В дверь осторожно постучали.
— Войдите!
На пороге стоял Андрей, исхудавший и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась к своему языку: «если ты и теперь мне что напортишь, так и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:
— А-а, Андрей Ипполитович… Это очень любезно с вашей стороны… Давно из «Угора»!?
— Только вчера…
Он заметил вдруг развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тень и в душе потянуло холодком.
— Ну, садитесь… Сейчас будем пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: как у вас там? Все слава Богу?
— Нет, не совсем…
— Что такое?
— Да это нашествие иноплеменников взбудоражило весь край… — отвечал Андрей, поздоровавшись с Константином Юрьевичем и садясь от него подальше. — Инженеры в город понаехали, свои и американцы, лазят по лесам, все что-то вычисляют, записывают, измеряют… А в городе кутежи без конца, тройки, шампанское… Идет Капитал и — что-то будет?
— Ну, и что же? И прекрасно… — поднялся кверху хорошенький носик. — По крайней мере край оживится… Не все такие медведи, как вы: лежит в своей берлоге, сосет лапу и ни до чего ему дела нет…
— И это мировой процесс и бороться против него отдельному человеку также бесполезно, как бесполезно комару пытаться остановить курьерский поезд… — важно вставил Константин Юрьевич, качая ногой.
Андрей пропустил его замечание мимо ушей. Константин Юрьевич всегда раздражал его. Но он сдержался.
— Почему же берлога? — обратился он к Лизе. — Жизнь, если в нее вдуматься поглубже, и там также интересна, как и везде… Возьмите хотя эту драму, которая начинает теперь развертываться там, эту борьбу богов, — разве это не интересно? С одной стороны в лесных пустынях наших живо еще древнее славянское язычество, этот светлый пантеизм, с которым вот уже тысячу лет бесплодно борется враждебная ему мрачная византийщина, подменившая собою Христа, теперь выступает на сцену новый, желтый Бог нашего времени, Капитал, и уже чуется в воздухе, в тысяче мелочей, ход бога новейшего, Революции, который идет вслед за Капиталом. Что победит, когда, как?..
— Конечно, революция… — авторитетно усмехнулась Лиза.
— Само собой разумеется, она сотрет и ваше дикое язычество, и противную византийщину, и гнусный капитал… — раскачивая ногой, презрительно сказал Константин Юрьевич.
— Я не так уверен в этом… — стараясь удержать разговор в мирных рамках, хотя что-то темное уже поднималось в его сердце, сказал Андрей. — Если вы присмотритесь к истории человечества, то вы не можете не видеть, что история человечества есть прежде всего история необыкновенных приключений, борьбы и смерти богов. И в этой истории богов вас поражает какая-то фатальность: светлый и ласковый в начале к человеку пантеизм как-то постепенно, незаметно доходит до человеческих жертвоприношений и «обагришася холмы наша кровию»; Христос, говоривший о лилиях солнечных полей и радостных птицах небесных, чрез несколько веков превращается в грозного Бога, который заставляет людей зарываться в землю и тоже заливать эту землю морями человеческой крови в религиозных войнах из-за слов, утверждает инквизицию и пр.; капитал очень склонен забывать, что его назначение служить человеку, служить жизни — ведь, и белка, собирая на зиму орехи в дупло, собирает капитал, — и скоро начинает пожирать людей, осквернять и опустошать природу, уродовать всю жизнь, как это делают и другие идолы… И революция победит только тогда, когда она будет помнить, что роль ее служебная; если же она забудет это и превратится в нечто самодовлеющее, — а опасность эта есть, — то и она станет, как и другие боги, страшным Ваалом, бесчувственным, все пожирающим идолом. Не забывайте страшного факта: в начале всякой революции стоит святой, который хочет отдать людям все, даже жизнь свою, а в конце всегда появляется шарлатан, который хочет взять у людей все, даже жизнь их. Революция должна усилить нравственный элемент в жизни людей, а она разрушает его…
Задорно поднятый кверху носик опустился — это было и интересно, и как-то особенно задушевно, и совсем не похоже ни на Маркса, ни на Евдокию Ивановну Кукшину, ни на споры курсисток со студентами… Лиза не знала еще, что все, что он ни говорил бы, было бы для нее одинаково убедительно.
