Из размышлений его вырвал голос Джен:
— Скажи, Крю, скажи мне — почему нам нужно расставаться?
— Что ты, милая! Разве я говорил о расставании? Мне кажется, нам просто нужно провести какое-то время наедине с собою. Мне — точно нужно. Ты же видишь, у меня случился какой-то внутренний разлад. Я просто боюсь сделать что-то дурное. Боюсь, в первую очередь, навредить тебе, моя радость. Нет, не подумай, не физически — я никогда не смог бы поднять на тебя руку (он заметил сомнение в её глазах, как напоминание о рассказе Карла о несчастном Льюисе). Но в эмоциональном плане я сейчас представляю собой не самый лучший образчик спутника жизни ("Чего уж, говори прямо — отличное сырье для психиатра!”) Мне просто нужно прийти в себя, может быть развеяться, навестить маму. Короче, очистить “кэш”. - он невесело улыбнулся.
— Крю, я всё равно не понимаю — что с тобой случилось? Тебе и раньше приходилось перерабатывать…
— Но раньше было не так, как сейчас. Наверное, напряжение копилось очень долго, месяцы, может даже годы. Критическая масса превышена, и — на тебе — нервный срыв. Я боюсь, Джен, боюсь, что если не отдохну, свихнусь — как пить дать, свихнусь…
Креван хотя и старался быть как можно более честным с подругой, сказать всю правду не мог. Да и не собирался. Сумасшествие, как он считал, штука интимная, маленький личный секрет.
— Хорошо… Если ты считаешь, что так будет лучше тебе, мы сделаем, как ты хочешь. Я уеду к родителям. Не пожить, а просто навестить, ты понимаешь? Две недели, Крю, не больше. Потом я приеду, и мне плевать — чем ты тогда будешь! Если тебе не станет лучше, я буду приводить тебя в порядок сама, и, будь уверен, у меня получится! Знаешь, я помню тот разговор о наших чувствах и отношениях. Так вот, хотя мы, наверное, и вправду уже не те, что раньше. И чувства наши постарели вместе с нами. Но я точно знаю, что люблю тебя, как и прежде. И мне не наплевать на то, что с тобой происходит!
Закончив, она выдохнула и закусила нижнюю губу, в глазах блестели слезы. Потрясенный Креван сидел, не шелохнувшись и почти не дыша. Слова Джен тяжелым камнем упали на дно его души. Он не знал, что и думать. С одной стороны, было очень приятно сознавать, что был неправ по поводу её чувств, радостно оттого, что по-прежнему небезразличен ей. С другой, хотя Джен и расставила все точки над “i” в вопросе своего отношения к Кревану, сказать то же про себя он не мог. Это было особенно грустно. Креван выдавил улыбку:
— Милая, не надо плакать… Две недели — пустяк! Не успеешь оглянуться, как мы снова будем вместе: ты и твой старый добрый Крю.
Он привстал, потянулся через стол и легким поцелуем, полным нежности и грусти, поставил точку в истории любви Кревана Фланагана и Дженнифер Гудман на планете Земля.
И вот, спустя три дня после отъезда Джен в “гости” к родителям, Креван лежал на чуть продавленной тахте и пытался навести хоть какой-то порядок в голове. Да, он и вправду надеялся, что в одиночестве ему станет лучше, но надежда эта умерла вчера утром. Когда несколько дней назад в голове Кревана внезапно заработал радиоприёмник, он решил, что “ад на Земле” — не художественный образ, а вполне реальное состояние человеческого индивидуума. Вчера ему срочно пришлось пересмотреть трактовку этого самого “ада на Земле”. В общем-то, к музыке, звукам и голосам можно привыкнуть, даже не замечать их, держа на периферии сознания. А вот, что делать с чувством, возникшим накануне, Креван не знал. Он даже не смог бы внятно описать, что он чувствует. Наверное, ближе всего это было к неврозу: Креван каждое мгновение бодрствования сходил с ума от практически физического ощущения того, что ему необходимо сделать что-то и сделать это (что?) нужно как можно быстрее, пока ещё не поздно (не поздно для чего?). Позже, эта озабоченность и впрямь переросла в сильнейший невроз. Фланаган раз за разом обнаруживал себя проверяющим краны в ванной и на кухне, хотя уже два дня не выходил на улицу и шум льющейся воды услышал бы и так. Каждые пятнадцать минут он шёл проверять конфорки на газовой плите, хотя перекрыл вентиль подачи газа на входе ещё вчера. Вентиль, впрочем, он тоже проверял. Дверь в небольшую кладовочку пришлось оставить открытой — иначе, Креван постоянно думал бы, что оставил не выключенным свет в этой кладовочке. А вот соседнюю комнату, прихожую, ванную, туалет и кухню приходилось обходить каждые полчаса, и даже выключи он основной рубильник электропитания, помогло бы это едва ли. Вечером становилось чуть легче, свет можно заметить, не выходя из комнаты. А ещё в квартире было слишком много окон. Зато, лишь одна входная дверь.
