Он садится рядом и протягивает руку, якобы чтобы рассмотреть кольцо. И я до хруста сжимаю кулаки, прекрасно понимая, что он использует это как предлог, чтобы прикоснуться к ней. Вижу, как он прикрывает глаза, когда её пальцы оказываются в его ладони. Как всматривается в камень. И как Дашка забирает руку.
— Я начал не с того, да? — неожиданно вздыхает он. — Хотел казаться расчётливым, равнодушным, откровенным. Обычно это подкупает. Хотел быть с тобой честным.
— Ты и был честным, — встаёт она. — До той поры пока не решил меня подло купить. Сволочь!
Даже я вздрагиваю от звука этой неожиданной пощёчины. Голова Брина дёргается. Но, взявшись за щёку, словно получил не пощёчину, а поцелуй, он покорно опускает голову и улыбается.
— Пока по твоей милости я не осталась без дома, без работы, без надежды, — нависает над ним Дашка, ничуть не разделяя его веселье. — Пока благодаря тебе я чуть не потеряла единственное, ради чего и вернулась в этот мир — человека, которого люблю. Мне никогда не будет скучно с ним, Марк. Но тебе не понять. Никогда не понять, что даже когда он молчит, когда хмурится, когда напряжённо смотрит в окно — он для меня бесконечен, как вселенная, которую никогда не познать. И с чего бы ты ни начал, у тебя не было шансов. Ни одного. Так что не путайся у нас под ногами. И лучше уезжай, Брин. Уезжай отсюда куда подальше.
— Боишься? — усмехается он, когда моя великолепная уже было отправляется к выходу, заставляя её развернуться. — Боишься искушения? Меня ли ты пытаешься убедить, что он так хорош или себя, что ты сделала правильный выбор?
— Знаешь, Брин, чего я действительно боюсь? Что на улице холодно, — подходит она к нему вплотную. — И если я тебя сейчас не утоплю в этом фонтане, то ты выйдешь мокрый, простудишься, попадёшь в госпиталь, а мест там и так не хватает. Поэтому давай, иди, пока сухой. И избавь меня от этих убогих инсинуаций. Оставь их для тех девушек, которые по неопытности ещё ведутся на это «слабо». Ещё сомневаются в себе. И падки на таких вурдалаков, как ты.
И она стоит и ждёт, пока под её непреклонным взглядом он всё же дойдёт до двери.
А я пячусь как рак, выйдя из-за своей кадки, чтобы ретироваться, пока не поздно, но никак не могу оторвать от неё взгляда. И расплачиваюсь за это, врезавшись во что-то спиной. Во что-то упавшее со страшным грохотом.
Я замираю, как нашкодивший кот, кажется, даже прижав уши, хотя мне и плевать что же я там снёс.
Она с недоумением оборачивается. А потом бежит ко мне со всех ног.
— Гош!
— Кто такие вурдалаки? — подхватываю я её, мою взволнованную и такую манящую.
— Забудь. Сказочка моя, я так тебя люблю!
Она впивается в мои губы, словно мы год не виделись.
— Забыл. А это то, о чём я сейчас думаю? — шепчу я, разрывая этот безумный поцелуй.
— Нет, это больше, чем ты думаешь, — шепчет она. — Это мы до завтра отменяем все дела, все встречи, всё, всё, всё. И на завтра тоже не планируй ничего важного.
— Это ещё почему? Думаешь, у меня будут трястись руки и подгибаться ноги? — выбираю я кратчайший путь к нашей спальне, держа её на руках.
— Нет, потому что, боюсь, завтра я тебя тоже не захочу отпускать. Пусть уже этот чёртов мир подождёт! И эта зима, и эта война, и эта эпидемия!
— Не возражаю, — открываю я дверь ногой.
И точно знаю: нет, я никогда не буду в ней сомневаться, но и никогда, ни за что, никому её не отдам.
Глава 64. Даша
— А теперь рассказывай, что у вас было с Катериной, — поднимаюсь я с его мокрой груди, пока мой король ещё «плывёт», ещё не в состоянии ни думать, ни говорить, ни шевелиться. — Надо, Гоша, надо! Соберись!
— Даш, ничего не было, — открывает он один глаз.
— Эти сказки будешь Машке на ночь рассказывать.
— Ты вообще ничего не хотела знать, — хмурится он, открывая второй.
— Но теперь я знаю. И хочу услышать твою версию.
— То есть версия Катарины тебе уже известна? — встревожено подтягивается он к изголовью, причём вместе со мной, сидящей на нём.