— Все это… фантазии… — сказал Константин Юрьевич и сильнее закачал наглой ногой.
Носик поднялся кверху.
— Позвольте… В чем же решение вопроса?..
Это было угловато и совсем непонятно, но Андрей, как и всегда, понял ее.
— Решение вопроса, может быть, в том, чтобы помирить богов… — еще задумчивее сказал он: в последнее время он много думал на эту тему. — Для этого нужно возвратить их к их первоначальному состоянию, чистому и простому. Если вы от современной церкви с ее золотыми митрами, которая охраняется от врат адовых отрядами стражников, подниметесь к ее источникам, к Христу, простому и ясному, то вы увидите, что он совсем не враг ни светлому и теплому Дажьбогу нашему, ни благодатному Перуну, ни прекрасной Мокоши, но, наоборот, он, воспевший лилии полей и птиц небесных, такой же бог любви, бог жизни, бог вечный, как и они. И если вы знаете, что в начале капитал это горсть орехов, спрятанных белкой в дупле, закром крестьянина, из которого он будет кормить свою семью и нищего-прохожего, прекрасный лес, и зверь, и птица, которых ваш брат свято блюдет для грядущих поколений, вы увидите, что и капитал это жизнь, тепло, радость. И если от липкой, вонючей гильотины и шарлатана, перевязавшего себя красным шарфом, вы пойдете к источнику, вы найдете благородную, теплую мысль, в которой сияет и светлый Сварог, и живет Христос, и дума мужика о нищем, — тепло, жизнь, свет, любовь… Решение вопроса, как вы говорите, в простоте, в ясности, в первоисточнике, ибо в основе всех богов человеческих покоится — Бог, Единый, всюдусущий и присносущий…
Опять опустился хорошенький носик. Сколько в его душе тепла! И почему он так печален? Милый, милый… О чае было совсем забыто… Нога нагло качалась и нагло было козлиное лицо… Что-то сжало сердце Андрее и ему захотелось уйти. Да, уйти совсем… Но только бы узнать: отчего в ней столько враждебности к нему?
— Какой-то странный… мистицизм… — усмехнулся Константин Юрьевич. — Это совсем не по моей части… И вообще, я боюсь, что подобная проповедь не найдет отклика в современном обществе…
— Я ничего и не проповедую… — сказал Андрей тоскливо и снова обратился к Лизе: — И знаете, что здесь у вас, в Москве, особенно режет глаз деревенскому жителю?
— Ну-с? — сощурилась Лиза, желавшая показать, что растрогать ее совсем уж не так то легко. — Это интересно…
— Блестящие магазины, миллионы книг, рефераты, разговоры, театры, роскошь, а там… Вот что случилось у нас в Вошелове этим летом, когда вас на страже не было. Заметили мужики, что у них кто-то производить зажины…
— Зажины? Это что такое?
— У крестьян существует поверье, что если на зорьке, в одной рубашке, без креста, нажать несколько колосьев на чужой полосе и колосья эти повесить у себя над сусеком, то с них как бы невидимо потечет в сусек зерно того, с чьей полосы они сжаты. А у того, у хозяина, зерна будет соответственно убывать. Это очень распространенное у нас поверье. И вот заметили вошеловцы, что у них кто-то зажинает. Два парня вызвались идти покараулить с ружьем. Пошли… И действительно, на зорьке, видят, бежит полями какая-то баба в одной рубашке и все зажинает, все зажинает… Парни подпустили ее поближе и — выстрелили. Та закричала и упала на дорогу. Бросились они к ней и Гараська, тот, что стрелял, видит вдруг, что это — его мать! И привезли ее к нам на усадьбу: вся в крови, грудь разворочена волчьей картечью, уже умирает… И она мучилась, без конца, а парней урядник увез в острог…
— Какая дикость! — презрительно вздернул плечами Константин Юрьевич. — Какое невежество!
— Да. Но кто в этом виноват? — сказал тихо Андрей.
— Во всяком случае не я! — нагло захохотал Константин Юрьевич.
— И что же старуха? — тихо спросила Лиза.
