весь вопрос в том, что каждый из нас считает революцией…
— Революция — это смена правящего режима, слом старой, реакционной государственной машины и переход к истинно народному самоуправлению, — произнёс инженер голосом человека, поднимающегося на эшафот.
Император, взяв в руки дымящийся стакан, подошёл к революционеру и заглянул ему в глаза, как показалось Красину, с какой-то грустью и жалостью…
— Да-да, конечно, и это тоже, — кивая в такт словам, подтвердил монарх. — Однако товарищ Красин, — в глазах его мелькнула ироничная искорка, — называясь марксистом, очевидно, вследствие своей занятости, не до конца изучил работы Маркса и Энгельса о роли базиса и надстройки, поэтому идеалистически пытается поменять их местами… Да, вы пейте чай, Леонид Борисович, пейте — он особенно ароматный, пока горячий…
— Итак, — продолжил император, возвращаясь к самовару и наполняя второй стакан, — вы считаете, что революция — это, в первую очередь, свержение самодержавия, забывая, что это только политическая надстройка, которая диктуется существующим базисом, то есть, уровнем развития отечественных производительных сил — отсталых, примитивно-кустарных, с катастрофически низкой энерговооружённостью и производительностью труда, с базисом, застрявшим в феодализме. И как вы собираетесь перепрыгнуть из него прямо в коммунизм, товарищ Красин?
— Мы не собираемся никуда перепрыгивать, — упрямо наклонив голову, пробурчал инженер, — с чего вы взяли?
— Да из вашей газеты и взял, — пожал плечами император, отхлёбывая из стакана. — Вот, полюбопытствуйте — прямо в первых строках «Искры» чёрным по белому: «Ближайшей целью рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия и завоевание политической свободы», — император отставил чай и упёрся взглядом в газету, — и вот здесь… и вот опять… «И подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, ограждённое солдатскими штыками, разлетится впрах!» Вся газета посвящена преобразованию надстройки. А кто и когда будет заниматься базисом?
— Вот освободимся от старых оков и начнём. Или Вы считаете, что без самодержавия и его адептов при строительстве нового базиса не обойтись? — язвительно спросил Красин, сам удивляясь собственному нахальству.
— Не говорите чепухи, Леонид Борисович, — махнул рукой император с удивительным образом материализовавшейся в ней трубкой. — Любое кладбище полно тех, кто думал, что миру без них не обойтись. Всё, имеющее начало, имеет и конец, в том числе и самодержавие. Но мы же сейчас не про ваше или моё субъективное отношение к нему, не так ли? Мы говорим про объективные условия прогресса, делающие его необратимым, как восход Солнца.
Слова, произносимые абсолютно серьёзным тоном, сопровождались смеющимся взглядом, от которого Красин ещё больше сатанел и терял остатки самообладания.
— Для начала было бы достаточно парламентаризма французского или американского образца, — стараясь взять себя в руки и сжав стакан так, что побелели костяшки пальцев, отчеканил Красин.
— Достаточно для чего? — перебил его император. — Для кратного промышленного роста? Для создания новых производственных отношений? Для кардинального изменения парадигмы существования деревни? Или, может, французский и американский парламентаризм ставит надёжный заслон кумовству и мздоимству? Вы, товарищ Красин, как будто не слышите, что я вам говорю. Марксизм учит, что базис первичен, а надстройка вторична, и пока не изменится базис, он будет неумолимо возвращать надстройку в исходное состояние.
— Вы хотите сказать, что у нас ничего не получится, кроме смены династии? — фыркнул Красин. — Думаете, что в результате всех наших усилий Романовых сменят Плехановы или Ульяновы, и им также будут петь «Боже, царя храни», и на этом всё закончится? Мы мечтаем совершенно о другом…
— Вы можете мечтать о чём угодно, — как строгий учитель, припечатал император, — но мечтательность — это проявление идеализма, который, опять же, противоречит марксистской теории, базирующейся на принципах материализма. Вместо «Боже, царя храни» вы можете петь «Интернационал» и называть первое лицо не монархом, а председателем или секретарём, но суть его самодержавной власти от этого не изменится, и опираться она будет на насилие, сиречь на штыки, как бы революционно они ни назывались…
— У нас другие намерения…
— Есть логика намерений и логика обстоятельств, и логика обстоятельств всегда сильнее логики намерений, товарищ Красин! Французские революционеры — якобинцы и санкюлоты, Робеспьер и Дантон тоже не имели намерения мостить своими телами дорогу на трон Наполеону Бонапарту, однако произошло именно это, что было насквозь объективно и закономерно…
— Революция высвободит огромную энергию живого творчества масс и позволит воспитать человека нового типа, которому будут чужды насилие и культ личности… — упрямо насупившись, бубнил инженер, в душе кляня себя за очевидную слабость позиции.
