Первый раз услышав это, Елена похолодела и начала было что-то возражать, однако Володя, найдя поддержку в лице Катерины Фёдоровны, быстро уговорил её послушаться. Мать, со своей стороны, особенно настаивала. Какая судьба уготована этому ребёнку, её внуку, как незаконнорожденному, прижитому неизвестно от кого? Что скажут их друзья и знакомые в Петербурге? Как смотреть в глаза соседям?
И Елена сдалась — даже не из-за наставлений маменьки, а потому, что её сопротивление, как она замечала, искренне огорчало Владимира. Тогда она пообещала, что сделает всё, как он скажет — и Володенька сразу заключил её в объятия, целовал крепко и долго, шептал слова благодарности, говорил, что Елена — всё его счастье, вся его жизнь, и ближе неё для него не было и не будет. О, ради таких слов она была готова и на гораздо большие жертвы!
А вот теперь, когда она так исстрадалась, он куда-то пропал и даже не знает, что Бог послал ему двоих детей, а не одного. У самой Елены пока даже в голове до конца не укладывалось, что отныне она мать близнецов, которые по бумагам будут детьми Анны и Владимира… Мысли Елены путались — она так устала, так измучена… А что, если сестра захочет отобрать у неё детей, взять их себе и никогда не позволять Елене видеть их? У Анны детей нет. А её сын и дочь, вот они, рядом, такие красивые…
— Анна… Нет… — в полусне простонала Елена.
Мать наклонилась к ней.
— Успокойся, Алёнушка, родная. Анна утром непременно зайдёт к тебе, она ещё не знает. Ты не печалься, она о тебе спрашивала.
Елена открыла лихорадочно блестевшие глаза.
— Где Анет, маменька?
— Она… Она заснула вот только, за тебя очень тревожилась. Пусть отдохнёт.
Мать бережно подоткнула одеяло, положила ладонь Елене на лоб.
— Спи, милая. Видишь, детки-то спят, как ангелочки Божьи. И ты усни.
— Маменька, а Владимир?.. Велите спросить — он, быть может, вернулся уже?
Мать стиснула зубы и покачала головой, на её глазах показались слёзы; Елена догадалась, что маменька всё понимает и мучается за неё. Она устало опустила веки и повернула голову к стене.
Но вот когда Елена очнулась утром, Володенька уже сидел у её постели; следующие четверть часа главной её заботой было пригладить волосы получше и, с помощью Любы, переменить пеньюар. Владимир появился вновь, едва Елена чуть-чуть привела себя в порядок. Он улыбался, немного смущённо, даже робко. Сердце её бешено заколотилось от нежности: она никогда не видела его таким.
Владимир поцеловал её в лоб и озабоченно спросил о самочувствии.
— Спасибо, не волнуйся же так за меня. Да, было тяжело, но уже прошло. А… Ты уже видел их… Наших детей?
— Видел, дорогая, однако няня и кормилица сразу же выгнали меня вон! — Владимир засмеялся было, но тут же снова стал серьёзен. — Как ты полагаешь, как скоро мы сможем тронуться в путь, не навредив тебе и детям?
— Ну, вероятно, через две недели я встану, а месяца через два сможем и выехать. Впрочем, я ещё справлюсь у доктора. А отчего такая спешка? — улыбнулась Елена.
— О, спешки нет; напротив. Я желал бы только быть уверенным, что мы выедем не позднее августа, чтобы успеть в Петербург на празднование коронации их императорских величеств. Я не хотел бы пропускать такое торжество.
Елена молча кивнула, постаравшись ничем не выдать своих чувств. Она знала, как важны для Владимира все эти светские события — но появляться на них он всегда будет в обществе Анны…
— Что случилось, Элен? — Владимир, оказалось, заметил, что настроение у неё изменилось. — Тебя что-то тревожит?
— Нет-нет! — она поспешно заулыбалась.
Больше всего на свете она опасалась докучать ему жалобами и непомерными требованиями. Если Анна открыто чурается общества Владимира, дерзит и перечит ему во всём, то дело Елены — быть ласковой, понимающей. Пусть сестра гораздо красивее! Однако она, Елена, должна стать для Володеньки истинным утешением и поддержкой, тогда у неё есть шанс навсегда остаться рядом с ним, быть ему настоящей супругой.
