Только я была бы не я, если бы не внесла в этот тяжёлый ручной труд некую долю механизации и новых знаний. Например, показала, как вилкой зажимать края чебуреков. Вспомнила про целую грядку щавеля на заднем дворе и наварила из него джем. Да что там щавель! Я вспомнила даже рецепт лукового варенья, что в условиях надвигающейся зимы и отсутствия местных фруктов, было как нельзя кстати.
Было приятно чувствовать себя частью этой дружной семьи. И, к счастью, кондитерская “Выпечка Монро” откровенно процветала.
Магазин занимал весь первый этаж. Кухня — нулевой, такой, как в Питере, подвальный, пограничный, когда в окна видны только ноги прохожих. В настоящем подвале, где я провела три первых дня, полки ломились от припасов, заготовленных и закупленных на зиму. А верхних три этажа занимали жилые комнаты хозяев, наёмных работников, к которым отнесли и меня (да, да, ура! мне даже платили!) и прислуги.
Вот только на словах торговать с разноски на улице казалось проще.
Когда же я первый раз вышла с этим тяжеленным лотком на шее, то до центральной площади даже не дошла.
Оказалось, что по шумной улице проталкиваться сквозь толпы таких же разносчиков с выпечкой, скобяными изделиями, мелкой деревянной утварью и всеми видами зазывал совсем непросто.
Сквозь толпы зевак, даже с помощью молчаливого и широкоплечего Нила, слуги, который выполнял в доме всю тяжёлую работу и не был немым, но всё же втайне получил от меня прозвище Герасим, я прорвалась к собору как раз к концу всего действа и единственное, что мне удалось увидеть — это хвост королевской лошади.
На следующий день я поступила умнее: и товару взяла поменьше, и по сторонам старалась не глазеть. И хотя пропускать мимо ушей плач больных детей, жалобы и ругань было непросто, первым делом мы с Нилом дошли до площади. Но таких пронырливых и умных, как я, там уже оказалось столько, что место нам досталось на отшибе, а сквозь кордон охраны было не протиснуться. И хоть я точно видела, как внимательно мой король осматривает толпу, разглядеть меня в тёплом плаще, косынке и за спинами людей даже с коня не мог.
Но, как говорится, дорогу осилит идущий. И день на пятый, освоившись и изучив маршрут, которым он выходил, а потом и выезжал, я повесила свой рабочий лоток на Нила и, скинув с головы капюшон, пошла навстречу моему королю налегке.
— Раздувай ветер мне платье… Согревай дыханьем своим, — пелось мне, стоя в толпе.
Хотя холодный ветер и раздувал всего лишь мои волосы. Но быть яркой блондинкой в толпе чёрно-серых одежд на фоне грозящего вот-вот разразиться снегом неба — это такое неоспоримое преимущество, что даже если меня не заметил король, человек десять из его охраны точно следили за мной не отрываясь, выворачивая шеи, пока их конный кортеж, цокая копытами, пересекал площадь.
«Дорогой мой! Я сделала всё, что смогла. Я сделала даже невозможное. Если и сейчас ты меня не заметишь, значит, так я тебе нужна», — вот и всё, что я ему мысленно сказала, снова натягивая на голову капюшон.
Только он заметил. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Но то, как на пару секунд он закрыл глаза, как облегчённо выдохнул, сказало мне больше, чем любые его слова.
И я ждала кого угодно, Зенона, Юстина, Салазара, Ленара, даже Грифа, но только не его самого. Но он пришёл сам.
Мы с Нилом едва успели сдать выручку. Я получила свои кровно заработанные и даже ещё не присела, только сбросила на стул плащ, когда в дверь комнаты постучали.
— Лола, ты здесь? — взволнованный голос Моны.
Эти нервные вибрации доходят до меня даже через дверь. А когда я её распахиваю, нас обеих впору держать — так подкашиваются ноги.
— Он разговаривает с отцом, — выдыхает Мона. — Не о тебе. О делах. И вроде собирается пойти по близлежащим лавкам.
— Ты-то чего так нервничаешь? — всё же первая беру я себя в руки.
— Не знаю, наверно, волнуюсь за тебя.
— Не волнуйся, — обнимаю я её. — Поверь мне, самое страшное уже позади.
И сама не знаю, почему я так в это верю. Настолько верю, что, подмигнув себе в зеркале, уверенно спускаюсь вниз.
