Правители Франции XVII-XVIII века - Петр Черкасов 15 стр.


Однако в Париже не обнаружили готовности обсуждать эту тему. Герцога и его окружение смущало сомнительное происхождение Елизаветы Петровны по материнской линии. Во всех отношениях, как для Бурбонов, как и для Орлеанов, это был бы очевидный мезальянс.

Что же касается политических переговоров, то они шли успешно, хотя регент, по наущению Дюбуа и вопреки настоятельному совету герцога Сен-Симона, уклонился от заключения четырехстороннего союзного договора Франции, России, Пруссии и Польши, опасаясь негативной реакции со стороны Англии и Голландии. Зато он легко соглашался на двустороннее торговое соглашение.

Компромисс был найден в рамках подписанного 15 августа 1717 года в Амстердаме франко-прусско-русского договора, содержавшего ряд взаимных обязательств, включая обещание Франции содействовать в примирении России и Пруссии, с одной стороны, и Швеции — с другой. Это обещание было выполнено: в августе 1721 года с заключением Ништадтского мира завершилась Северная война.

Горячим сторонником более тесного сближения с Россией наряду с Сен-Симоном, искренне симпатизировавшим царю Петру, был Жан де Кампредон, назначенный осенью 1721 года посланником в Санкт-Петербург. Французский дипломат стал самым почетным гостем на торжествах, устроенных по случаю заключенного мира со Швецией.

Тем не менее ожидаемого после Амстердама и Ништадта дальнейшего сближения Франции и России так и не произошло, чему активно противодействовал все тот же Дюбуа, имевший большое влияние на регента и считавший куда более полезным для Франции тесное взаимодействие с Англией.

В целом же внешняя политика Филиппа Орлеанского способствовала умиротворению Европы после потрясений эпохи Людовика XIV.

Личность регента, особенности его характера, его привычки и пристрастия, достоинства и пороки наложили глубокий отпечаток на жизнь французского двора, во многом подготовив нравственную (точнее — безнравственную) атмосферу царствования Людовика XV.

Окружение регента представляло собой весьма пеструю картину. Великосветские дамы и блестящие кавалеры, женщины сомнительного происхождения и поведения, которых впоследствии с легкой руки Александра Дюма-сына станут называть «камелиями», литераторы и музыканты — в подавляющем большинстве вольнодумцы и безбожники. А пример всем им подавал сам Филипп Орлеанский, отличавшийся не только широкими взглядами, но и распущенностью.

30 декабря 1715 года он принял труднообъяснимое и поразившее всех решение о возвращении двора из Версаля в Париж. Это было воспринято как символический разрыв с предыдущим правлением. После поспешного отъезда двора Версаль на несколько лет опустел.

Столь же неожиданно в июне 1722 года, незадолго до своей смерти, регент вернет двор из столицы в резиденцию «короля-солнце». Многие усмотрят в этом символическое возвращение Филиппа Орлеанского к системе Людовика XIV, косвенное признание ошибочности некоторых своих неудачных начинаний.

Но тогда, в канун 1716 года, герцог Орлеанский поселил малолетнего Людовика XV во дворце Тюильри, а сам обосновался по соседству — в Пале-Рояле. Очень скоро Париж узнал о происходивших в резиденции Орлеанов шумных оргиях с участием регента, о его многочисленных любовницах, среди которых молва называла даже старшую из шести его дочерей, известную своим распутством Мари-Луиз-Элизабет, вдову герцога Беррийского.

Мадам Беррийской досталось больше чем кому-либо злых эпиграмм и памфлетов, распространявшихся по Парижу. Вот один из примеров этого устного народного творчества:

У Мессалины де Берри

Горящий взор и самомненье,

Она сгорает в нетерпенье

Быть самой первой, хоть умри,

Во весь опор готова мчаться,

Чтоб первой шлюхой оказаться [26].

Когда стало известно о беременности давно вдовствующей герцогини Беррийской, Париж тут же облетела другая анонимная эпиграмма:

Наш регент с дочерью прекрасной

В грехе погрязли, это ясно,

Загадка видится в другом:

Она и мама, и сестренка,

А он стал дедом и отцом

Того же самого ребенка [27].