Сейчас Креван, мучимый вопросом, не оставил ли он зажжённой духовку (какого чёрта? Он ведь в жизни ею не пользовался!), пытался одновременно припомнить ещё кое-что. Что-то, несомненно, относящееся к чувству и вскользь промелькнувшее в их последнем с Джен вечернем разговоре… “Ну же!” — подстегивал себя Креван: “Вспоминай! Это что-то простое, элементарное, как помыть руки. Оно лежит прямо перед тобой — наклонись и возьми его!” Но память крепко держала это почему-то такое важное знание в своих лапах, и отпускать не собиралась. Вконец замотанный бесконечной беготней по квартире, поужинав чем-то холодным и не имевшим вкуса, Креван решил лечь спать. И стоило лишь на секунду смежить веки, перед внутренним взором тут же возникла фраза, которую он вспоминал весь день. Фланаган даже опешил — настолько просто это получилось, точно память или подсознание ждало конкретного момента, чтобы явить нужную информацию, как приз за усердие и настойчивость в поисках. В голове зазвучало, как будто было произнесено только что:
— Мне просто нужно прийти в себя, может быть навестить маму. Короче, очистить кэш…
Навестить маму, вот что имело значение. Креван только сейчас осознал, как сильно, давно уже желает поехать в родную деревню, которая хранила память о лучших моментах жизни семьи Фланаганов, когда ещё был жив отец, а мать не ушла в себя, в кокон, сплетённый из представлений о несправедливости жизни и жалости к себе. Креван не задумывался о том, почему эта прекрасная идея пришла в голову только сейчас, спустя чуть ли не десятилетие после последнего своего визита в Бушмилс (мать, увлеченная своими церковными заботами, похоже, и вовсе забыла всех своих близких — она ни разу не навестила Кревана и близнецов, когда они ещё жили вместе, не приезжала она и когда дети разъехались).
Креван понимал, что их отношения с матерью, мягко говоря, оставляют желать лучшего, что он терпеть не может её религиозный угар, в который переходил практически каждый разговор, ненавидит её придурковатых подружек по секте, весело щебечущих о Сыне Божьем, как о старом приятеле, с которым так здорово было зажигать на школьных вечеринках. Брида, мать Кревана, в свою очередь, считала, что сын из милого ангелочка превратился в надменного и циничного дикаря, до которого никак не дойдёт свет Истинной Веры Церкви Пятидесятничества, но шансы ещё оставались. Потому-то прошлый визит Кревана и продлился всего два дня, на неделю меньше, чем планировалось. Он был не в силах выносить перманентные нравоучения, посредством цитирования Книги (Креван подозревал, что многие цитаты использовались для противоположных по содержанию случаев, а передёргивание и изворотливость — есть вторая натура большинства прихожан Церкви Пятидесятников), при непосредственном участии очередных кумушек-подружек (“Сынок, познакомься: Барбара и Конни — я тебе про них писала…”). Как-то за обедом он спровоцировал псевдонаучный диспут, переросший в теологический скандал, после чего, не слишком терзаясь угрызениями совести, убрался восвояси.
Не то, чтобы он был воинствующим атеистом, вовсе нет. Креван был крещён в католическую веру, в детстве регулярно посещал местную церковь и даже получал от этого удовольствие. Но с годами, особенно с началом самостоятельной жизни, вера отошла на второй план. Она не умерла, скорее, стала чем-то более личным, скрытым от взглядов окружающих. Именно поэтому Креван на дух не переносил Церковь Пятидесятников (он не называл её церковью — всегда только сектой), он не терпел вторжения в личное пространство, тем паче в столь интимное, как пространство веры.
И, тем не менее, сейчас ему казалось, что мысль о свидании с матерью — это лучшее, что приходило в голову за последнее время. Не стоило откладывать визит в долгий ящик: можно выехать уже завтра, на утреннем автобусе (Креван, хотя и водил автомобиль, был несколько скован за рулем, поэтому на “семейной” “Ибице” ездила Джен). Приняв решение, он с легкой душою заснул. Уже ощущая опускающуюся дремоту, Креван поймал себя на мысли, что за вечер ни разу не проверил газ, краны и дверные запоры. Но это почему-то его совсем не обеспокоило.