Нет, но как же мне не нравится эта его тревога. И этот его взгляд. Нет, не испуганный, но резко переставший быть томным. Внимательный, колючий, настороженный.
— Мне ничего не стоит её узнать, — всматриваюсь я в его лицо, а потом перевожу взгляд на кольцо на своём пальце. Нет. Не угрожаю. Предупреждаю, поднимая на него глаза. — Гош, нравится тебе это или нет, но я уже была замужем. И я сыта по горло ложью. Я знаю, как это начинается. Сначала с маленького невинного обмана. Потом ложь во спасение. Затем, чтобы не делать мне больно. А в итоге это уже бесконечное, гнусное враньё, разрушающее всё. Не делай этого. Как бы сейчас тебе ни было трудно признаться, скажи мне правду. И мы вместе решим, что с ней делать.
— Хорошо, — поднимает он руки, останавливая меня. — Хо. Ро. Шо.
Всё обрывается у меня в груди, глядя, как ходят желваки на его скулах, но он был прав: я ведь всё равно не успокоюсь, пока не узнаю.
— Я попробую тебе объяснить то, что я и сам не знаю, как описать. Даш, — выдыхает он, убирая со лба волосы, — ты несколько месяцев была в её теле. Понимаешь? Ты всё время была Катариной. И как я ни старался, как ни сокращал себе жизнь, глотая эту отвратную гремучую смесь, что сделала для меня Старая Аката, чтобы видеть тебя такой как ты есть, всё равно постоянно видел Катарину. В своей постели. В своих объятиях. Подо мной. На мне. Понимаешь? Катарину.
— Да, — киваю я.
И я на самом деле понимаю. Потому что и сама всё время видела Катарину. В зеркалах и без. В платьях и обнажённой. В объятиях Георга и глазах Дамиана. И пользовалась её юным телом на всю катушку, чтобы соблазнить влюблённого в неё Гошку. Нет мне прощения за это. И это и есть моё возмездие. Справедливое. Заслуженное. Моё. Но что из-за меня страдать придётся им обоим, ведь мне и в голову не пришло.
— И когда ты вернулась в свой мир, — опускает он глаза, а потом снова поднимает. — Я ждал. Как я тебя ждал! Верил, что ты вернёшься. И понимал, что ты не она. Но каждый раз нечаянно цепляя её взглядом, встречаясь с ней глазами, глядя, как она смеётся, как убирает за ухо волосы, как поправляет юбку, прежде чем сесть, я с ума сходил от терзавших меня чувств. Но хуже всего было не это.
— Она чувствует к тебе то же самое, — закрываю я руками лицо, вспоминая как однажды после очередного крышесносного секса подумала о Катькином теле: «Пусть это останется в нём навсегда — ощущение полного кайфа. Когда тебя любят так, что хочется ещё, ещё и ещё. Может в те дни, когда меня уже не будет, и Катька почувствует рядом с Георгом хоть малую часть того, что чувствую я. Как я сполна ощущаю безумие его нерастраченной страсти, адресованное, возможно, как раз ей».
Господи, что же я наделала!
— Ей во сто крат хуже, чем мне, Даш. Не упрекай её. Пожалуйста! Если кто и виноват в том, что произошло, то только я. Клянусь, только я. Я знал, что у них всё плохо с Дамианом. И знал, почему.
— Он решил посвятить себя религии? — выдыхаю я, убирая с лица руки.
— Хуже. Он был создан для монашества, для отречения от плотских утех, для служения богам и никому более. Его даже в борделе окрестили «вечный девственник». И я виноват в том, что притащил его туда, что пытался сделать из него настоящего мужика. Идиот! — вцепляется он пальцами в волосы. — Но это так сложно: принять чей-то выбор, отличный от своего.
— Это действительно сложно, — кладу я руки ему на грудь. — А ещё он не смог смириться с тем, что она была твоей женой.
— Не смог. И вряд ли захотел бы. Прости меня, — кладёт он свои сверху. — Я знал, получив от Катарины приглашение, что добром это не закончится. Чувствовал это напряжение. Знал, что ей даже хуже, чем мне. Но я писал тебе письма. Одно, второе, третье…
— А я не отвечала. И ты отчаялся.
— Нет. В том-то и дело, что не отчаялся. Но всё равно поехал.
Не знаю почему, но я готова. Готова ко всему. К самому худшему. К тому, что он соврал. Дважды. К тому, что на самом деле он не устоял. Что он трахал чёртову Катарину, как меня сегодня, всю ночь напролёт. И что, чёрт побери, им было хорошо.
