В кармане у Насти звонит телефон. Громко и настойчиво. Я знаю, что это он. Знаю, что это Филипп. Спинным мозгом, что ли, чувствую.
— Ответь. — Отпускаю и отхожу от нее.
Сердце стучит неспокойно. Меня разрывает ненужная, почти забытая ревность, когда я представляю, что Настя лежит с ним в постели, отдается его ласкам и стонет под ним от наслаждения. В голове мутится от этих мыслей, и в груди становится тесно от этого мучительного чувства, кажется, оно вот-вот разорвет мою годами твердевшую оболочку.
Я не слышу, что говорит Настя. Не слышу, когда она заканчивает разговор. Вызываю такси и называю ее адрес. Пока не поздно, отправляю ее домой, подальше от себя, вместе с тем прекрасно осознавая, как бесполезны эти попытки. В наших отношениях всегда присутствовала пугающая предопределенность, она и сейчас никуда не делась. Нам больше друг от друга не спрятаться и не убежать. Я буду думать о ней. Завтра, послезавтра, потом… все следующие дни до телефонного звонка. Моего. Или ее. До момента нашей следующей встречи, которая обязательно состоится. Потому что, проклиная все на свете, я все равно пойду к ней. Хотя в нашей прошлой жизни своим поступком Настя отрезала все пути назад.
Климова смотрит на меня и все понимает: домой она поедет одна.
— Зачем ты меня сегодня позвал? — спрашивает вызывающе громко.
— А зачем ты пришла? — отвечаю в том же тоне.
— Обещай, что не сядешь за руль, а тоже поедешь на такси, — проявляя вежливое смирение, теперь улыбается. Той самой хорошо знакомой мне непробиваемой улыбкой, что доспехи, а не улыбка.
— Я в состоянии о себе позаботиться, Настя, — резче, чем мне того хотелось, отвечаю я, и Климова отшатывается, словно получает пощечину.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — говорит напряженным дрожащим голосом. — Что мне было больно и плохо без тебя? Что все эти годы я страдала? Что, как с тобой, у меня больше ни с кем не было? Ты это желаешь слышать?
— А если — да. Если именно этого я хочу.
Слышать о ее боли. О разочаровании и ошибке.
Я больше не могу слышать о счастье. Ненавижу ее счастье и хочу слышать о ее боли. Я мечтаю услышать фальшь в этих рассказах об удачно сложившейся жизни! Тогда, много лет назад, уходя от нее, я остро понимал, что мне будет не хватать ее. Не головой, а всем телом я чувствовал, как невыносимо мне будет недоставать Насти. Кажется, было сделано все, чтобы избавиться от этой чувственной зависимости и не попасть в нее снова. Я пообещал себе никогда больше не влюбляться.
И у меня получилось.
Все эти годы я только и делал, что не любил других.
***
Просыпаюсь с головной болью и болью воспоминаний.
Телефон звонит уже не в первый раз, но я не отвечаю. Перевожу на виброрежим, чтобы совсем не выпадать из реальности, и снова ложусь в кровать.
У меня законный выходной, оставьте меня в покое!
Противное жужжание умолкает, но не тут-то было, не расслабишься, дальше, как из рога изобилия, сыплются сообщения.
Семья, чтоб ей провалиться…
— Поля, в чем дело?
— Ты почему не отвечаешь?
В звонком голосе сестры мне чудится претензия, и я спешу осадить негодяйку:
— Твое какое дело, почему я не отвечаю. Чего надо? — Сегодня я не в состоянии спустить все на тормозах, прикрывший сарказмом или иронией.
Полька умолкает. Так и вижу ее хлопающие глазки.
— Это… блин… — мямлит она еле слышно, растеряв свою уверенность.
— Что — блин? Ты за этим мне позвонила с утра? Чтобы научить словам-паразитам?
— Вообще-то, уже не утро, — малодушно поправляет она меня. — Двенадцать часов…
— А у меня утро! Это ты сидишь у мужа на шее, а я всю неделю пашу, как проклятая. Мое утро может длиться сутки, если я того пожелаю, — режу ее по живому.