Проснулся Креван рано, с предвкушением новых приятных впечатлений от мест знакомых с детства. Какофония, до сих пор властвовавшая в его голове, уступила место слаженным напевам, похожим на кельтские. Они совсем не сводили с ума, а, наоборот, словно звали отправиться скорее в увлекательное путешествие (хотя, если рассуждать здраво, то, что может быть увлекательного в недолгой поездке в деревню в нескольких десятках миль от Белфаста?)
Креван наскоро позавтракал глазуньей с залежавшимся в холодильнике беконом, запил её водой из-под крана и приступил к сборам. Две пары свежих рубашек-шотландок, запасные джинсы, несколько пар носков, смена нижнего белья, два носовых платка, джемпер, как вариант замены повседневному пиджаку. Все это отлично улеглось в небольшую дорожную сумку. Следом отправились паспорт, водительское удостоверение и пара банковских карт. Наличные Креван засунул во внутренний карман своего старого кожаного плаща, который изначально был синим, но за годы носки выцвел и приобрёл голубовато-серый оттенок. На ноги Фланаган, немного поразмыслив, натянул “Мартинсы”, которые обычно таскал в холодные месяцы на толстые шерстяные носки. Критически оглядев себя, Креван решил, что для Бушмилса выглядит слегка вызывающе, но местные жители должны быть привычны к туристическому многообразию в одежде. И хотя сезон практически на исходе, за внесезонного путешественника он вполне сойдёт.
Мельком проверив краны, конфорки и шпингалеты на окнах (почему, ещё каких-то десять часов назад это казалось таким важным?), Креван вприпрыжку сбежал по ступенькам подъезда, распахнул дверь и вышел на улицу. Даже не оглянувшись, чтобы бросить последний (действительно последний) взгляд на облезлый многоквартирник, который за многие годы привык считать своим домом, он быстрым шагом направился к автобусной остановке. Десять минут томительного переступания с ноги на ногу, ещё пятнадцать минут неспешного кружения городского автобуса по пустынным ноябрьским улицам утреннего Белфаста, и Креван прибыл на автовокзал. До отправления ближайшего рейса на Балликастл оставалось больше двух часов, поэтому Фланаган побрёл в уже знакомую по предыдущим ожиданиям закусочную. Следующие два часа он изнывал от нетерпения, поминутно глядя на часы, трижды заказал кофе, но выпил от силы одну чашку. Мобильный сёрфинг, отлично бы скрасивший ожидание в другое время, показался сейчас утомительной работой, и Креван уже через полчаса отчаялся понять хоть что-то из прочитанного. Отложив смартфон, оставшееся время он сумрачно глядел в окно невидящим взглядом. Так, пресно и сонно, потянулись последние часы пребывания Кревана Фланагана в Белфасте.
Как только автобус отъехал от автостанции, настроение Кревана начало меняться к лучшему. В душе вострубили фанфары, сознание погрузилось в сахарную вату эйфории, он чувствовал, что совсем скоро все наладится. Голоса и музыка практически затихли, зато появилось чувство сильного голода. Кляня себя за то, что не догадался купить чего-нибудь в качестве путевого ланча, Креван пообещал себе роскошный обед сразу по прибытии на место. А пока он сидел на своем месте у окна, и, улыбаясь мыслям, рассеяно глазел на проплывавший мимо пейзаж.
В предыдущие дни погода соответствовала времени года: практически без перерыва поливал холодный дождь, подстёгиваемый порывами западного ветра. Температура держалась в пределах 3–5 °C, и, казалось, не сегодня-завтра дождь перейдет в первый осенний снег — мокрый и пробирающий до костей. Но сегодня, словно по принуждению душевного состояния Кревана, погода изменилась к лучшему. Ветер утих, ещё вчера низкая серая пелена облаков истончилась прорехами, сквозь которые в землю вонзались копья солнечных лучей. Мозаика из зелёных пятен, в непрестанном движении, перетекая из тёмного в светлый и обратно, накрывала необъятную равнину, то тут, то там пестрящую заплатами деревень. Креван погрузился в некое подобие транса, полудрёмы. Не сон, но видения прошлого проплывали перед его внутренним взором.
Кревану шесть или семь лет. Он с родителями отправился на велопикник. Уехали из Бушмилса далеко-далеко, чуть ли не в Австралию, про которую Креван прочитал совсем недавно в “Детях капитана Гранта”. Расположились на лугу, неподалёку от небольшой ивовой рощи. Для июля совсем не жарко, солнце то и дело прячется за тучками, которые явно вознамерились собраться в большую компанию и, устроив шумную вечеринку, превратить возвращение семьи Фланаган домой в приключение.