Французский двор никогда не был образцом добродетелей. Более чем свободные нравы существовали и при дворе «короля-солнце», но никогда прежде порок не был столь демонстративным, как в семь лет регентства Филиппа Орлеанского. О том, что происходило в Версале при Людовике XIV, знал ограниченный круг придворной знати, а шумная, беспорядочная жизнь Пале-Рояля происходила на глазах всего Парижа, можно сказать, напоказ. Лишь однажды парижанам довелось увидеть регента причащавшимся на Пасху в храме св. Евстафия, правда, этому акту предшествовали пьяные застолья в течение всей Страстной недели. По свидетельству Сен-Симона, не одобрявшего образ жизни регента, это было последнее в жизни причастие Филиппа Орлеанского, которому и умереть суждено будет без покаяния.

Он же, Сен-Симон, знаменитый мемуарист эпохи Людовика XIV и регентства, оставил подробное описание распорядка дня, образа жизни и правления, которых Филипп Орлеанский придерживался до конца дней:

«Поначалу он поднимался рано утром, но мало-помалу перестал принуждать себя, а после стал вставать, когда хотел и даже поздно, смотря по тому, когда лег, — свидетельствует Сен-Симон. — Заниматься делами он начинал в одиночестве, еще не одевшись, прежде чем впускали придворных к его одеванию… Затем лица, имевшие непосредственное касательство к делам, поочередно работали с ним до двух часов пополудни…

В два либо в половине третьего он в присутствии придворных пил шоколад и беседовал с обществом. Продолжительность беседы зависела от того, насколько ему нравилось общество; обыкновенно она затягивалась не более чем на полчаса. Затем герцог давал аудиенцию дамам и мужчинам, шел к герцогине Орлеанской, затем занимался с кем-нибудь делами или отправлялся на регентский совет; порой он делал визит королю… обсуждал с ним дела и уходил с поклонами и самым почтительным видом, что доставляло королю удовольствие и служило всем примером…

Ужинал он обычно в весьма пестрой компании. Ее составляли его любовницы, иной раз какая-нибудь актриса из оперы, герцогиня Беррийская и с десяток мужчин, которые постоянно сменялись и которых он без обиняков именовал не иначе как греховодниками… несколько молодых людей, какая-нибудь дама сомнительной добродетели, но из общества, и всякие люди без роду, без племени, замечательные своим умом либо распутством. Изысканные кушанья готовились в специальных помещениях, устроенных на том же этаже, вся сервировка была только из серебра…

На пиршествах этих все — министры, приближенные, как, впрочем, и остальные гости, — вели себя с полной свободой, смахивающей на разнузданность. Без всяких обиняков говорили про любовные приключения, случавшиеся при дворе или в городе в давние времена и теперь, рассказывали старинные истории, спорили, зубоскалили, насмешничали, короче, не щадили никого и ничего. Герцог Орлеанский, как и прочие, присутствовал при этом, но, сказать по правде, разговоры эти редко производили на него впечатление. При этом пили и, распалившись от вина, орали непристойности и богохульства, стараясь превзойти друг друга; наоравшись и напившись допьяна, расходились спать, а назавтра все начиналось сначала…

Регент бездну времени терял со своим семейством, на развлечения и на оргии. Не меньше транжирил он времени и на совершенно пустячные, слишком долгие и многолюдные аудиенции, копаясь на них в тех же мелочах, за которые прежде мы вместе так часто критиковали покойного короля… Между тем он откладывал и затягивал тысячи дел частных лиц и множество — связанных с управлением государством, одни — по причине слабоволия, другие — из постыдного желания внести раздор, следуя исполненной отравы максиме „divide et impera“ („разделяй и властвуй“), которая, как иногда у него вырывалось, была его излюбленным правилом, а большинство — из-за обычного недоверия ко всем и ко всему…

Вольность его обращения и простота доступа к нему всем были весьма по нраву, зато и злоупотребляли этим безмерно….

