«Этого не может быть! Этого просто не может быть!» — заладил как заведённый мой явно ослабший мозг, потому что из кареты, что остановилась у большой нарядной центральной лестницы дворца, украшенной фигурами золотых львов и алыми полотнищами Имперских флагов, разминая ноги, выходит сначала Худышка Джейн, потом Ваби, а потом и Мона.
«Это что за хрень?! Что, мать её, за хрень?» — сменяется в моей голове пластинка на новую. Но быстрее, чем я успеваю додумать эту мысль, Худышка Джейн видит меня.
— Лола?! — видимо от неожиданности назвав меня бордельным именем, так и застывает она монументальным каменным изваянием.
— А это тоже ваша? — подозрительно оглянувшись, спрашивает её нарядный камердинер.
— Да, да, — тут же активно кивает она. — Красиво тут у вас, вот и пошла она посмотреть.
— Не нужно ходить по территории, — подзывает он меня рукой.
И Мона поспешно убирает из моих волос сено, когда я к ним присоединяюсь.
— Вы тут какими судьбами? — шепчу я одними губами, выпучивая глаза, когда в сопровождении камердинера мы начинаем подъём по лестнице.
— Мы по делу, — так же тихо шепчет Ваби.
— А ты? — так же пучит глаза Мона.
— Долгая история.
На этом наши разговоры заканчиваются. И мне приходится включаться в этот спектакль, импровизируя по ходу пьесы.
Впрочем, разобраться что к чему не составляет труда.
К возвращению Императора задумали обновить его штат наложниц, поясняет, постукивая по ладони чем-то в виде плётки дама, исполняющая при дворце обязанности мадам Сони, поэтому были доставлены новые девушки из борделей разных стран. Далее она зачитывает нам права и обязанности, записывает наши имена.
Я было хочу пошутить про трудовой договор, но вовремя сдерживаюсь.
И готова уже расслабиться, что сейчас нас отведут в «гарем» и мы сможем, наконец, поговорить, потому что, показывая на Ваби своей плёткой, мадам уточняет, достаточно ли нам на троих одной служанки. Но когда мы дружно соглашаемся, она машет слуге, и мой оптимизм после удачного спасения как рукой сдувает.
Нет, в зал входит не Зинанта.
Подтянутый, стройный, высокий, лёгкой пружинистой походкой залу пересекает Брин.
— Ваше Сиятельство, — склоняется перед ним мадам. — Действительно все эти девушки из борделя Литрума?
Мы непроизвольно вытягиваемся в струнку, как солдаты на плацу перед генералом. А он начинает с Ваби, потом внимательно смотрит на Мону, затем останавливается перед Джейн и, вытащив из моих волос соломинку, едва заметно усмехается.
— Лола, — приподнимает он моё лицо затянутой в перчатку рукой.
Сердце моё не уходит в пятки, оно там лежит с того момента как он вошёл, но взгляд его синих глаз я выдерживаю. Он скользит большим пальцем по моей щеке и, словно потеряв ко мне всякий интерес, идёт вдоль строя в обратном направлении.
— Худышка Джейн, Мона и Вабария.
— Благодарю, Ваше Сиятельство, — сверившись с продиктованными нами именами, снова склоняется в поклоне мадам.
Так же спокойно, даже вальяжно Маркус Илларион Йонг де Госс, герцог де Брин покидает залу. И мы все хором с облегчением выдыхаем.
К сожалению, особо поболтать нам так не удаётся. Лишь коротко поделиться новостями, да и то мне своими. Про девчонок и так понятно, что они тут «на задании». Но вот какой у них план, как настоящие партизанки в тылу врага, они не озвучивают даже мне.
После тяжёлой беспокойной ночи в большой общей комнате под бдительным надзором охраны, нас поднимают по свистку как в пионерлагере и, наскоро накормив завтраком, отправляют в большой тронный зал, разучивать танцы.
Как я поняла, Императора ждут с победой. И к его возвращению готовят праздничный бал-маскарад, с танцами, музыкантами, скоморохами, фейерверком и прочими увеселениями, которыми Филипп, видимо, всё с той же тоски порой наполняет свою жизнь. А присоединить к своей Империи Абсинтию — чем не удачный повод?
И единственное что мне удаётся сделать до обеда — уговорить Вабарию отнести воды Годелин и Амато. Она даже успевает подать мне знак, что у неё всё получилось, когда нас снова гонят репетировать.