— Так у нас на дворе и умерла, — до больницы, ведь, больше двадцати верст… — сказал Андрей. — Мой отец не раз предлагал отвести под больницу наш большой флигель, давал освещение и отопление, но на содержание персонала у него средств не хватает… Просили-было князей Судогодских… — он только рукой махнул. — И народ видит это пренебрежение к нему и озлобляется. Давно ли отшумел 905? И теперь успокоилось, ведь, только снаружи, а внутри ох, как бродит…
— Вот это как раз то, что говорю и я… — заметил самодовольно Константин Юрьевич, особенно нагло раскачивая ногой. — Только вы, как я вижу, склонны опасаться, что ли, этого, а мы приветствуем этот новый и, надеюсь, окончательный взрыв…
Андрею стало совсем тоскливо и он встал.
— Ну, мне пора идти… — сказал он. — Может быть, забегу к вам еще как-нибудь потом… Вы на Пасхе приедете к нам?
— Да, как всегда…
— Ну, так пока до свидания…
— До свидания… Да, кстати… — вспомнила она уже в передней и хорошенькие глазки ее впились в его лицо. — А вы знаете… Ксения Федоровна весьма преуспевает…
Она смутно чувствовала, что эта женщина сыграла в ее жизни тяжелую роль, и хотела свои подозрения проверить.
— Да? — сдержанно спросил Андрей. — Где же вы ее видели?
— В кино… Вы слыхали об Элла Стрэй? Это — она…
— Да что вы говорите?!
— Факт… Сходите в кино или купите портрет Эллы…
Он простился и вышел. Лиза задумчиво опустила голову: нет, по-видимому не Элла. И сегодня — надо отдать себе справедливость, — она сдерживалась много больше… Но все же этот глупый тон какого-то превосходства совершенно непозволителен!
— Ну, что же наш чай? — спросил Константин Юрьевич.
— Чай? — очнулась она. — Нет, у меня что-то голова разболелась, Константин Юрьевич… Вы лучше идите, а… чай в другой раз…
Козлиное лицо криво усмехнулось и он встал. Он был оскорблен. Но — сантименты ни в каком случае! И он раскланялся небрежно и вышел, а Лиза, заперев за ним дверь, бросилась на свою беленькую кроватку и проплакала до самой ночи…
Невесело было и на душе Андрее. Он задумчиво шел широкой Садовой. На Страстной площади на него чуть не налетел огромный и роскошный автомобиль. Оглушенный могучей сиреной его, он отпрянул назад, вскинул глаза и — остолбенел: в автомобиле, развалившись на мягких подушках, вся укутанная в драгоценные меха, сидела Ксения Федоровна с подчеркнуто белым лицом и ярко-красными, как какой-то цветок, губами. А рядом с ней сидел молодой красивый кирасир, князь Судогодский, и, блестя своими золотыми зубами, рассказывал ей что-то. Она весело смеялась в свою огромную муфту из дорогих шиншилей…
XXIX
КРАСНЫЙ ЗВОН
И над лесным краем ярче и жарче засияло солнце. Отшумел веселый и пьяный мясоед с его катаниями и шумными свадьбами и широкий крестьянский мир, празднуя возвращение доброго Солнца, пек круглые, как солнце, и жирные блины и перед постом наедался ими до отказа. В последний день масленицы по всем деревням дети и подростки раскладывали огромные костры и торжественно сжигали на них соломенное чучело зимы, и беснуясь вокруг веселого, золотого огня, пели:
Ах, масленица.
Ты обманщица,
Ты сказала: семь недель.
Остается один день!
Завтра чистый понедельник,
Дадут редьки хвост
И гложи, как хошь!
На квас да на редьку.
На серы щи, —
Сядь да хмыщи!
А серединой улицы, по уже черной дороге, ехал в кошевке пьяненький — заговелся!.. — о. Настигай, с красненьким личиком, с ласковыми слезящимися глазками и, размахивая для пущего воодушевления правой рукой, пел во всю головушку:
Ступай, муж, домой,
Ступай, голубчик м-о-ой!