Крайне поразительно, что ни его любовницам, ни герцогине Беррийской, ни его греховодникам не удавалось вытянуть из него, даже когда он бывал пьян, ни слова касательно самых маловажных дел, не то что государственных. Он совершенно открыто сожительствовал с г-жой де Парабер и одновременно с другими женщинами, потешаясь над их ревностью и терзаниями, и тем не менее был хорош со всеми; ни для кого не было тайной существование этого сераля, которое и не скрывалось, как непристойности и богохульства на его ежевечерних пиршествах, и это вызывало крайнее возмущение…

Беда заключалась в том, что его благие намерения редко осуществлялись из-за множества негодяев, что вились вокруг него и препятствовали исполнению подобных намерений либо из корысти, либо желая угодить ему, либо от нежелания выпустить его, а то и по куда более гнусным соображениям».

Столь невоздержанный, сопровождавшийся всевозможными излишествами образ жизни не мог не подорвать здоровье тучного гипертоника, каким на пятом десятке сделался Филипп Орлеанский.

Предупредительный звонок, к которому герцог отнесся со свойственным ему легкомыслием, прозвучал еще в начале регентства. Тогда его настиг первый апоплексический удар, от которого Филипп Орлеанский довольно быстро восстановился.

9 сентября 1718 года последовал второй звонок — настолько серьезный, что на несколько дней уложил регента в постель. Немедленно поползли слухи о его возможной смерти. Уже почти открыто называлось имя нового правителя — принца Луи Анри де Бурбон-Конде, представителя младшей ветви королевской семьи.

Однако Филипп Орлеанский сумел оправиться и от повторного удара. 24 сентября, едва встав на ноги, он распорядился ликвидировать полисинодию и восстановить прежнюю систему государственного управления. Тогда же Гийом Дюбуа был назначен министром иностранных дел.

Два года спустя, едва успев получить сан аббата, совсем не зная церковной службы и ни разу не служа мессы, Дюбуа станет архиепископом Камбре, затем кардиналом и первым министром. Видимо, желая наверстать все, чего ему, выросшему в бедности и трудах, так не хватало всю жизнь, Дюбуа на седьмом десятке лет стал жадно предаваться обогащению и безудержному распутству. Вскоре воспоследовала расплата за грехи — сифилис, осложнения от которого и свели его в могилу. Министр-кардинал умер 10 августа 1723 года от разрыва мочевого пузыря в возрасте шестидесяти шести лет. Регент отозвался на его смерть горьким признанием: «Я не вижу никого, кроме меня самого, кто мог бы его заменить».

Сам герцог переживет бывшего наставника и политического советника на неполные четыре месяца. 2 декабря 1723 года, во время беседы с герцогиней де Фалари, своей последней фавориткой, Филипп Орлеанский внезапно повалился прямо на нее, сраженный третьим апоплексическим ударом. Он умер через несколько минут, не приходя в сознание. Ему было всего сорок девять лет.

С его смертью завершилось недолгое время регентства [28]. Занималась заря «галантного века», который назовут еще «эпохой рококо» и веком Просвещения, связав эту эпоху с именем Людовика XV. В 1723 году король уже достиг возраста совершеннолетия, правда, еще долгие двадцать лет ему придется пребывать под гнетущей опекой своих властолюбивых министров.

Людовик XV

При рождении герцог Анжуйский имел мало шансов стать королем Франции и Наварры Людовиком XV. Тогда он был лишь четвертым по праву наследования престола Людовика XIV. Первым считался сын «короля-солнца» Великий Дофин. Вторым был старший внук Людовика Великого герцог Бургундский, именовавшийся Малым Дофином. Далее шли два старших правнука — герцог Бретанский и герцог Анжуйский. Список замыкал герцог Беррийский, младший внук короля. Казалось бы, династия Бурбонов имела надежный запас прочности.