И не у меня одной уже отваливаются ноги от бесконечного повторения одних и тех же па, когда неожиданно является сам Император.
Когда распахивается дверь в большой тронный зал, музыканты выдают пару фальшивых нот, прежде чем замолкают их инструменты. Все замирают, боясь пошелохнуться.
А Филипп идёт один в полной тишине, стягивая на ходу перчатки и ни на кого ни глядя.
И что-то мне подсказывает, что переговоры закончились совсем не так, как он хотел. Трудно не заметить его разбитое лицо, заплывший глаз, опухшую губу.
И почему я точно знаю кто именно навесил ему этот фонарь?
Вот только просто пройти ему не удаётся.
— Филипп! — всклокоченная, растрёпанная, прижимая к груди руку, словно её сломали, врывается в зал следом за ним Зинанта.
Император останавливается и медленно разворачивается к ней на этот возглас.
— Я даровал тебе свободу, — не обращает он внимания, что пар пятьдесят глаз смотрят за ними неотрывно. Всё же он — правитель, и сейчас у себя дома. Понимаю. — Но видеть тебя я больше не хочу. Собирай свои вещи и уматывай на все четыре стороны.
— Филипп! Ты же знаешь, что моя преданность тебе безгранична, — не унимается костлявая. — Пожалуйста, не гони меня. Сейчас, как никогда, тебе нужна моя помощь.
— Сейчас мне сами боги не смогут помочь, если я не найду его ортову невесту. Ты знаешь где она?
— Нет, — покаянно опускает голову эта сучка, а потом снова вскидывает, тряхнув рыжими волосами. — Но без меня тебе никогда её не найти.
Император машет рукой, чтобы зал, наконец, освободили. Но под топот покидающих помещение людей, я слышу про двадцать четыре часа до начала военных действий, что озвучивает Филипп. А ещё имя Маркус, что произносит Зинанта.
«Господи, неужели они заодно? Неужели меня действительно похитил Брин? Или Зинанта? А Филипп ничего не знает? Что вообще происходит?»
Ясно только одно: мне надо бежать. Вот только как это сделать?
Глава 79. Даша
До вечера я успеваю подойти к каждой из четырёх охраняемых дверей и сделать четыре безуспешных попытки выйти. Оценить не только высоту витражных окон в нашем «общежитии», но и расстояние до земли, предположительно посчитанное мной как «костей не соберёшь».
И теперь, лёжа грудью на подоконнике, рассматриваю разбитый у подножия замка сад, когда слышу справа от себя тихий голос.
— Не оборачивайтесь, — громыхает ведром служанка, пришедшая якобы мыть окно. — Назовите ваше настоящее имя, — просит тихо.
— Даша. Или Дарья, — меняю я позу, чтобы лучше слышать её, но, как велено, не подаю вида.
— Не перебивайте и не отвечайте, — переставляет она ведро на подоконник и как ни в чём ни бывало выжимает тряпку, словно ворча себе под нос. — Меня прислал господин Брин. Ровно в восемь часов смена стражи на западной двери задержится. У вас будет пять минут, чтобы выйти, повернуть налево и выйти на лестницу для прислуги. Там на окне за камнем найдёте ключ, спуститесь до самого низа, откроете дверь и окажетесь в саду. Далее пройдёте мимо фонтана, вниз по большой лестнице. Решётка будет открыта, а за ней вас будет поджидать карета.
Я мысленно повторяю её слова, стараясь ничего не упустить и запомнить. Ведь возможности переспросить у меня нет. Приходит другая служанка. И отходя от окна, я вижу только спину и затылок, затянутый белым чепцом и даже «спасибо» не могу сказать.
«Брин?! Мне помогает сбежать Брин?»
Но даже если это снова чей-то хитрый план или западня, выбора у меня всё равно нет.
А потому ровно в восемь, на прощание кивнув Моне, я выхожу в обозначенную дверь. И словно заклинание повторяя всё, что мне продиктовали, вырываюсь на свободу.
Ледяной осенний ветер рвёт подол лёгкого «казённого» платья, обдувает голые ноги, развевает волосы, бросается сорванными с деревьев листьями, но я не чувствую холода. Я вижу только белеющую напротив фонтана широкую лестницу и бегу к ней.
И даже спускаюсь вниз на несколько ступеней, даже успеваю почувствовать это предвкушение свободы, когда за спиной звучит знакомый голос.
