— Муж преуспевает. Возможно, что войдет от своей партии в Думу… — усмехнулся чему-то Сергей Иванович. — А Лиза приехала из Парижа и работает при московских клиниках. Скоро хочет побывать у нас. Тысячи поклонов и поцелуев тебе…
— А-а, спасибо… Очень рад… Она молодец у нас…
— А что ты думаешь делать сегодня? Я хотел прокатить тебя в мои хвойные питомники. Утро чудесное…
— Нет, спасибо, милый… Я хочу сегодня немножко поработать. А, может быть, мы лучше сделаем так: сегодня каждый займется своим делом, а завтра поедем пораньше к обедне в монастырь, а по пути заглянем и на питомники…
— Прекрасно… — сказал Сергей Иванович, как-то сразу оживая. — Кстати, я для «Вестника Лесоводства» статью свою пока кончу — ужасно она у меня залежалась…
— Ну, вот видишь, как все хорошо выходить…
— Ну, так будь пока здоров, папа…
— Будь здоров, милый… Не забудь прислать мне Ваню поздороваться…
— Не беспокойся: он и сам не забудет. Ты карандаш ему, что ли, какой-то необыкновенный обещал? Целое утро только о нем и рассказывает…
— А да, да… Как же, дам…
Сергей Иванович, немного повеселевший, ушел к себе, а Иван Степанович перешел к своему рабочему столу. Нового теперь он уже ничего не писал, но усидчиво готовил последнее, посмертное издание своих избранных сочинений и все исправлял и дополнял свои обширные мемуары. В собрании сочинений он не столько исправлял разные несовершенства, сколько выбрасывал все злое, все раздражающее, все недоведенное до точки: пусть после него останется не сорок томов непременно, а хотя бы только четыре, но чтобы это было самое лучшее, что им за всю жизнь было создано… Но не успел Иван Степанович найти нужную ему папку, как дверь отворилась и в комнату вбежал черноголовый, румяный Ваня, мальчик лет пяти, очень похожий на отца.
— Здравствуй, дедушка… А я пришел за карандашом…
— Вот тебе раз! — воскликнул дед. — Я думал, что ты пришел поздороваться с дедушкой, а оказывается, тебе нужен не дедушка, а карандаш… Вот так внучек!
— Нет, и дедушка, но и карандаш… — решительно поправил мальчик.
— Наверно не только карандаш, но и дедушка?
— Наверно…
— Тогда другое дело…
Иван Степанович порылся в правом ящике стола и достал толстый, граненый, сине-красный карандаш.
— Вот видишь, с этого конца он, как я и говорил тебе, синий, а с этого — красный… Видишь?
Глаза ребенка загорелись восхищением: такого чуда он еще не видел! А старик молча, ласково смотрел на ребенка: более двадцати лет тому назад так же поражен был чудом сине-красного карандаша Сережа, а шестьдесят лет назад это было одним из первых чудес огромного мира для него самого!
— А очинить его можно? — спрашивал Ваня, все еще не доверяя своему счастью.
— Можно. Но только у меня руки, брат, не очень слушаются, так ты уж Марью Семеновну попроси — она тебе все наладит.
Дверь приотворилась.
— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…
Она хотя и пошутила на счет куриного яйца и книги, тем не менее к труду Ивана Степановича она относилась уважительно: как и Гаврила, она не понимала, зачем этот труд нужен, и эта-то вот таинственность целей этого труда и внушала ей особое почтение. Только одному Ване, дай то по настоятельному требованию самого деда, разрешалось тревожить его за утренней работой…
Мальчик рассеянно, наспех — некогда было, — поцеловал деда и побежал чинить скорее карандаш. А Марья Семеновна в открытую дверь сказала:
— А из Берлина пишут, Вильгельм захворал что-то… Совсем еще молодой, а поди вот… Не легкое дело, должно быть, царствовать-то…
— Ему и пятидесяти, должно быть, нет… — сказал Иван Степанович. — Что это за года? Совсем молодой человек…
Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого делать не умела и только с годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывал дверь «невежливо».
