— Донья Росарио, — кланяется женщине дон Орсино, прежде чем поздороваться со мной, а потом уж, не позволив себе большего, преклоняет колено. — Дарья Андреевна, как я рад! Как безумно рад, что все наши самые худшие опасения не оправдались. Ну, рассказывайте, рассказывайте, не томите, как всё прошло. Где же вы были? Вас и не узнать! Неужели это и правда вы? — не даёт он и рта мне раскрыть, размахивая руками. — Друзья мои! Она жива! Она вернулась! — обращается он ко всё подлетающим и подлетающим феям, пока я устраиваюсь поудобнее на траве и усаживаю себе на колени Машку.
— Всё прошло отлично. Спасибо вам огромное. И получилось в лучшем виде.
— Ну вот видишь, Росарио, — обращается он к грустной феечке. — Раз Дарья Андреевна вернулась, то и Амато вернётся.
— Амато? — поворачиваюсь я к донье.
— Мой сын, миледи, он пропал.
Я не исправляю её это обращение. Так ли уж важно, как они меня зовут, когда у женщины сын пропал.
— Пропал? Давно?
— Незадолго до того, как запланировали ваше возвращение, — лезет она в карман платья и достаёт зачитанную записку.
— Форте, — увеличивает её дон Орсино, чтобы я могла прочитать.
И среди орфографических ошибок и каких-то революционных лозунгов, что раз теперь равные права у всех, то Амато не желает сидеть в стеклянной клетке в королевском дворце и будет жить где он хочет, я читаю, как он просит его не искать и никого не беспокоить его исчезновением, особенно Его Величество. Это его решение и только его.
— И сколько же лет этому повстанцу? — возвращаю я письмо.
— Восемнадцать, миледи.
— Подходящий возраст, чтобы покинуть родительское гнездо, — киваю я ободряюще. Но сказать, что мне это не нравится — ничего не сказать. — И он ушёл один?
— Один, — кивает мать Амато, но дальше говорить не может из-за слёз и за неё продолжает дон Лаэрт, тоже присоединившийся к нам.
— Сначала мы думали, что он вернулся в лес. Ведь как раз в это время заканчивалось строительство нашего нового дома, — показывает он вокруг, — мы переместили сюда часть деревьев, целые островки первозданного Живого леса.
Решив, что это как раз удачный момент осмотреться, я тоже кручу головой по сторонам.
И правда совсем как в лесу, только подпиленные верхушки деревьев удручающе упираются в стеклянную крышу, а домики, что раньше были среди ветвей, аккуратными рядами, как в общежитии, прикреплены к стенам. Я насчитываю около двадцати в разном удалении друг от друга с этой стороны. Слышу даже звук льющейся воды искусственного родника и небольшого ручья, что я сразу не заметила.
И, конечно, понимаю, почему нет особой радости на лицах фей, ведь жить им приходится в этом зоопарке вынужденно, но, в конце концов, здесь тепло и почти аутентично, а что ждало их в настоящем лесу? Смерть.
Смерть… прямо холодком пробирает меня, когда на лице матери пропавшего феёныша я вижу отголоски этого страшного слова. Вижу, что она уже потеряла надежду, что уже скорее оплакивает, чем ждёт своего сына.
— То есть он ушёл один? И оставил только эту записку?
— Да, я нашла её в нашем домике, там, в лесу, — кивает мать.
— И вы, конечно, в точности сделали всё, о чём он просил? — пересаживаю я Мариэль, отсидевшую мне одну ногу на другую. — Не стали его искать и ничего не сказали Его Величеству?
Молчаливое покачивание голов красноречивее слов.
«С возвращением, дорогая Даша, в королевскую жизнь! Ну и ты заходи!»
— Ясно, господа феи, — киваю я. — То есть предположений куда он мог полететь ни у кого нет?
— Куда угодно, — разводит руками дон Орсино.
— А ты что скажешь, Карл? — наблюдаю я за этим оболтусом, удручённо пинающим камень.
— Я не знаю, — включает он режим «отвалите от меня», но с ним, разумеется, мы ещё потолкуем один на один.
— Мариэль? — поворачиваю я голову к девочке, когда она хватает меня за руку, словно хочет что-то сказать.
Но не говорит, а прикладывает ко рту пальцы и качает головой, изображая, словно играет на дудочке.
— И что это значит?
— Амато играл на дудочке, — напряжённо вытягивается, глядя на эту пантомиму донья Росарио.