— И далеко собралась?
«Зинанта! — всё обрывается у меня в груди, но я не подаю вида. — Только бы вырваться отсюда. Только бы успеть выйти».
— Не твоё дело, — даже не оглядываюсь я, ускоряясь вниз по ступеням.
Я даже преодолеваю ровно половину. Но на площадке, что разделяет лестницу пополам, присев как перед прыжком, на меня шипит рысь.
— Ах ты мерзкая дрянь, — замираю я, но свои слова обращаю всё же к костлявой.
— Неужели ты думала, что я позволю тебе так просто сбежать? — цокают её каблуки по мрамору, пока она спускается. Или это кости?
— Неужели ты думаешь, что меня остановишь? — оборачиваюсь я.
— Мне нечего терять, — становится она со мной на одной ступеньке, прижимая к груди перебинтованную руку. — Но, когда Филипп узнает правду, уже ничего нельзя будет исправить. Вас всех я отправлю в преисподнюю. И этот мир будет рыдать вместе с твоим королём, безутешным отцом Годелин, Императором и матерью маленького жалкого фея. Мир затопит слезами и кровью, и он навсегда запомнит Зинанту.
— А может тебе войти в историю свои великодушием? — всё холодеет у меня внутри от её слов, но я делаю слабую попытку не столько её переубедить, сколько спуститься на ступеньку ниже.
— Никто не помнит хорошего, — усмехается она. — Но все запомнят Георга Беспощадного, что утопит в крови Империю, когда до последнего вздоха будет мстить за твою смерть.
— И что с этого проку тебе? — спускаюсь я ещё на ступеньку.
— Чем больше будет смертей, тем я стану сильнее. И когда этот мир встанет на колени и попросит пощады, он станет моим, — сверкают её глаза.
Порыв ветра бросает ей в лицо волосы и, пока она их убирает, я срываюсь и что есть силы бегу вниз.
Я даже хватаюсь руками за решётку, даже вижу силуэт кареты за ней, но в мою ногу впивается чёртова рысь. От страшной боли в распоротой когтями мышце темнеет в глазах. А от смеха, с которым костлявая отгоняет свою облезлую кошку меня начинает тошнить. Или это тоже от боли? Или от запаха крови?
Я опускаюсь на колени, едва сдерживая тошноту.
— Как ты предсказуема, жалкая глупая иномирянка, — подходит костлявая вплотную. — А я-то думала ты и правда особенная, что тебя все так любят. Но ты такая же, как все, — сплёвывает она.
Я смутно понимаю куда меня тащат, кто и куда. Но, когда бросают на ледяной каменный пол, словно прихожу в себя.
И первое, что вижу в этой тюремной камере, похожей на большой каменный мешок — сидящего у стены Брина.
— Марк? — пытаюсь я сесть.
— Даша! — подскакивает он. Но совсем как Амато, сделать дальше двух шагов от стены ему мешает цепь, которой он прикован за руку.
Глава 80. Даша
— Какая ирония, правда? — подходит Зинанта к нему ровно настолько, чтобы он не смог её достать. — Она будет умирать у тебя на глазах, но, как и прошлый раз, ты ничего не сможешь сделать.
— Я превращу твою жалкую жизнь в ад, дрянь, если она умрёт, — дёргается он, звеня цепью.
— Нет, — гадко смеётся костлявая. — И знаешь почему? Потому что ты отсюда не выйдешь. И её женишок был куда изобретательнее тебя, пообещав мне сначала переломать все кости, а потом распять на площади. Но знаешь, не он, а ты ещё можешь её спасти. Силой своей любви, конечно. Ведь в этом мире в неё все так верят. Вот только позволит ли она тебе, ведь ей придётся жить с этим всю жизнь.
И снова разразившись смехом, она уходит.
Гремят засовы. Звучат шаги.
— Даша! — голос Брина. — Надо перевязать рану.
— Чёрт, — смотрю я на кровавый след, что остался на полу, пока я отползала к стене. Такая слабость. Такая невыносимая слабость. Но если кровь будет течь, я и правда не доживу до утра.
— Я не успела, — прижимаюсь я затылком к стене и закрываю глаза, чтобы немного собраться с силами. — Она перехватила меня в саду.
— А меня, когда я пытался поговорить с Филиппом, — гремит он цепью. — До сих пор не могу поверить, что он её отпустил.