Иван Степанович все морщил лоб и потирал лысину, стараясь вспомнить что-то нужное для работы. И, наконец, вспомнил и улыбнулся. Он отыскал в своих мемуарах нужную главу — «Последние годы литературной и общественной деятельности», — и своим мелким, четким почерком вставил в одном месте на полях «золотые слова» Марьи Семеновны о том, что нет для людей никакой беды в том, если писатели будут писать и поменьше.
И долго, с задумчивой улыбкой старик сидел над своими мемуарами, а в открытое окно широко лился солнечный свет, и сладкий запах цветов из палисадника, и щебетанье ласточек, и восторженный визг стрижей, и тихий шум вершин лесной пустыни…
V
ЦВЕТЫ НА МОГИЛАХ
В полдень все трое, дед, сын и внук, сели в прохладной и полутемной столовой с лосиными рогами и чучелами глухарей на стенах обедать. Блюда подавала миловидная, расторопная, веселая, с ямочками на румяных щеках, — эти смеющиеся ямочки, казалось, составляли не только ее прелесть, но и самую сущность, — Дуняша, а Марья Семеновна внимательно смотрела и в кухне, и в столовой, чтобы все было так, как следует. И душистая окрошка со льдом, и телятина с молодым салатом, и вареники в сметане, — все было замечательно. И говорили, не торопясь, о предстоящих охотах, о близких, о жизни леса, словом, о том, что приятно. Дедушка не прочь был сразу же пойти вздремнуть часок, но сперва нужно было посмотреть новые произведения внука, которыми тот, видимо, гордился: синих «дядей», которые таращили красные глаза и широко расставляли руки с неимоверным количеством пальцев, красных лошадок, похожих на дома, и синие дома, похожие на лошадок. И когда дедушка раз спутал домик с лошадкой, Ваня поднял на него свои блестящие, удивленные глаза: Господи, и до чего могут быть бестолковы иногда эти старики!.. Но Марья Семеновна пришла в помощь деду, отманила Ваню в кухню смотреть котят и Иван Степанович поторопился скрыться в свою комнату. Он никогда не решался нарушать среди дня напряженной торжественности кровати и поэтому лег подремать на диван…
В три часа Марья Семеновна начала ходить по коридору и усиленно греметь и кашлять — Иван Степанович уверял всегда, что он сам просыпается к чаю в свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это так и было. После сна он всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышав плесканье, тотчас же пошла за чаем и вскоре появилась с подносом, на котором ароматно дымился янтарный чай, лежали всякие крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которым Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, все целехоньки, точно сейчас с ветки!.. А прозрачность сиропа? А дух?! И поднос свой она поставила теперь не на круглый стол у дивана, а на рабочий стол: чай Иван Степанович кушал, не торопясь, уже за работой…
На этот раз много ему работать не пришлось: явились Ваня с Петро, чтобы идти вместе с ним за березками — завтра была Троица. И кстати забрали с собой и легашей промять их немножко. Поужинали, как всегда, рано и, как всегда, рано разошлись по своим комнатам. А на утро — оно выдалось опять на редкость солнечное, — все встали на восходе. Всю усадьбу лесники разукрасили молодыми березками. Сергей Иванович был взволнован чем-то. Глаза его сияли напряженным блеском. Решили, что лучше ехать без кучера, в одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лесом прекрасная, так, не торопясь, одни поедут, а другие пойдут, по очереди.
Начались оживленные сборы. Все прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подал вымытый и подмазанный тарантас, запряженный Буланчиком — по спине его бежал точно черный ремешок, а грива и хвост были почти белые, — все начали спорить, кому ехать первому, а кому идти. У ворот, как всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счет вчерашнего удоя, остановились и ждали, пока все там будет налажено. Сергей Иванович заметно нервничал и глаза его все сияли.