Даже не знаю откуда во мне это спокойствие. Эта безмятежность морской глади, с которой я останавливаюсь в дверях. Эта лёгкость солнечного зайчика, с которой поднимаю на него глаза, словно ослепляя солнечным лучиком. И невозмутимость пистолетного дула, с которой я приговариваю его к себе, когда наши взгляды встречаются, раз и навсегда.
Я знаю, что он осёкся на полуслове.
Он знает, что повисла неловкая пауза.
Мы оба знаем, что на нас сейчас смотрят все в этом зале, но нам обоим на это глубоко плевать.
— Ваше Величество, — приседаю я в реверансе.
— О, простите, — суетится, ничего не понимая, добряк Монро. — Это Лола…
Но дальше он всё равно не знает, как меня представить, чем только усугубляет свою неловкость.
— Спасибо, — кивает ему мой король, не сводя с меня глаз. — Мы знакомы.
И протягивает мне руку. Как хорошо мне знаком этот жест. Как легко я читаю по его глазам: «Иди сюда!» И точно знаю, что ослушаюсь. Как всегда.
— И даже не думай об этом, — подтягивает он меня к себе за талию, так и не получив мою ладонь, и склоняется к уху: — Один раз я тебя уже отпустил. Второй раз эту ошибку не совершу.
— Я могла бы поспорить, — ноги у меня конечно, подкашиваются, но мой разум и язык без костей всё ещё при мне.
— И я готов слушать это хоть до конца своих дней, но только не здесь, и не сейчас.
— Что даже чаю не попьём? — усмехаюсь я.
Но он не даёт мне договорить. Запрокидывает голову и впивается в губы поцелуем. Таким обжигающе сладким поцелуем, что я кажется стеку сейчас из его рук на пол, как горячее повидло из разломленного свежеиспечённого пирожка. Боже, как я по нему скучала! Господи, как же я его всё-таки люблю!
И всю силу своего чувства я вкладываю в пощёчину, которой отвечаю на его поцелуй. За всё, что я тут понадумала за эти дни. За ожоги на моих руках. За то, что он шёл так долго. За все мои бессонные ночи. За слёзы в подушку. За синяки от этой чёртовой разноски. За всё, лядина ты эдакая! За всё, твою мать! И я, конечно, понимаю, что материться плохо, но иногда мою жизнь одними блинами и хренами не опишешь.
И если, когда он меня целовал, тишина в зале кондитерской стояла мёртвая, то теперь, кажется, мертвецы померли второй раз и стало ещё тише.
Только эту потустороннюю замогильную тишину после хлёсткого звука пощёчины взрывает его смех. Смех, с которым он прикладывает ладонь к щеке и смотрит на меня как на непослушного ребёнка. Любя. Гордо. Всепрощающе.
— Господин Монро, не сочтите за неуважение, но это моё. Это точно моё, — перехватывает он меня двумя руками так, чтобы даже у слепых не осталось сомнений, о чём он говорит. А у меня — никакого желания сопротивляться. — Я забираю её с собой.
Стоит ли говорить, что ни возразить, ни даже просто ответить Монро не рискует.
И меня не просто выводят из пекарни под белы рученьки. Нет, он выносит меня на руках. Сам.
Как есть, в одном платье. На холод. Усаживает на коня. Запрыгивая следом, укрывает нас своим тёплым плащом.
— Давай в то, что ты ничего не помнишь, поиграем в следующий раз, — перехватывает он поводья и пришпоривает коня.
— Мужчина, а вы кто? — конечно, не отказываю я себе в удовольствии тут же ухватиться за эту возможность.
— В нашем мире не говорят мужчина, — улыбается он. — Только «мой господин», а лучше «мой король». И только с придыханием.
— А вот хрен тебе! — морщусь я, гордо отворачиваясь.
— Погоди-ка, — натягивает он поводья, поворачивает, приподнимает мою голову за подбородок и легонько касается моих губ своими. Косится, словно боится новой пощёчины. Но и не целует, дразнит, побуждая ответить.
И хоть меня простреливает от этих прикосновений от макушки и до самого коня подо мной, а дыхание моего короля становится частым и сбивчивым, он не сдаётся, упрямец, ждёт, когда я отвечу.
— Я же слабая женщина, — слегка отстраняюсь я, глядя на его губы. На его любимые горячие и такие желанные губы. — А на нас смотрит сейчас уже не вся пекарня — вся улица.