— Ох, я говорила маме, что это плохая идея… в общем, мы к двум часам собираемся в ресторане…
— Я думаю, вы вполне обойдетесь без меня.
— У нас повод есть серьезный.
— Да ты что! — картинно удивляюсь, приподнимаясь с постели. — Тебе машину новую купили или Дёмке галстук?
— Ой, Настя, перестань, Дёма носит фирменные и очень дорогие галстуки.
— Угу, главное, чтобы костюмчик сидел, а что внутри — мелочи. — Выбираюсь из кровати, сую ноги в тапки и иду на кухню.
— Настя, мне кажется, ты снова издеваешься.
— Что ты, сестра, тебе кажется. Так что за повод? — Прижимаю телефон к уху плечом и заправляю кофеварку. Все-таки паршивка умудрилась своей болтовней вытащить меня из теплой постели.
— Ой, — умиленно вздыхает Полька. — Хоть ты и злая, но даже ты должна за нас порадоваться. У нас с Дёмчиком будет малыш, — вдохновенно верещит от счастья. — Настя! Настя, ты слышишь? Ты придешь?
— Это шутка? — тяжело спрашиваю я.
— Какая шутка?! Я у врача уже была!
— И ты действительно хочешь, чтобы я пришла вас поздравить?
— Конечно! Мы же семья! Все, я побежала, мне еще надо на маникюр забежать. Ох, а вдруг это вредно для ребенка, ты не знаешь? Ты должна знать…
Я оставляю ее вопрос без ответа. Телефон падает на пол, по экрану расползается тонкая паутинка трещин. Как и по моей жизни. По ней точно так же ползут трещины. По всем слоям. По всем фронтам. Эти тонкие трещинки забираются в каждый тайный уголочек, разрушая с таким трудом созданную броню. Думаешь, закрылась, заперлась, что никому до самого больного не добраться, но один точный удар, и все осыпается, будто шелуха.
Забываю про кофе. Сижу тут же на полу, оперевшись спиной о кухонный шкафчик, и вновь перебираю в памяти все подробности прошлого, ибо они стали точкой опоры всей моей жизни. Все, что я сейчас делаю и говорю, помимо моей воли определяется тем случаем.
Я и чувствую себя так же…
Животным, загнанным до пены…
Превозмогая одеревенелость суставов, добираюсь до спальни и снова ложусь на кровать. Даже не ложусь, а падаю пустой оболочкой, без души и без тела. И ничего не хочу. Совсем ничего. Не хочу ни с кем говорить, не хочу никого видеть. Ядом разливается по телу апатия. Усталость и нежелание всего проникают в мышцы, в нервы, в вены. Заболачивают кровь отголоски боли.
В руке вибрирует телефон. Тося.
— Алло, — отвечаю я и не узнаю свой голос.
— Настя, что Польке надо? Замучила меня звонками. Ты где?
— Я дома.
— Что случилось? — Голос подруги доносится будто издалека.
— Ничего. Все хорошо.
— Не ври мне. Что случилось? Я слышу по голосу.
— Полька беременна. По этому поводу у нас сегодня семейный обед.
— О, боже… Только не говори мне, что ты пойдешь туда…
— Конечно, пойду.
— Не смей! Слышишь! — паникует подруга. — Я тебе запрещаю! Так, я сейчас на даче, но я приеду.
— Тося, успокойся, со мной все хорошо.
— Да что ты мне сказки рассказываешь! — рычит она и бросает трубку. Наверное, уже бежит к машине, чтобы вернуться в Москву.
Полька сказала, что собираются они к двум. Я как раз успею привести себя в порядок и приехать, даже не опоздаю.
О, я не могу это пропустить. Ни за что на свете.
Холодный душ, хоть и не избавляет от головной боли, но порядком отрезвляет. Вытирая полотенцем волосы, я с особым вниманием рассматриваю свое голое тело. Высокую грудь… худой девичий живот, который так и не успел претерпеть какие-либо изменения…
«Ты стала, кем хотела?»