— Ну, вот теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — С Богом…
И колеса бархатно зашуршали по песчаной лесной дороге… Буланчик с удовольствием влег в хомут и все косил назад умным глазком: видят ли его старания хозяева, одобряют ли его?
Иван Степанович, сняв шляпу, шел сторонкой и наслаждался своей любимой стихией, лесом. Теперь, когда у него лично все в жизни было уже почти кончено, когда человеческие страсти отгорели в нем и душа обрела светлый покой, единственным врагом его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, с их проклятой страстью класть в лесу огни, от которых в позапрошлом году выгорел весь Медвежий Лог. Но еще больше не любил он и боялся лесопромышленников и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой делянки, он переставал ходить в ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьям в одной очень влиятельной газете, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповедником, где никто не имел права охотиться. Зверь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокруг Вартца и на Лисьих горах были теперь на редкость, лоси ходили в «Журавлином Долу» стадами и появились уже среди быков «лопатники», в прошлом году убили трех рысей, тетеревей, глухарей, рябчиков, куропаток белых было «без числа», как говорил Гаврила, а когда этой весной стоял Иван Степанович с ним на тяге, на слуху прошло около сорока долгоносиков, — настоящая карусель! А вкруг задумчивых лесных озер, а в особенности на Исехре, — берега их были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось там утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнепов, куликов, гагар! А весной и осенью, в пролет, там присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лесная била клюнем и радостно было смотреть на нее.
Но эта лесная жизнь была скрыта, доступна только посвященным, нужно было известное усилие и большое знание леса, чтобы проникнуть в ее таинства, но и та жизнь, которая шла на виду, была не менее прелестна со своими хорами зябликов, малиновок, пеночек, нарядных щеглов, крошечных крапивников, со своими пестрыми дятлами, тоскующими кукушками, желтыми иволгами, вороватыми сойками, траурными сороками, зловещими воронами и филинами, а по низинам, к Ужве, и бесчисленными соловьями… А над цветущими полянами и опушками, где так много по весне цветов, трепетали пестрые мотыльки и стрекозы на своих слюдяных крылышках…
— Садитесь, Иван Степанович, теперь я пойду… — крикнула Марья Семеновна. — А то устанете, не выстоите обедни…
Поспорив, сколько требовалось для поддержания своего престижа старого охотника и великолепного ходока, Иван Степанович сдался: ноги-то все же не прежние. И он сел в тарантас, а Марья Семеновна пошла сторонкой…
— Экие места!.. — сказала она, любовно оглядывая все вокруг. — Благодать! В позапрошлом году я раз тут сто восемьдесят семь белых одним заходом взяла…
— Ну, какие это места! — возразил Иван Степанович. — Вот у меня на Лисьих Горах так места! Здесь место сравнительно низкое, гриб растет рыхлый, а там, по борам, идет все крепыш, точно на подбор, настоящая слоновая кость!
Они любили посоперничать так в знании леса, его богатств и тайн и никогда не уступали один другому.
— Так до ваших-то Лисьих Гор день ходу, а тут рукой подать… — возразила Марья Семеновна.
— А что здесь гриб плох, так это и говорить грешно. Что, не хороши были маринованные, которые вам вчера к жаркому подавали?
— Я ничего не говорю: превосходны… — согласился Иван Степанович. — А все же там в десять раз лучше… Там место боровое…
Перед обедней Марья Семеновна была в особенно мирном настроении и она уступила.
— А ягоды, ягоды будет в этом году! — сказала она. — И брусники, и черники, и гонобоблю, и клюквы… Прямо все усыпано…
— Да… — сказал Сергей Иванович. — Птице будет раздолье… И выводки в этом году все большие…
— Редкий на все год… — с умилением сказала Марья Семеновна, хозяйственная душа которой радовалась на это изобилие и богатство: сколько она за лето наварит, насолит, намочит, насушит, намаринует всего!