Владимир побыл с Еленой ещё немного и поднялся — под тем предлогом, что ей необходимо отдыхать. Он нежно поцеловал её руку, таинственно сообщил, что уже придумал, какой подарок преподнесёт ей в честь рождения детей, и покинул комнату. Елена проводила долгим взглядом его статную фигуру. Как же Володенька мил, как добр! Она уже не хотела вспоминать, как накануне он исчез из дома на всю ночь, когда она так нуждалась в его поддержке. Главное — теперь вновь всё было хорошо.
* * *
Граф Левашёв вышел от Елены с огромным облегчением. Уф, кажется, обошлось! Сама Элен жива, а улестить и успокоить её, как всегда, не составило особого труда. Значит, так — теперь им надо дождаться дня, когда детей окрестят. Нужно будет раздобыть православного священника. Детям дадут имена, а он получит метрическое свидетельство, где родителями близнецов буду являться граф и графиня Левашёвы. Вроде бы Елена не намерена поднимать крик по поводу того, что по бумагам она не будет матерью своим детям.
Да, насчёт имён. Традиционно все будут ожидать, что первенцы-близнецы будут называться по родителям: Анной и Владимиром. Но эта мысль Левашёву отчего-то пришлась не по вкусу. У них с супругой настолько мало общего… Кстати, надо бы убедиться, что со стороны Анны не будет никаких неприятностей.
Левашёв велел Любе справиться у супруги: может ли та его принять? Сейчас придётся держать себя мягко и предупредительно, стараться угождать своенравной Анет — а вот потом, когда дело будет кончено, она уже полностью окажется в его власти…
* * *
Владимир появился, когда Анна сидела у окна и всматривалась в очертания гор в зеленоватой дымке. Отсюда они казались совсем невысокими — а как ей страшно было там, на вершине, ночью! Если бы не таинственный незнакомец… Анна вспоминала его голос, нечеловеческую силу и ловкость, глаза, что жутко и холодно мерцали в темноте. Они говорили по-русски, его речь звучала совсем чисто, без акцента — значит, если он и не её соотечественник, то, по крайней мере, долго жил в России, и, вне всякого сомнения, принадлежал к высшему обществу. Бывал ли он в Петербурге? Вдруг они даже где-то виделись? Какая досада, что она так ничего о нём и не узнала!
Анна разглядывала горы, пытаясь силой взора проникнуть туда, на заросшие узкие тропинки. Кажется, её незнакомец говорил, что тоже гуляет там. А если пойти туда вечером снова и нарочно «заблудиться»? Анна даже засмеялась при этой мысли. Ну и глупости она себе представляет — точно юная влюблённая барышня на первом балу!
Тут вошла Люба и, к её великой досаде, сообщила, что господин граф желает видеть супругу. Анна разом почувствовала, что её сбросили с небес на землю. Как же, размечталась тут о таинственном защитнике, посланном небом или покойным папенькой!
Анна сидела, уставившись в окно, пока Левашёв не окликнул её.
— Что вам от меня нужно? — не оборачиваясь, процедила она.
— Анна Алексеевна, если вы не желаете сейчас со мной говорить — я могу зайти и позже, когда вам будет угодно. Простите за беспокойство.
Непривычное смирение в голосе супруга заставило её насторожиться — это было явно неспроста. Анна повернулась.
— Я могу выслушать и сейчас, если сразу после вы оставите меня в покое.
— Анна Алексеевна, отчего вы разговариваете со мною, как с лютым врагом? — тихо проговорил Левашёв. — Да, я виноват перед вами, но так случилось и сделанного уже не воротишь. А теперь нам с вами стоит…
— Сударь, — холодно перебила Анна, — я готова совершать над собою насилие и играть в обществе ту роль, которую мне навязали. Не забудьте, я это делаю только ради моей сестры и нашего доброго имени. Но когда нас никто не видит — ради Бога, избавьте меня от этой мнимой задушевности! Никакой дружбы между нами нет и быть не может!
Тёмно-карие глаза Левашёва, обрамлённые длинными ресницами, угрожающе сверкнули, ноздри гневно дрогнули — Анне даже показалось, что граф еле сдерживается, чтобы не ударить её — но это длилось одно лишь мгновение. Владимир спокойно пожал плечами, всем своим видом показывая: «Ну что же, я пытался».
— Отлично, тогда я буду краток. Видели ли вы уже своих… э-э-э, племянников?