Не стала! Я так и не стала, кем хотела!
Моя машина осталась у того ресторана, в котором мы с Леднёвым накануне распивали вино, поэтому пришлось ехать на такси. Чему я несказанно рада. По правде говоря, мне снова хочется выпить. И уж если быть совсем честной — напиться. Не для удовольствия — до отвращения. До омерзения к самой себе. До отупения любой мысли, способной причинить боль.
Опять поднимаюсь по узкой лестнице на второй этаж, опять весь зверинец уже в сборе. Мамочка, папочка, сестра и ее муж.
— Настенька, а я уже переживала, что ты не приедешь, — елейным тоном говорит мать.
— Правда переживала?
Мать бледнеет, слыша мой голос. Папуля и сестра нервничают, только Дёмка больше всех рад меня видеть. Его глаза на своем месте — в ложбинке между моих грудей.
Смотри, милый, не стесняйся. Я же для тебя старалась. Плечи оголила, грудь обтянула. И ведь ничего развратного, классика — только милое маленькое черное платье.
— Настя, пожалуйста, не порти всем настроение, дай спокойно пообедать, — тихо просит Полина.
Одним возмущенным глотком я осушаю половину бокала.
— Ах не портить вам настроение? — вскипаю и даже не пытаюсь себя остудить. — А то, что вы мне жизнь испортили… ничего ведь, правда? Дёма, а вы у мамы спросили разрешения? Мамуля вам дала добро на беременность? А то, смотри, накажет тебя теща! Ой, накажет! Она это умеет!
Тарелка передо мной пуста, я только пью, хотя стол ломится от закусок.
Чем мне все-таки нравится Демьян, так это тем, что некоторые моменты он понимает без слов и объяснений. Едва мой бокал пустеет, он наполняет его снова.
— Нравится платье? — спрашиваю я у него, и Плесовских давится красной рыбой. — Ну-ну, — тянусь через стол и хлопаю его по спине. — Что ты, что ты, дорогой… Полька почти в слезах, а мне похрен.
— Ой, мамуля! А ты помнишь Леднёва? Того малолетку?
— Никиту, — с кривой улыбкой уточняет мать и отпивает воды. Потом прочищает горло и снова пьет воду. — Конечно.
— А он сейчас, знаешь, кто? Прокурор! Представь! Про-ку-рор. А ты говорила, он тупой, никчемный и безнадежный. Вот жизнь, да? Никчемный и безнадежный малолетка стал прокурором.
— Настя, — бессильно говорит Полина, обливаясь слезами, — ты очень… очень некрасиво себя ведешь…
— Да мне насрать, как я сейчас выгляжу! — рявкаю я, отталкивая от себя пустую тарелку. Она сбивает бокал и тот падает на стол. Красное вино кровавым пятном растекается по скатерти. — Хуже, чем вы, я все равно не буду выглядеть никогда! Дура ты набитая, что ты сидишь! Что ты радость изображаешь! Идиотка! Если ты хочешь родить здорового ребенка и жить нормальной жизнью, то сгребай в охапку своего муженька и уезжай из Москвы! Из страны! Подальше от этой гребаной семейки! Пока из тебя все не вытекло!
Отец не выдерживает и выходит из-за стола. Нет, далеко он не уйдет. Выйдет, покурит, переждет бурю и вернется пить водку и жрать икру. Он и сейчас уходит, не потому что ему неприятно все это выслушивать, он бежит как крыса с тонущего корабля. Бежит подальше от ответственности.
— Беременность они тут празднуют, повод у них… Ты хорошо по ночам спишь? — переключаюсь на мать. — Тебя кошмары не мучают? Тебе мой ребенок не снится?
— Настя, пойдем отсюда, Настя, — кто-то дергает меня за локоть и тащит со стула.
Я отбрасываю эту мешающую мне руку. Отвяжись! Я еще не все сказала!
— Настя, пойдем отсюда! — снова эти руки. Они оказываются настойчивыми и все-таки вытаскивают меня из-за стола. — Пойдем, милая, — ласково просит меня знакомый голос.