— Мариэль, он жив? — совсем не понимаю я что же она хочет сказать.
— Да, — уверенно кивает она и сползает с моего колена. — Пойдём к папе.
— Пойдём, — киваю и я, но предже чем встать, поворачиваюсь к фее. — Мы найдём Амато, донья Росарио. Обязательно найдём.
— Спасибо, миледи, — склоняется она в поклоне.
Весь филиал Живого леса уважительно склоняется, провожая нас. И только Карлу я хитро подмигиваю: «Ещё увидимся!», когда ещё раз благодарю всех за тёплый приём.
И ухожу не с пустыми руками. Кроме букетика весенних цветов, утаскиваю свою тяжеленную сумку. Нет, её-то конечно, несёт Салазар. А мы с Машкой поём, взявшись за руки:
— Стройный мальчик-пастушок, видишь, я в бреду… Помню плащ и посошок на свою беду… Если встану — упаду!.. Дудочка поёт: ду-ду!
То есть пою, конечно я, но Машка очень душевно подпевает все «ду-ду» в каждом припеве.
— А знаешь, что? — резко останавливаюсь я. — А давай-ка мы папе устроим сюрприз!
— А какой? — восхищённо распахивает глаза Машка, уставившись на меня.
— Вкусный, — заглядываю я в сумку на предмет сохранности колбасы и довольно потираю руки. — Твоему папе точно понравится.
Глава 39. Георг
— А папа не рассердится? — громкий шёпот Мариэль за дверью.
— Конечно, нет, — уверенный Дашкин ответ. — Это же сюрприз!
И на самом деле я уже давно проснулся. И даже давно рассержен, что меня бросили. Что я лежу тут в неведении, в одиночестве, в тоске. Но раз «сюрприз», поспешно ныряю под одеяло и прикидываюсь спящим.
Главное, только не рассмеяться, ведь я даже отсюда слышу, как сопит от усердия младшая из моих девочек и как позвякивает посуда на подносе, который она тянет. Сама!
— Сказочка моя, — опирается на кровать Даша, склоняясь надо мной, а потом заставляет моргнуть, дунув в лицо. — Просыпайся, соня!
И я прямо так потягиваюсь-потягиваюсь, и ещё зеваю на публику, когда звучит радостный вопль в два голоса:
— Сюрприз!
— Ах! — хватаюсь я за сердце. Машка заливается смехом. Поднос в её руках ходит ходуном. Дашка подхватывает его, давая ей возможность насмеяться и забраться на кровать.
И когда меня усаживают, не побоюсь этого слова, как короля, и вручают завтрак, я без преувеличения чувствую себя самым счастливым человеком на свете.
— Боги, как вкусно, — довольно мычу я, разглядывая бутерброд. — Что это?
— Это был запасной путь к твоему сердцу, — улыбается моя Заноза. Она сидит на кровати, поджав одну ногу, а довольная Мариэль жмётся к ней как рыжий котёнок. — А посмотри какой шикарный букет!
— Мн-н-н... — зарываюсь я носом в какие-то невзрачные цветочки, но чувствую только запах кофе. Исключительно спокойный, уверенный, солидный запах, но есть в нём что-то, как в Дашке: и перчинка, и горчинка, земля, соль, дым, сладость фруктов и какой-то тайный ингредиент, который не передать словами.
— Волшебно, — улыбаюсь я, и опускаю глаза, чтобы выдохнуть.
Они второй раз за два дня доводят меня до слёз. А я-то думал, что из меня, как из закалённого жизнью сурового мужика, слезу не вышибешь ничем. Наивный! Для этих женщин, хоть маленькие они, хоть взрослые, вообще есть что-то невозможное?
— Платок? — улыбается моя коварная.
— У меня есть, — демонстрирую я салфетку, которую за неимением на мне рубашки, не заправили за ворот, как собирались, а просто положили на грудь.
— Вкусно? — во все глаза следит за мной Машка.
— Мн-н-н… очень, — отхлёбываю я кофе так, чтобы остались усы от пенки, и ставлю на блюдце чашку с невозмутимо-серьёзным лицом. Счастливый смех моей малышки — лучшее начало дня. А она так ржёт, что заваливается на спину. И даже Дашка не может сдержать улыбку, глядя то на меня, то на неё.
А потом они помогают мне доесть бутерброды, допить сок, который, наконец, стал вкусным, а не из неизвестной мне пресной травы, что лично делали для меня по рекомендации Шако.
Довольную и припрыгивающую от радости Машку уводит служанка на занятия.