— Даже если на нас смотрят сейчас два мира, ты думаешь, меня это остановит?
— Гош… — шепчу я, больше не в силах сопротивляться.
И он мучительно выдыхает, закрывает глаза и прижимается лбом к моему лбу, словно так долго этого ждал, что сил в нём и осталось только на этот выдох. Скользит щекой по щеке, а потом прижимает мою голову к своей груди. И стук его сердца сейчас громче всех звуков во вселенной. Он даже громче, чем стук моего собственного сердца, что бьётся набатом.
И я, конечно, не нахожу ничего умнее, чем взять и расплакаться. Ну, если что, я предупреждала: я слабая женщина.
— Тс-с-с, — прижимает он меня к себе, снова пришпоривая коня. — Всё позади. Уже всё позади, родная моя. Я нашёл тебя.
— Я сама нашлась, — всхлипываю я.
— Ты права, — улыбается он и, предвосхищая моё следующее возражение, добавляет: — И всё только начинается. Ведь с тобой всегда всё как в первый раз.
Глава 30. Георг
Только сейчас, прижав её к себе, услышав это «Гош», вдохнув запах её волос, я могу с уверенностью сказать, что всё это было не зря. Что худшие десять дней в моей жизни остались позади.
И что это действительно были худшие десять дней в моей жизни.
— Куда поедем? — шепчу я ей.
— Куда скажешь, мой король, — обнимает она меня.
Она. Моя. Единственная. Такая одна. Хотя я в это ещё не верю. Чувствую каждой клеточкой, ощущаю её, но не верю.
— Даш?
— Что, мой красавчик?
«О, красавчик! Что-то новенькое», — улыбаюсь я.
А её голос звучит даже не музыкой, не шёпотом, не шорохом листвы лесов Абсинтии, не ветром, гуляющим в его горах. Нет, он дрожит единственной струной, натянутой в моём сердце. Доносится голосом любви, срывающимся от переполняющего меня счастья. Разливается теплотой по всему телу.
Боги, как? Как я мог усомниться, что это не она? Как мог уйти, когда она была так близко? Когда всё во мне кричало: это твоё!
— Я такой идиот.
— Я знаю.
Ну кто ещё, кроме неё, может сказать королю всея, мать её, Абсинтии «я знаю»?
— Я невыносимо скучал, — выдыхаю в её затылок.
И знаю, что я скучный, серьёзный, занудный по сравнению с ней, но… боги, как я её люблю!
«Спасибо!» — поднимаю лицо к небу. Сегодня снова свинцовому, предснежному небу моего любимого цвета — цвета её глаз.
И я знаю куда мы сейчас поедем. Нет, не во дворец. Это всё потом. Потом он оживёт с её появлением, наполнится её лёгкими шагами, зазвучит её смехом, отражающимся от древних стен, проснётся, согреется её теплом и станет домом. Нашим домом. Сейчас мы поедем туда, где я был счастлив и несчастлив одновременно. Где в тепле одинокого костра искал силы, в бесконечности пейзажей — уверенность, а в горящих поленьях — истину. Туда, где мне острее всего её не хватало.
Едва мы пересекаем границу королевских владений, отпустив охрану, я поворачиваю в лес.
Мне так много всего нужно ей сказать. Но у меня не просто нет слов — я не могу выразить это ничем.
Ни беспомощным взмахом руками, когда мы останавливаемся на краю обрыва. Того самого обрыва, где я мечтал. Когда-то безнадёжно мечтал о будущем с ней.
Ни тяжёлым вздохом, что вырывается из моей груди, всё ещё из-за неимения в моём скудном словарном запасе таких слов.
И моё мотание головой, отчаянное, бесконечное, яростное, когда моё неверие в происходящее становится сродни миражу — тоже не настолько убедительно, как то, что я хочу сказать.
— Если бы ты только знала, как я люблю тебя, — выдыхаю я, прижимая её к себе.
Её, настоящую, живую, горячую. Пахнущую ванилью, снегом, уютом, мечтой и будущим. Моим будущим. Нашим. Которое она всё же нашла способ нам подарить.
— Если бы ты только знал, как люблю тебя я, — прижимается она ко мне спиной, стоя на краю «нашего» утёса. С которого открывается вид на бескрайние холмы.
И ветер раздувает её волосы.
Я убираю их со лба и касаюсь его губами.