Но… в последние годы жизни Людовика XIV его семья была вовлечена в цепь трагических событий. Начиная с 1711 года один за другим ушли из жизни все прямые наследники — сначала сын, потом оба внука и старший правнук. Все, кроме герцога Беррийского, погибшего в 1714 году в результате падения с лошади, стали жертвами острых инфекционных заболеваний (от детских краснухи и кори до оспы), против которых тогдашняя медицина была бессильна.

Пятилетний герцог Анжуйский тоже не подавал надежд на долгую жизнь — с момента рождения его преследовали болезни. Никто тогда и предположить не мог, что он доживет до 64 лет и процарствует без малого 59 лет.

Будущий король Франции родился 15 февраля 1710 года в Версальском дворце. Он был третьим сыном в семье внука Людовика XIV герцога Бургундского (Малого Дофина) и его супруги, урожденной Марии-Аделаиды Савойской. Их старший сын умер в младенчестве, средний постоянно болел. Да и новорожденный явился на свет настолько нежизнеспособным, что мать, еще не оправившись от родов, распорядилась немедленно крестить его, опасаясь, что малыш умрет не как христианин. Воля герцогини была исполнена прямо в комнате, где прошли роды.

Упрощенное таинство крещения проводилось церковью в исключительных случаях, когда не было уверенности, что новорожденный выживет. Кюре Клод Юшон, настоятель церкви Версальской Божьей Матери, взял малыша на руки, а великий капеллан Франции, кардинал Туссен де Форбен-Жансон окропил его голову святой водой со словами: «Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Теперь герцогиня Бургундская могла быть спокойна по крайней мере за душу новорожденного сына. Как и подобает правнуку великого короля, мальчик получил при крещении его имя — Луи, к которому затем добавится титул герцога Анжуйского, доставшийся ему от дяди, ставшего в 1700 году королем Испании Филиппом V. Повторное — официальное — крещение герцога Анжуйского будет проведено два года спустя, 8 марта 1712 года в Версале в присутствии двора.

Уход за маленьким принцем и его первоначальное воспитание были доверены 56-летней герцогине де Вантадур и ее помощнице, мадам де Ла Ланд, 38-летней вдове, отличавшейся строгой нравственностью. Главной их заботой стало поддержание хлипкого здоровья малыша. Герцогиня де Вантадур не доверяла докторам, считая их всех шарлатанами, и не подпускала близко к своему воспитаннику. Они с мадам де Ла Ланд обходились собственными лекарственными средствами. Кто знает, быть может, поэтому Людовик XV и выжил — единственный из своих братьев и других близких родственников, умиравших один за другим под бдительным надзором лейб-медиков.

В два года он остался круглым сиротой, потеряв сразу отца, мать и старшего брата, ставших жертвами кори. Тогда же его объявили дофином. Самыми близкими для мальчика людьми стали обе гувернантки. Особенно он тяготел к старшей, называя ее «maman Ventadour» и даже просто — «maman».

1 сентября 1715 года, в день смерти своего прадеда, пятилетний герцог Анжуйский становится королем Франции и Наварры Людовиком XV. Тем не менее в течение двух последующих лет мальчик-король по-прежнему оставался под заботливым попечением гувернанток, окруженных командой нянь и бонн, обожавших и баловавших своего воспитанника. Единственное исключение здесь составлял аббат Перо, которого незадолго до своей смерти Людовик XIV назначил воспитателем малолетнего дофина. Аббат давал первоначальное религиозное воспитание будущему христианнейшему королю, учил его читать и писать. Однако вплоть до семи лет мальчик рос в исключительно женском окружении, что, по-видимому, наложило глубокий отпечаток на формирование его личности.

Первое приобщение будущего короля к предстоявшим ему обязанностям произошло еще при жизни прадеда. 19 февраля 1715 года он участвовал в торжественном приеме персидского посла, находясь по правую руку от Людовика XIV. 3 и 4 сентября того же года пятилетнему королю пришлось впервые стать главным участником мессы, предшествовавшей захоронению останков Людовика XIV. В последующие дни ему довелось участвовать в череде приемов и заседаний, в частности, в Сорбонне и Французской академии.

Назад Дальше