— Ещё раз: базис первичен, надстройка вторична, Леонид Борисович, или вы не марксист, — остановившись прямо напротив Красина, отрезал император. — Система образования и воспитания — это тоже элемент надстройки, конфигурацию которой диктует базис, то есть, уровень развития производительных сил. А у нас эти силы сейчас на три четверти состоят из неграмотных крестьян с сохой и мотыгой… Высвободят они энергию… Этим словосочетанием в физике называют взрыв, между прочим. В обществе это будет взрыв насилия. И кого он, по-вашему, сможет воспитать?
— А что вы предлагаете? — запальчиво воскликнул Красин. — Оставить всё, как есть?
— Вы несправедливы, товарищ Красин, — уже направляясь к столу, вдруг мягко, по-кошачьи развернулся к инженеру император. — Вы держите в руках как раз план конкретных действий. Я предлагаю не подменять теорию Маркса революционными фантазиями и вместо этого заняться главным — начать менять базис. Действительно революционной работы неподъёмно много. Нужно заменять архаичные полуголодные средневековые крестьянские общины на промышленные агрокомплексы, превращающие крестьян в рабочих, а их тощие наделы — в фабрики по совместному высокотехнологичному производству продуктов питания.
Требуется создать новые отрасли промышленности, которых у нас вообще никогда не было. Необходимо модернизировать старые и строить новые заводы. Уменьшать долю неквалифицированного труда. Внедрять технологии, требующие от рабочих инженерных навыков. Нужно постоянно поддерживать плотное взаимодействие прикладных наук и производства таким образом, чтобы сами производственные потребности, сами индустриальные требования стирали различие и выравнивали образовательный тезаурус учёных и инженеров, интеллигенции и пролетариата. И вот тогда, — император поднял вверх указательный палец, — новые производительные силы будут настойчиво подталкивать к новым производственным отношениям, требовать образования и воспитания трудящихся нового типа…
Император тяжело опустился на стул и покачал головой:
— Хотя, и это тоже не гарантия… Цепляясь за власть, ОНИ любой плюс могут превратить в минус… Если посчитают для себя выгодным — откажутся и от промышленности и от образования… Подлая каста!.. Проклятое семя!..
Красин, боясь дышать, пристроился на соседний стул. Император сидел, понурив голову, полностью погружённый в свои мысли, и инженер с удивлением обнаружил раннюю седину, словно инеем обсыпавшую аккуратную причёску монарха.
— Кто «они»? — тихо спросил Красин.
Император поднял голову и буквально обжёг собеседника сталью, только что извлечённой из горна и начинающей подёргиваться синеватой окалиной.
— Вы — счастливый человек, товарищ Красин, — совершенно глухим голосом, не вяжущимся с пронзительным взглядом, медленно произнёс он. — Вы ПОКА ещё не знаете, что это такое — деградация соратников, предающих ваши общие идеалы, разменивая их даже не на власть, а на внешние её атрибуты… Когда на ваших глазах мелкий бес тщеславия превращает их в больших предателей… И всё, что вы можете для них сделать — это уничтожить, как зараженных смертельным вирусом, пока они не уничтожили ваше общее дело — дело всей вашей жизни…
1924. Москва. Кремль.
Авель Енукидзе, работавший в 1900 в Баку с Красиным, был другом семьи Сталина. Дети называли его «дядя Авель». Обычно прямой, как оглобля, и громоподобный, как колесница Зевса, дядя на этот раз был тих, как мышь. 5 августа 1924 года секретарь ВЦИК Енукидзе молча вошёл в кабинет «племянника» и молча положил на стол справку о расходовании средств на отдых «особо ответственных товарищей».
Из документа с грифом «Совершенно секретно. Лично» и примечанием «Без номера и без копии» следовало, что в предыдущем 1923 году на отдых и лечение главы Коминтерна и ленинградской парторганизации Григория Зиновьева было потрачено 10 990 рублей, председателя Реввоенсовета Льва Троцкого 12930 рублей.
«Червонный» нэповский рубль в 1924 году равнялся 2,2 тогдашним или примерно 33 современным долларам. Рабочие получали в среднем полсотни рублей в месяц.
«Это не полные сведения, — добавил, вздохнув, Енукидзе. — Кроме того, деньги выдаются и Рыковым (главой правительства СССР) из сумм СНК (Совета Народных Комиссаров)».
Помимо кавказских и крымских курортов, вожди регулярно отдыхали за границей, особенно в дружественной веймарской Германии и Латвии. В 1924 году Рыков получил на эти цели три тысячи (примерно 45 тысяч современных — С.В.) долларов, секретарь ЦК Вячеслав Молотов 1213 долларов, председатель Госплана Александр Цюрупа, который в фильме «Ленин в 18-м году» падал на заседании Совнаркома в голодный обморок, — 977 долларов.
В 1922 году зампред Высшего Совета народного хозяйства Ивар Смилга израсходовал во время лечения за границей около двух тысяч золотых рублей, на которые не смог предоставить подтверждающих документов. В объяснительной записке в ЦК он признал, что часть денег ушла на одежду, «а также мелкие расходы в виде ресторанов, такси, театров и так далее».