Да зачем нам слова, когда теперь у нас есть всё это.
— Будет снег, — шепчет она, заставляя меня содрогнуться от мучительного спазма желания, которое вызывает во мне её шёпот. Всегда вызывал.
— Я знаю, — разворачиваю я её к себе и приподнимая лицо, заглядываю в глаза.
Вот что я могу противопоставить её телу? Её настоящему, живому, такому желанному телу. Которым я бредил, о котором мечтал. Но даже в самых смелых мечтах не мог представить, насколько она хороша. И я скольжу губами по её щеке, по шее, зарываюсь носом в ямочку ключицы и замираю, чувствуя болезненную каменную твёрдость не просто в штанах, у меня каменеет весь низ живота. Я не просто хочу её. Орт меня подери, я изнемогаю от этого невыносимого желания. И надо срочно что-то с этим делать, потому что я скорее сдохну, чем прикоснусь к ней без её согласия, но я не могу.
— Даже не думай об этом, — безошибочно угадывает она единственное, чем теперь заняты мои мысли.
— О чём? — губами веду я по шее вверх, изображая святую невинность.
— Я теперь девушка приличная, — отстраняется она, коварно улыбаясь. — До свадьбы ни-ни. Вот женишься, тогда и поговорим.
— Нет. Нет. Нет. Только не это, — театрально хватаюсь я за разбитое сердце.
— Не хнычь. Думаю, тебе пока меня не было, и так неплохо перепадало, — хмыкает она. Такая решительная. Ревнивая. Мстительная. Трудная. Моя.
— Ну ты же знаешь, как просто я это решаю, — улыбаюсь я. — Сейчас свистну. И священника привезут прямо сюда. Обвенчают, повяжут, окольцуют и дело с концом. Потом за ногу и в койку. Пять минут потерпеть и всё… плакали все твои мечты о предложении руки и сердца, преклонив колено, белом платье, фате до пола, шикарной церемонии, море белоснежных цветов. Я ничего не забыл?
— Погоди, погоди, хочешь сказать, лошадей в нарядных попонках не будет? И детишек, разбрасывающих лепестки роз? — упирает она руки в бока, а потом зябко передёргивается от холода.
— Не-а, — снимаю с себя плащ, накидываю на её плечи, укутываю и даже с облегчением выдыхаю, отгораживая её от себя плотной, утеплённой тонким мехом тканью.
— Вот ты гад, — качает она головой. — На святое покусился. На лошадок.
— Ага, — хитро улыбаясь, уверенно киваю я. И иду к кострищу, отгороженному от ветреного обрыва притащенным мной же толстенным бревном.
Глава 31. Георг
Да, у меня даже получается переставлять ноги. И даже присесть, хотя штаны сейчас и кажутся на редкость узкими.
— И никто не упадёт на нашей свадьбе лицом в салат? Мы не разрежем торт, держась вдвоём за нож? И я даже не объемся до тошноты крема из взбитых сливок? — спохватывается она и подходит, когда я уже ворошу старые угли.
— А ты любишь взбитые сливки? — кошусь я на неё исподлобья.
— Нет, но должна же я была тебе что-то возразить, — помогает она уложить свежий хворост на старое кострище. — Вижу, у тебя тут уже всё приготовлено.
— Я приезжал сюда почти каждый день, — чиркаю я огнивом, поджигая пучок мха, чувствуя, как дрожат руки. — Конечно, в свободное от борделя время.
— А, ну да, — встаёт она за спиной. Накрывает меня полами плаща. Прислоняется ногами к спине. — Тогда боюсь ты был тут очень редко.
— Даша, — выдыхаю я, больше не в силах выдерживать ни её близость, ни этот шутливый тон, но ведь она, орт побери, это знает. — Не делай этого.
— Почему? — встаёт она на колени, обхватывая меня руками за плечи. — Гош…
У меня сердце останавливается от этого «Гош».
— Потому что я…
— Тс-с-с, — прижимается она ещё плотнее. — Я чувствую то же самое. Мне так много всего хочется тебе сказать. Так много всего спросить. Но единственное чего я хочу сейчас — снять с тебя эту чёртову рубашку, — дёргает она ткань, — и прижаться к твоей обнажённой груди. А всё остальное — потом. Давай, потом.
— Нам нельзя, — качаю я головой.
— Серьёзно?! — перегнувшись вперёд, удивлённо разглядывает она меня.