А пока я чищу зубы, умываюсь, одеваюсь, моя Заноза ходит за мной хвостиком и рассказывает все свои утренние приключения.
— Как ты сказала? Лоуренс Мартин?
— Мартэн, ударение на второй слог. Учитель танцев из Бриденса.
— Понял. Найдём. Иди сюда, — подтягиваю я её к себе, упираюсь лбом в лоб. — Спасибо! Это было лучшее утро в моей жизни. Это такое чистое, неразбавленное счастье, что мне страшно. Страшно упиться им до потери сознания. Но ещё страшнее его потерять.
— Георг Робертович, — обнимает она меня за шею, — не разочаровывайте меня своим занудством.
— Разочаровать тебя — это вообще мой самый страшный кошмар, — улыбаюсь я.
— Тогда ничего не бойся. Тебе оставалось жить считанные дни и даже тогда ты ни разу не дрогнул. Так ничего не изменилось. Мы так и стоим на краю того обрыва. И если прыгнем, то прыгнем вместе. Или я скомандую: «Гоп!», а сама так и останусь стоять.
— Да ты коварная?! — отклоняюсь я, чтобы на неё посмотреть.
— А ты не знал? Видишь, я уже скомандовала «Фас!» и одну мою «подругу» ты бросил в тюрягу, и второй вряд ли поздоровится, когда выяснится вся правда о ней.
— Значит, прикидываешься простой девчонкой, а сама, оказывается, хитрая интриганка.
— С волками жить, по волчьи выть — говорят у нас. И я учусь.
— А у нас говорят: кто ходит с хромым, научится хромать.
— Куда мы кстати идём? — намеренно начинает она прихрамывать, когда я подталкиваю её к выходу.
— Решать государственные дела, моя будущая королева. И знаешь, пожалуй, первым я подпишу указ, что моя жена будет именоваться Королевой, а не какой-то там Милостью.
— Завлекаешь, да? — улыбается она, когда я обнимаю её за талию.
— Всего лишь обрисовываю перспективы, Ваше Величество.
— Расскажи мне лучше знаешь о чём, — вдруг останавливается она. — Почему Маркус Брин вдруг впал в немилость у Императора.
«Нет, я не ревную, — выдыхаю я. — Мне просто стало трудно дышать. Ревность — всегда была моей слабостью, — уговариваю я себя. — И я просто расхожусь на пустом месте». Только вот одно лишь напоминание о том, что этот Брин посмел делать ей какие-то непристойные предложения, выводит меня из себя.
— Так, давай гневно не сопи. И я, конечно, хотела оставить это для посткоитальной исповеди, но плевать я хотела на того Брина, чтобы ещё упоминать о нём в нашей постели, поэтому рассказывай сейчас, — берёт она меня под руку, словно мы собираемся прогуливаться по парку, а не просто идём по коридору.
— Посткоитальная исповедь?! — кошусь я на неё.
— Да, мой родной, никогда мужчины не бывают так болтливы, как после хорошего секса. А ты думаешь, как раскалывают самых матёрых шпионов? Пытками?
— Думаю, ты зря вложила мне в голову эту мысль, — хмыкаю я.
— Это какую же? Хочешь сам с душой трахнуть Брина? Если ему понравится, думаю, он столько всего интересного тебе расскажет.
— А если понравится мне?
— Чёрт, да. Об этом я не подумала, — скептически хмыкает она. — Я тебя, кстати, не шокирую своим грубоватым юморком? Цинизмом? Свободой нравов? Нет?
— После того, как ты дважды меня совратила? И оба раза с душой?
— Но, согласись, ты не особо и сопротивлялся.
— Нет, я и сейчас не буду. И как ты думаешь, вот эта комната подойдёт для посткоитальной исповеди? — открываю я первую попавшуюся дверь. Потому что, когда она так чуточку грубовата, это безумно заводит. Боюсь, что до зала заседаний мы точно не дойдём.
«Прочь, прочь» — выгоняю я взмахом руки слуг, которые кажется, готовили эту комнату к приезду гостей из Трэса.
— Как знала, — улыбается моя самая желанная в мире женщина, когда, завалив её на спину, я не обнаруживаю под юбкой трусиков. Только чулочки на каких-то умопомрачительных завязочках. Только бритый теперь до голенького лобок. И только адское напряжение в паху, которое ещё усиливается от этого живописного вида и подгоняет меня так, что, честное слово, не до ласк.