— Да, видела, — сухо отозвалась Анна.
— Поскольку, согласно метрике, вы являетесь их матерью, я хотел поставить вас в известность о выборе имён детям. Я желал бы наречь их именами ныне царствующей августейшей четы: Александром и Елизаветой. Если у вас нет возражений.
— Это только ваше дело, как вы назовёте своих детей, — безучастно ответила Анна. — Уместнее было бы посоветоваться с их матерью, а не со мною.
— Сударыня, в глазах окружающих, всех наших родных, знакомых и друзей их матерью являетесь вы. Вы уже согласились на эту роль; попрошу из неё не выходить. Это может дорого обойтись не только мне… Нам всем.
Едва закончив свою речь, Левашёв резко поднялся и вышел. Вот, значит, как он заговорил! Показалось ли ей, или в его последних словах на самом деле прозвучала угроза?
* * *
Чем скорее приближалась осень, тем более оживлённым становился Петербург. Спавшие летом, истомлённые духотой улицы омыли дожди — воздух сделался посвежее, пыль улеглась. Заколоченные ставни открывались: петербургские дачники возвращалась в свои квартиры и особняки. Притихший Невский и прилегающие к нему улицы всё больше заполняли экипажи, всадники, бесчисленные прохожие.
В утренней разношерстной толпе мастеровых, кухарок, рассыльных и прочего простого люда быстро двигалась дама средних лет, в чёрной кружевной наколке и строгом чёрном платье. Обычно «чистая» публика появлялась на улицах города несколько позже, поэтому женщина в чёрном смотрелась среди рабочих и ремесленников довольно-таки неуместно. Несколько раз к ней обращались извозчики и предлагали свои услуги, но дама отворачивалась и махала рукой, чтобы её оставили в покое. Она вышла на набережную Фонтанки, огляделась — и только тут заметила пролетку и кивком подозвала её к себе. Тихо сказав знакомому ей безмолвному «ваньке» несколько слов, женщина забралась в пролётку.
Они пересекли Невский и теперь двигались в сторону Сенной. У начала Обуховской улицы стоял трёхэтажный доходный дом, принадлежащий какой-то купчихе. Дом был большой, шумный — в нём располагались бани, портерная, трактир, несколько небольших, грязных кабачков, во дворе — чайная, мелочные лавчонки, мастерские.
Дама выпрыгнула из пролётки и приказала извозчику ждать. Тот неодобрительно, с сомнением оглядел дом, пробасил: «А что, может, проводить прикажете, сударыня? Ведь место-то какое! То есть совсем для дамы неподходящее!» Но та лишь нетерпеливо отмахнулась и завернула во двор. Она вовсе не казалась испуганной, хотя со всех сторон на неё глазели местные обыватели, а некоторые даже выкрикивали ей вслед непристойности. Дама остановилась напротив одного оборванца, что преградил ей дорогу, глумливо ухмыляясь. Но незнакомка и тут не оробела: напустилась на противника с отборной бранью — и эти её слова так не вязались с обликом, что детина даже смутился, потом пробормотал: «Прощенья просим, коли так… А ведь и не скажешь, что из нашенских. Али, может, проводить? А то народец тут…» Дама нетерпеливо кивнула и сунула собеседнику монету. Тот заспешил вперёд, указывая ей дорогу и расталкивая подворачивающихся на пути зевак.
Женщина в компании своего случайного спутника прошла по двору, к самому дальнему входу. Здесь находился один из кабаков, настоящий притон — уже с утра там раздавались пьяные голоса и ругательства. Впрочем, драки быстро пресекались дюжим широкоплечим хозяином с лысой головой и шрамом через всю правую щёку. Бросив на него взгляд, дама утвердительно кивнула сама себе. Её спутник подошёл к хозяину и что-то у него спросил; тот небрежно ткнул пальцем куда-то вверх.
Дама прошла по грязной лестнице на третий этаж — там располагались каморки, сдававшиеся внаём «от жильцов», то есть сами жильцы квартир могли пересдавать комнаты у себя же. Её спутник проговорил: «Вот, стало быть здесь они жительствуют», — но любопытствовать не стал, напротив, побыстрее скрылся.
Дама постучала условным стуком, предварительно сверившись по записке, которая была при ней. Ей пришлось подождать, прежде чем изнутри послышался старушечий голос, спросивший, кто пришёл. Дама отозвалась — и ключ заскрипел в замке.