У Ключика они свернули на минутку в сторону, чтобы посмотреть на новые хвойные питомники. На большой поляне были вспаханы и обнесены частой изгородью ряды аккуратных низких грядок. На ближних грядках чуть виднелись нежные всходы елочек, посеянных в этом году, — так, какая-то розовая щетинка, — дальше тесно сидели прошлогодние малютки, еще дальше уже упорно щетинились деревца третьего года, а с той стороны поляны елочки были уже выкопаны и рассажены по вырубленным делянкам. Сергей Иванович очень заинтересовал начальство своими опытами с посадкой новых пород ели и сам очень дорожил своим делом, но сегодня он был далеко душой от всего этого, рассеян и по-прежнему напряженно сияли его глаза…
— Когда в молодости я странствовал по горам заграницей, я часто встречал там такие вот питомники… — сказал задумчиво, вспоминая, Иван Степанович. — И вид их всегда удивительно трогал меня. Саженый лес это, конечно, не то, что вот этот наш Божий лес-богатырь, но тут трогательна эта дума человека о том далеком будущем, которого он сам уже не увидит: когда эти крошки будут большими деревьями, его уже не будет. Это мне всегда представлялось наиболее чистым, наиболее поэтическим видом человеческого труда. И как-то хотелось благословить и эти елочки, а в них и весь труд человеческий, и все будущее человечества…
И после небольшого молчания, уже сидя в тарантасе, — теперь шел Сергей Иванович, — Марья Семеновна сказала:
— А вон в «Русских Ведомостях» пишут, что немцы с чехами опять в Вене схватились… Диковинное дело! Сколько, словно, места на земле, а людям все тесно…
— Ничего не поделаешь… — вздохнул Иван Степанович. — На земле было тесно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каин убил Авеля…
И все почувствовали благодарность к судьбе за то, что эти большие, вечно о чем-то поющие деревья прячут их от шумного и тесного мира…
Скоро золотые, рдеющие в утреннем сиянии стволы старых сосен расступились и на высоком берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забелели стены и засияли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчик, усиленно перебирая ногами, втащил тарантас в крутую гору и как раз в это время старый колокол торжественно ударил к обедне и, дрожа, понеслись чистые звуки его над лесными пустынями.
Основанной на месте дикого, лесного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови определенно не повезло. От прежних богатств монастыря очень скоро не осталось и следа: грабили и жгли его в старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — все, кому только не лень. Каждый век каждое поколение воздвигало себе какого-нибудь бога или божка и, по странной иронии судьбы, у Спаса-на-Крови всем этим богам и божкам люди приносили кровавые жертвы: то величию и славе Золотой Орды и славным ханам ее, то величию и славе Речи Посполитой, то величию и славе великого государя московского и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной веры православной, то торжеству истинной веры католической… И в этой борьбе божков обитель захудала и в борьбе за существование — она идет и между обителями, — она должна была уступить свое место другим, более счастливым обителям, где во время открывались какие-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старец-прозорливец… И после того, как в монастыре случилось ужасное по своим подробностям убийство потаскушки Варьки, местный губернатор, прибалтиец с истинно-русской душой, настоял на упразднении монастыря.
— Помилуйте! — негодуя, говорил он, конечно, только близким, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживают православия, но первые окончательно добивают его… И это в наше-то время!..
И старый, закоптелый, наполовину развалившийся монастырь и совсем опустел бы, если бы тихое местечко это не тянуло так к себе людей своей красотой и тихою печалью. Местная помещица, именитая княгиня Ставровская, потеряв в 905 во время революции на Волге мужа и детей, на свои средства восстановила монастырь, выхлопотала разрешение основать тут девичью обитель и сама первая постриглась тут, а чрез три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошие, усердные и снова обитель исполнилась благоухания благочестия и добрых дел…