— Я сейчас испачкаю твоё платье, — дрожат мои пальцы, ощущая такую влажность внутри неё, что я действительно еле сдерживаюсь.
— Так какого чёрта ты тянешь? — выгибается она.
И уже только резкими, глубокими, ритмичными выдохами реагирует на мои движения. На те несколько коротких движений, которые стремительно заканчиваются божественно-мучительными конвульсиями для меня.
— Нет, нет, я тебя не брошу, — шепчу я на её разочарованный стон.
Чувствую, что ей не хватило самую малость. Всего несколько движений пальцами и дёрнувшись, она стискивает мою ладонь бёдрами и блаженно, упоительно выдыхает.
— Наконец-то, — откидывается она, расслабляясь.
И я падаю рядом на пахнущую свежестью и только что заправленную постель.
— Ещё кровит, — рассматриваю я испачканные пальцы.
— Да, у тебя чертовски здоровый член, — поворачивается она, одёргивая вниз юбку. — Вот только не вздумай… Гоша, чёрт! Фу! Рекс! Плохая собака, — прячет она лицо, ударив меня кулачком, когда я облизываю пальцы. — Это ужасно. Ну, что за дикость, Гош! Прекрати!
— Свобода нравов, цинично, грязненько, — передразниваю я её, посасывая палец. — И куда всё это делось? Ты всё же в дремучем средневековье. Привыкай! Ничего не могу с собой поделать. Люблю мясо с кровью. И вот такие десерты к посткоитальной исповеди.
Глава 40. Георг
— Бе-бе-бе! Всё равно плохая собака, — вытирает Дашка мои губы платком. Вытирает и пальцы.
— А мне нравится, — пытаюсь я её поцеловать, но она брезгливо отворачивается. — Мне нравится в тебе всё. И это такое невероятное ощущение безграничной близости и абсолютного доверия, которому ты меня, кстати, научила. Ну? — подставляю я губы для поцелуя. — Не разочаровывай меня.
— Ладно, чёрт с тобой, — аккуратно ведёт она языком по моим губам. — И чего только не сделаешь ради королевской короны.
И какие уже поцелуи, когда смешно. Так или иначе, а она ведь своего добилась.
— Чёрт! — уже поднявшись, стискивает она ноги, давая понять, что по ногам потекло. — В этой комнате есть ванная?
— Сомневаюсь, — оглядываюсь я в поисках двери.
— Тогда ты иди, а я — к себе. Хоть трусы надену. Я вообще-то ждала, что ты завалишь меня прямо после завтрака.
— Прости, что не оправдал твоих ожиданий, — застёгиваю я ширинку.
— Так что там насчёт Брина?
— А я надеялся, что ты забудешь, — сажусь я обратно на кровать. — Ты же собиралась идти.
— Вот и не тяни время, — упирает она руки в бока, давая понять, что не отступит.
— Всё просто до банального, Даш, — вздыхаю я. — Пока Филипп был в походах и занимался объединением королевств, Маркус трахал его молодую жену.
— Серьёзно?
— Абсолютно. И в полном смысле этого слова затрахал её до потери рассудка. В один прекрасный день она сиганула с башни. А придворный врач сказал, что она была беременна.
— Ого, — задумчиво качает Дашка головой. — Скверная история.
— По-хорошему, Филипп должен был его казнить. Даже их обоих. Но он всегда выше этого — кровопролития, смертной казни. И он просто Марка выгнал. Даже права на престол не лишил. Ибо злые языки приписывают Императору бездетность.
— Понимаю, лучше уж брат, чем кто-то посторонний сядет на престол во главе Империи, ради которой он так многим пожертвовал, — снова скрещивает она ноги. — Спасибо! Прости, но я всё же пойду. Мне теперь ещё и в туалет надо.
— Беги, беги, — улыбаюсь я. — Нет, постой!
Подскакиваю с кровати и у двери всё же срываю поцелуй. Долгий, мучительно прекрасный поцелуй.
— Я буду скучать. Не задерживайся.
— Разве я могу, — хмыкает она. — меня там канцлер ждёт, Дамиан, Гриф, Барт. В общем, есть где развернуться.
И с этими словами выпархивает из комнаты.
А я, поддёрнув штаны, иду до Зала заседаний и всё думаю о том, как же я, похоже, сам себе врал, когда говорил, что мне всё равно сколько Дарье лет, а главное, сколько мужчин у неё было до меня. Я всё же хренов собственник. Я бы извёлся, пока не выпытал это у неё. А потом извёлся, представляя её с другими мужиками.