— А я не удивлена, — выдыхаю я и склонив голову на грудь, открываю глаза. — Он помиловал тебя. Он не пролил ни капли крови объединив пять стран. Уверена, он и не подозревает какую змею пригрел.
В тишине Брин позвякивает кандалами. А я нахожу шов юбки и, помогая себе зубами, ногтями и матами, трачу все оставшиеся силы, но всё же отрываю от подола лоскут.
Стараясь не смотреть на кровь, потому что меня тошнит, стараясь как можно меньше шевелить ногой, потому что это доставляет мне невыносимые страдания, я склоняюсь, чтобы перевязать рану и вдруг чувствую это… зловонный запах гнилой капусты.
— Чёрт! — откидываюсь я к стене. — Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! — бьюсь головой об стену и вижу зловещее облачко пара, что вырывается изо рта.
«Эта сука отравила меня соком млечника. И мне ни за что не согреться в таком холоде», — стискиваю в кулаки руки, прикусываю губу, чтобы не заплакать. Но, твою же мать, это, судя по всему, последняя ночь в моей жизни, могу себе позволить.
И я даю течь этим слезам. И даже не сдерживаю рыдания, прижимая руки к животу.
«Мой малыш! Мой бедный мальчик! Тебе тоже суждено умереть вместе со мной. Господи, Гош! Как ты без меня? Как ты останешься без нас?»
Я не представляю, как он это перенесёт. Я не знаю, как его оставлю. Как он будет жить без меня. Без нас, потеряв и меня, и сына. И сможет ли. Я бы не смогла.
«Но ты сильный. Гош, ты должен!» — закусываю я руку и даже не плачу, скулю, рычу. И не нахожу слов. Нет таких слов, что я могла бы ему сказать на прощание, чтобы утешить. Да и успею ли я их ему сказать.
Вытирая оторванным куском ткани слёзы, прикусывая его, я вою, лёжа на полу, от отчаяния, от безысходности, от ортовой жестокости и несправедливости этого мира. И, наверно, первый раз в жизни понимаю, что я ничего, ничего не могу сделать.
— Даша, — звучит спокойный голос Брина, когда я ненадолго затихаю. — Не плачь. В замке полно моих людей. Они предупреждены. Они нас найдут. Мы выберемся.
— Ты может быть, — отбрасываю я ненужную тряпку, насквозь пропитанную моими слезами и сажусь. — Я — нет.
— Почему? — искренне не понимает он.
— Эта рана пахнет гнилой капустой. Знаешь, что это значит?
— Сок млечника? — словно проседает, становится хриплым его голос.
И что имела в виду костлявая, когда сказала «ты можешь её спасти» и «силой любви» доходит до нас одновременно.
— Нет, — качаю я головой, глядя на его протянутую руку.
— Время дорого, — не моргая, смотрит на меня Брин. — Я сам не могу подойти. Но согреть тебя могу.
— Нет, — снова закусываю я губу.
— Это глупо, Даш. Надо бороться. Ты должна бороться.
— Не так, — вцепляюсь я в шершавую стену, помогая себе встать.
Это не просто больно — это ад. Но, превозмогая слабость, накатывающую дурноту и тошноту, я всё же встаю.
— Что ты делаешь? — взволнованно поднимает и Брин.
Что я делаю? Держась одной рукой за стену, я пытаюсь присесть на здоровой ноге. Сделать хоть пару, хоть одно дурацкое приседание, упражнение, хоть что-нибудь, чтобы согреться.
«Спорт — это жизнь», — даже удаётся мне иронизировать над своими усилиями, вот только ни встать, ни даже присесть на одной ноге мне так и не удаётся.
Зато удаётся упасть, стукнуться головой и потерять сознание.
Не знаю сколько я валяюсь. Не знаю, голос Брина меня будит или я прихожу в себя сама. Не знаю, его уговоры всё же пробивают брешь в моём категорическом отрицании того, что он предлагает, или просыпается инстинкт самосохранения. Нет, я где-то читала, что самый сильный у нас совсем не этот, а материнский инстинкт.
«Держись, малыш! — открываю я глаза. — Держись, тебя я не потеряю. Мы выживем. Должны. Любой ценой. А эта не такая уж и большая».
И, отбросив сомнения, заглушив все жалкие возражения стыда, совести и приличий, закусив губу, я ползу, пока не хватаюсь за горячую руку Брина.