А ещё к тому, что он всё равно не сознается. Потому что я бы не созналась. Ни за что.
Ни. За. Что.
Потому что есть вещи, которые даже под страхом смертной казни я бы не озвучила. Они умрут со мной. Мои страшные, постыдные тайны. И пусть тот, у кого их нет, бросит в меня камень. А я не брошу. Ни в Катьку. Ни в Гошку. Я прощу. Приму. И никогда не попрекну его этим.
— Это был очень тяжёлый разговор, Даш. И очень личный. Прости, но… — он прижимает меня к груди, вдыхает запах моих волос. Медленно. Глубоко. С чувством. — Я не могу рассказать тебе всего. Не могу.
— Я понимаю, Гош, — обхватываю я его за шею. Зарываюсь в волосы. А потом прячусь в ямочке его выпирающей ключицы. Спасаюсь бегством в горячей шелковистости его кожи. Тону в его запахе. Аромате чего-то вечного, мужского, мужественного, тестостеронового, что сводило, сводит и во все времена будет сводить нас с ума. — И не надо, Гош. Уже не надо. Я настояла зря. Ничего не говори. Было или нет, я не хочу этого знать. Вот изначально не хотела. Но ты решил развеять мои сомнения. Решил, что так будет лучше. И я тоже проявила слабость. Но сейчас точно знаю: нет. Я не хочу этого знать.
— Уверена? — нет, не с облегчением, но всё же с надеждой выдыхает он.
— Абсолютно, — поднимаю я голову. — Вот только не сочти это поводом, что тебе теперь позволяется делать всё, что угодно. И не вздумай даже представить себе, что я позволю тебе врать, — угрожающе прищуриваюсь я. — Но сейчас не признавайся.
— Даш!
— Нет! — зажимаю я ему рот двумя руками. — Нет, нет и нет!
— Даш, — убирает он мои руки. И взгляд его заставляет меня замолчать, подчиниться и, что хуже, испугаться. — Есть вероятность, что она беременна.
— От тебя? — я зажимаю рот рукой.
«О, боже! Нет! — отчаянно мотаю я головой. — Нет!»
Я сползаю с кровати спиной, пятясь словно рак. Но голова моя так и качается, как у китайского болванчика. Нет, пожалуйста, только не это. Только не сейчас, когда мы всё начали с чистого листа. Когда всё так правильно, так красиво, безупречно, по-настоящему.
— Я понятия не имею от кого она беременна: от меня, от Дамиана, а, может, от Ромки, — садится Георг на кровати. — Может она…
Но я его уже не слушаю.
— От Ромки?! — замираю я, глядя на его скорбное, расстроенное лицо. — Ты вообще в своём уме? Ему всего семнадцать. И он добрый, честный, хороший, светлый мальчик. Они друзья. Друзья, понимаешь? У них чистые, лёгкие, я бы сказала, братские отношения. И не смей! Слышишь, не смей, — наклоняюсь я к нему, — марать их своими грязными домыслами.
Подхватываю с пола платье, но оно кажется мне неподходящей одеждой, а потому я отшвыриваю его в сторону по дороге к шкафу.
— Ты куда? — подскакивает Георг вслед за мной.
— Домой! — сбрасываю я с себя его руки, что пытаются меня удержать.
Глава 65. Даша
«Домой. К Катарине. К Ленке. К Барту. Да, к Барту, который отдал свою жизнь ради меня. Ради Гошки. Нет, — останавливаюсь я. — Именно ради меня. Гошке было бы всё равно. А вот я, сорокалетняя, подуставшая, с комплексами. Как бы я чувствовала себя здесь, не подари он мне двадцать лет своей жизни? И неважно, что Эрмина ему не позволила. Он это сделал. Он! И сделал ради меня».
— Даша! — бегает за мной король, пока я одеваюсь. — Это не точно. Но у неё была задержка, и я думал, что разговор пойдёт именно об этом, когда получил тогда её приглашение, поэтому поехал. Но больше мы не виделись, и я не знаю…
— Заткнись! — застёгиваю я джинсы. — Ты должен жениться на ней, а не на мне, если это так. И должен был сказать мне это сразу.
— Даша!
Я выскакиваю за дверь, не желая его больше слушать.
Вот только к тому времени, как я перебудила феев и притащила дона Орсина в малую гостиную, чтобы он отправил меня в мой мир, Георг тоже приходит. И занимает место за столом напротив меня.
— Я пойду с тобой, — невозмутимо наливает он себе абсент.