Дует свежий, даже прохладный, ветерок. Матери, кутающейся в отцовскую куртку, всё равно холодно. Она сидит, поджав ноги, на расстеленном шерстяном пледе и чистит сваренные вкрутую яйца для сэндвичей. Отец и сын на капризы летней погоды внимания не обращают — они возятся с футбольным мячом, то перепасовываясь, то стараясь отобрать его друг у друга. Наконец, они устают, и мать зовет их к импровизированному столу. Дает каждому по сэндвичу с яйцом, салатом и курицей, просит мужа открыть бутылку вина и ласково убирает сыну влажные от пота волосы со лба. Все рассаживаются вокруг клетчатой скатерти, в эмалированные кружки разливаются напитки: родителям вино — в маленькие, сыну газировка — в большую. Над лугом плывут голоса, веселые и беззаботные, очень часто раздается смех — здесь царит атмосфера счастья и взаимной любви, какую не встретишь за обычным завтраком на кухне. Прожевав и проглотив последние закуски, все окончательно расслабляются, приваливаются каждый к своему велику и лениво болтают. В какой-то момент беседа замирает, раздаётся раскатистый храп. Отец заснул — даёт знать себя рабочая неделя с её ночными сменами. Мать достаёт из сумки ещё один плед и укрывает ноги отца. Сама начинает убирать с походного стола грязную посуду, упаковывать мусор в полиэтиленовый мешок. Сын встает и идёт исследовать окрестности, в первую очередь, его внимание привлекает роща. Подходит к зарослям плакучей ивы и останавливается в нерешительности. Вокруг тихо, слышен только шорох ветвей и поскрипывание деревьев на ветру. Даже птицы не поют. В глубине рощица погружена в таинственный полумрак, каждый порыв ветра создаёт мельтешение теней. Мальчику кажется, что за деревьями прячется кто-то многоногий, не то спрут, не то гигантский паук. Дожидается какого-нибудь глупого малыша, чтобы заманить в своё логово и расправиться с ним. Креван медленно пятится, хотя и понимает, что никаких чудовищ в рощице нет, и быть не может. Но где-то глубоко, на границе сознания и подсознания, лежит понимание того, что мир вокруг него полон тайн, и спрут, как и паук, могут оказаться вполне реальными. Ещё минуту или две он пристально вглядывается вглубь рощи, потом осторожно оглядывается: не видят ли родители его позора? Но нет, отец по-прежнему дремлет, мать закончила с уборкой, и читает очередной детектив. Креван, бросив последний взгляд на ивы и подавив самоубийственный позыв войти-таки в рощу, разворачивается и быстрым шагом идёт прочь. Не успев пройти и десяти шагов, он видит, как на землю падают первые капли, большие и тяжёлые. Почувствовав, как дождь начинает барабанить по плечам и открытой голове, мальчик переходит на бег. В их маленьком лагере царит сумятица: мать, отбросив книжку, борется с застежкой ремня, фиксирующего большой отцовский зонт на раме велосипеда; отец, уже проснувшийся, но ещё не пришедший в себя, сидит под дождем с осоловелым видом, пытаясь понять — что происходит. Наконец, проснувшись окончательно, он приходит на помощь матери. Через какие-то полминуты зонт раскрыт, а ещё пару мгновений спустя под него буквально влетает Креван. Семья, обнявшись, сидит под зонтом и смотрит, как ливень набирает силу. Мать предлагает устроить забег к ивовой роще и переждать дождь там. Мальчик вздрагивает. Отец задумчиво смотрит в сторону ивняка, хмурится (скорее всего, ему лень куда-то бежать, но сыну чудится тревога в отцовских глазах), потом напускает на себя напуганный вид и шепчет срывающимся голосом: “Плохая идея… Мне кажется, там кто-то прячется. Может быть, это кролик или мышь, но что если это кракен или гигантский паук? Вот будет потеха!” Креван не верит своим ушам (что такое “кракен” он не знает, а спросив позднее у матери, будет поражен ещё раз) — неужели отец тоже что-то чувствует?! Но, заглянув в его глаза, сын видит там озорные искорки и понимает, что отец дурачится. Мальчик фыркает с явным облегчением, мать хихикает. Отец до последнего пытается сохранить озабоченно-серьёзное выражение лица, мать с сыном, видя это, смеются ещё сильнее. Отец не выдерживает, сдаётся и хохочет до слез. Многоголосый смех перекрывает даже шум ливня. Креван всхлипывает, вытирает глаза рукой, ещё теснее прижимается к родителям и думает, что вот он — момент наивысшего счастья…