Небольшая тёмная комнатушка оказалась на удивление чистой. Маленькое оконце было плотно занавешено; стоял стол, стулья, два кресла с деревянными ручками, узкая койка. Дверь в другую комнату оказалась приоткрытой, там было тихо.
— Спит, — объяснила старушка в скромном, но чистом платье и тёплом платке, накинутом на плечи. Она показала на приоткрытую дверь. — Вот одно из зелий, что я составляла, вроде бы как и на пользу пошло. Засыпает иногда.
— Вы зачем же в такие трущобы переехали? — поморщилась дама. — Неужто на прежнем месте больше никак было нельзя?
— Стало быть, нельзя, — спокойно ответила старушка. — И не гнал нас никто оттуда, сами ушли. Там, сама знаешь, и почище, и потише, и к тебе поближе. Да ему невмоготу сделалось.
Дама помолчала, затем достала из ридикюля пачку купюр, протянула старушке — но та денег не приняла, попросила: «А на поставец положи», и продолжила проворно вязать.
Дама продолжала стоять посреди комнаты, будто не решаясь присесть; её опасливый взгляд то и дело останавливался на приоткрытой двери.
— Ты не бойся, моя хорошая, присядь, я сразу услышу, коли просыпаться начнёт. Да и ничего он тебе не сделает. Цепочка крепкая, знакомый кузнец сработал на совесть, так-то.
Дама содрогнулась, упала в кресло и съёжилась, будто от холода.
— Мёрзнешь? А вот я самоварчик спрошу, — старуха заковыляла было к двери, но гостья схватила её за руку.
— Ох, Макаровна, не уходи, сделай милость! Я сама схожу… Не оставляй одну, боюсь я что-то!
— Ну-ну, — Макаровна погладила даму по голове. — Да разве же я не понимаю? Ох, жаль вас, сердешных… Не бойся, доченька, говорю же: цепи хороши, не порвёт.
Но на собеседницу этот довод, похоже, не совсем подействовал. Она высунулась из комнаты, велела девчонке подать самовар, дала ей монетку на баранки и отдельно — чтобы принесла пряников да варенья. Видно было, что ей до смерти не хотелось возвращаться обратно.
Когда же всё заказанное было принесено, и обе женщины принялись за чай, в соседней комнате раздался шорох. Гостья услышала первая и испуганно вскрикнула.
— Анисья Макаровна, что это? Просыпается?
Макаровна прислушалась, продолжая жевать пряник, и отрицательно покачала головой. В отличие от нервной дамы вся она была спокойна до умиротворения. Её маленькое, сморщенное личико с ясными бледно-голубыми глазами обрамляли совершенно белые волосы, убранные в гладкий узел. Это была одна их тех уютных, добрых старушек, что обычно помнятся всем любимыми нянюшками и бабушками с самого раннего детства. Такие старушки мастерски вяжут чулки, рассказывают сказки, поют колыбельные, лечат простуду и варят вкуснейшие малиновые варенья.
— Да успокойся, доченька, а то дрожишь вся. Проснётся как — я пойму.
— Неужели ты, Макаровна, ничуть его не опасаешься? — спросила дама.
— А вот нет. Он не злодей, не разбойник какой, а так… Несчастный человек, страдалец. Тех, кто безвинно страдает не бояться, а жалеть надобно. Лечить. Отмаливать.
— Я не думаю, что его можно вылечить, — дама вздохнула. — Чай, двадцать лет уж прошло, а всё только хуже. А молиться — мне батюшка когда ещё сказал, что за такое в храме молиться нельзя. Он, мол, бесовской силой одержим, он нечистого желает. Это, помнишь, Макаровна, когда я батюшку, иерея-то привела к нему… Он с ним говорил, он тогда ещё мог говорить, как человек. Вот он и сказал батюшке, что ничего, окромя того, ему не надобно…
— Ну и ладно, батюшка своё сказал — и пусть его. А молиться надо. Это как же, за болезного-то не молиться? Нет, моя хорошая, ты не сомневайся — надо.
Слушая мягкий, спокойный голос Макаровны дама чуть успокоилась, налила им обеим ещё чаю. Как бы этот визит не тяготил её, она должна была выдержать всё до конца. Это был её тайный крест — и никто вместо неё не взял бы его на себя.