— Боишься, что Катарина расскажет мне больше, чем надо?
Нет, на самом деле я так не думаю, ведь он и сам готов был рассказать мне всё. Но клокочущие в душе чувства не дают мне мыслить не просто разумно, а совсем, примерно, как вода, попавшая в лёгкие, не дала бы дышать. Я задыхаюсь от боли, от обиды, бессилия, несправедливости, непонимания что делать.
— Я ничего не боюсь, — опрокидывает он рюмку, припечатывает её донышком об стол и рукой вытирает рот, не сводя с меня глаз. — Кроме одного. Потерять тебя снова.
И я не знаю, что ответить на его тяжёлый, буравящий меня взгляд, поэтому обращаюсь к фею.
— Дон Орсино, скажите, раньше перемещение было невозможно, если бы Катарина забеременела, а сейчас?
— Не думаю, что это стало бы проблемой, — покряхтывает дон от неловкости. — Ведь что вы, что она, теперь не зависите друг от друга. Нет, это не помешает, — слегка приподнимает он меня снопом зелёных искр. — Вам даже абсент не нужен. Ваше Величество, — поворачивается он к королю, — простите, а вот вас я переместить не могу.
— Почему? — наливает Георг себе ещё рюмку абсента, хмурясь.
— Не знаю, — помахав и так, и сяк шпажкой, осыпав Георга с ног до головы зелёными искрами, пожимает дон плечами. — Нет сопричастности. Вернее, она так мала, — снова покашливает дон, что её недостаточно.
— А свитер? — показывает король на мой подарок, слегка оттягивая его на груди. — Он же из другого мира.
— Этого мало, — снова пожимает плечами дон и переводит взгляд на меня, словно ждёт указаний. — Дарья Андреевна?
— Подождите, дон Орсино. Может, нужно больше абсента?
Но пока Георг пьёт, фей, косясь на него, виновато качает головой, что я расцениваю не иначе как «это не поможет».
— Но почему? — восклицаю я.
— Потому что Барт дал тебе больше, чем я, — всё поняв по моему тону, горько усмехается мой король, передёрнувшись от выпитого. И встаёт. — Ну, что ж, нет так нет. Не буду вам мешать.
Звук его шагов гулко разносится по гостиной.
— Георг! — кричу я его удаляющейся спине, но он не останавливается. — Георг!
Бесполезно. Коснувшись рукой стены, он поворачивает в коридор и уходит.
— Дарья Андреевна? — вопросительно трещит в воздухе крылышками фей.
— Никуда я не пойду, — сажусь я обратно. — Но вы же в курсе, что не Барт, а Эрмина…
— Дарья Андреевна, — приземляется фей рядом со мной на стол. — Дело не в свитере, не в вещах, и даже не в том, что сделал или не сделал генерал Актеон. — Он понижает голос. — Дело в ветрянке. Его Превосходительство переболел, Катарина тоже, а Его Величество — нет. Поэтому при всё моём желании, — разводит он руками.
— Я тоже не болела. В этом теле, — вспоминаю я.
— Вы и не заболеете, так же как Его Величество, потому что вас защищает Мариэль.
— Но ей ведь нельзя использовать свою силу. Она же ещё маленькая!
— Можно, если она делает это неосознанно. Как она лечит сломанные цветы, например. Или делает свои предсказания, даёт ответы на вопросы — не задумываясь. Так же неосознанно она не позволяет прицепиться ни одной заразе и к вам. Так что не переживайте на счёт этого.
— Почему же вы сами не сказали Его Величеству правду?
— Не знаю, Ваша Милость, — виновато склоняет он голову. — Мы и так стольким обязаны ему. И постоянно с нами какие-то проблемы. То ветрянку эту притащили. То летать не можем по холоду. То мальчик у нас пропал. И он никогда не отказывает в помощи. А я, — вздыхает он, — даже в ваш мир его перенести не смог.
— Значит, нечего ему делать в том мире, — решительно встаю я. — Да и мне, значит, нечего. Спасибо, дон Орсино! Простите, что разбудила. Спокойной ночи!
— Ваша Милость, — догоняет он меня уже на ходу. — Простите, если я лезу не в своё дело, — снова покашливает он, — но мне показалось для вас это важно.
— Говорите, — останавливаюсь я.
— Катарина не беременна.
— Точно?
— Абсолютно, — уверенно кивает он.
— Слава богу, — облегчённо выдыхаю я, но дон Орсино как-то подозрительно мнётся. — Что-то не так?