— Экий поп озорник! — смеялись, качая головами мужики. — Вот озорничище-то!.. Еще поискать такого…
— А чем он больно озорник-то? — защищали попика бабы. — Послушай-ка, какия песни-то играет… Старинные, хорошие…
А попик закатывал:
Эх, я наслусился да ра…
Разных птасича-а-а-ак…
А когда потухли древние языческие огни в честь радостного солнца, все мужики и бабы, которые постепеннее, ходили тихо по соседям и, низко, в пояс, а то и в ноги, кланяясь, смиренно просили друг у друга прощения во всех прегрешениях, и при исполнении этого старинного обряда спускался в их души светлый и глубокий покой…
А с понедельника — Чистым зовут его мужики, — по вдруг притихшим деревням начал свой обход «с постной молитвой» о. Настигай, и читал он непонятные, но торжественные слова, и молился, и на лице старого греховодника была тоже тишина и умиление. Но солнце не обращало никакого внимания на эти усилия людей перестать быть тем, чем они были только накануне: с каждым днем все более и более грело оно все более и более веселевшую и пьяневшую от тепла и солнца землю. И завозились по первым проталинам грачи, и защебетали, трепеща крылышками, скворцы на старых березах, и зачуфыкали по вырубкам тетерева, но, когда первое стадо лебедей белых захотело было присесть на полынью на вздувшемся озере Исехре, сторожкие птицы вдруг заметили по топким берегам его небывалое раньше движение и шум: стучали топоры, падали деревья и, немолчный, стоял людской говор повсюду. Лебеди торопливо улетели. И глухари с мшистых берегов озера подались в крепи, и откочевали дальше лоси, и насторожился всякий зверь и птица. Мало того: Липатка Безродный, как всегда, вышел было с допотопным самопалом своим глушить щук и другую крупную рыбу, которая выходила для нереста в ручьи и на полои, и тот смутился этого нового многолюдства, шума и суеты по берегам его любимого озера и подался куда-то в места более глухие…
То шумел многолюдный авангард богатейшей русско-американской компании: сотни, а потом и тысячи людей расчищали лес, вели канавы для спуска стоячих вод, делали вычисления для постройки большой плотины при истоке Ужвы из озера, рубили огромные сараи, вели лесами и телефон, и телеграф в город, а на полустанок ближний — свою железно-дорожную ветку, носились на взмыленных тройках, слали длиннейшие, но совершенно непонятные телеграммы, пили, не считая, шампанское, исписывали бесконечное количество бумаги столбиками больших цифр. Кузьма Иванович, лавочник из Фролихи, делал тысячные дела, а Алексей Петрович, как завоеватель какой, властно командовал этой трудовой армией и весь серый лесной край мужицкий был охвачен лихорадкой небывало обильных заработков…
Но наступила Страстная неделя и все в лесах замолкло — только плакали унывно над печальными людьми голоса колоколов да из всех сил гомонила над разгулявшейся Окшей всякая птица. И вот, точно глядя на всю эту радость молодой земли, не выдержали люди и, вдруг заразившись пьяным весельем весенним, в глухую полночь, засияли торжественными веселыми огнями их сумрачные храмы и все они, праздничные, радостные, с трепетными огнями в руках, возликовали в темноте: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» И когда услышал эти странные, удивительные слова, стоявший в переполненном храме прифрантившийся и помолодевший, Лев Аполлонович, на его глазах — они у него становились все добрее, все мягче, все точно виноватее… — он повторил их проникновенно в душе, и изумился, и обрадовался тому, как это верно: да, да, Христос воскрес и дал бывшим во гробе эгоизма жизнь светлую… Стоявший рядом с ним Андрей тоже был растроган и взволнован: под звуки пасхальных колоколов его поэма «Колокола» окончательно рассыпалась. Как гневный Бог, опустошив землю, он хотел создать на ней какую-то новую, более прекрасную жизнь, но у него ничего не вышло, а вот эти старые колокола радостно и торжественно приветствовали возрождение жизни старой, вековечной и под звуки их миллионы людей сплетались в группы то радостные, то скорбные, то прекрасные, то безобразные, и все, все — искали счастья… И всплыло в памяти хорошенькое, задорное личико и было на душе и сладко, и горько в одно и то же время…