Я поворачиваюсь. Тоська. Здесь. Видя ее, я глубоко вздыхаю, будто до этого мне дышать не давали.
Тая, чувствуя, что я чуть умерила свой пыл, хватает со стула мое пальто и подталкивает меня к выходу:
— Пойдем отсюда. Нечего тебе тут делать.
— Подожди, — еще раз глубоко вздыхаю. — Еще один момент. Всегда мечтала это сделать. Все десять лет мечтала только об одном, — говоря это, обеими руками хватаюсь за край белоснежной скатерти и сдергиваю ее со стола. — Эх, плохой из меня фокусник, не поест сегодня папуля икорочки, — смеюсь под звон бьющейся посуды.
Голова кружится, тошнота подступает к горлу. Таисия берет меня под руку, чтобы поддержать.
— Я сама, — отбрасываю ее руку, — сама…
Десять лет головы не опускала, десять лет с прямой спиной. И сейчас не опущу. Даже если это адски больно…
Мы спускаемся вниз, там, у дверей, я надеваю пальто, Тося заботливо наматывает мне на шею шарф. Она всегда ведет себя как моя мамочка, это так забавно. И мне от этого так тепло…
На улице я уже не могу от нее отбиться, она крепко ухватывает меня за рукав и ведет к своей машине. Я падаю на переднее сиденье, но еще держусь, еще сильны внутренние цепи.
Все начинается, когда переступаю порог своей квартиры. Перед глазами все плывет, в солнечное сплетение будто ударили камнем, я пытаюсь дышать и никак не могу продышаться. Хочу снять с себя пальто, шарф… тяну и тяну, а он не снимается…
— Господи, Настя, дай, а то задушишься сейчас, — всхлипывает Тося и плачет вместе со мной.
А я не плачу. Я рыдаю. Захлебываюсь слезами и ничего не вижу. Тоська усаживает меня на диван и начинает успокаивать. То с одной стороны присядет, то с другой обнимет. Что-то говорит, кричит, шепчет. Потом в панике начинает бегать по квартире и что-то искать. То воду в меня пытается влить, то коньяк. Я только вою, вою, вою…
— А ну успокойся! Я сейчас Леднёву позвоню! Слышишь! Все! Звоню!
О, это контраргумент. Очень веский и очень отрезвляющий. При этом я замечаю, что хватает она не мой, а свой телефон.
— Есть у меня его номер, есть! Общаемся мы! Это я его случайно на Арбате встретила, телефон выпросила, позвонила. Пообщались мы. Потом уже он с тобой увиделся! Просто я не знала, как тебе об этом сказать. Как я должна тебе об этом сказать? Ой, Настя, я тут твоего Леднёва увидела, у него все отлично, он прокурор, и спит с Сашенькой! Вот так я должна была сказать?
— Да пох…хер мне, — заикаясь, говорю я.
— Вот и слава богу. Пей.
— Что это?
— Коньяк.
— Думаешь, мне еще надо?
— Уверена. Мне тоже, кажется, не помешает.
Наверное, Тося права. Надо еще выпить. Я замерзла. Вся. С головы до ног. Меня охватывает какой-то могильный холод.
Глотаю коньяк, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Только тепло на дне желудка дает понять, что это был алкоголь. Постепенно это тепло разливается по телу, но не затрагивает сознание — оно так и остается ясным.
— Вам надо поговорить, — веско произносит Таисия. Ее слова падают в воздухе, как нож от гильотины.
Я уже не отнекиваюсь, а просто вливаю в себя коньяк.
— Надо! — требовательно настаивает она.
— Спрашивает меня вчера… ты стала, кем хотела? — хрипло вспоминаю я. — Не стала, бл*ть! Хотела мамой стать и не стала!
Тося знает, о чем я говорю. Тося в курсе и все понимает.
— Я всю жизнь не могу себе простить, что не вмешалась. — Садится рядом со мной и тяжело вздыхает. — Всю жизнь не могу себе простить. Такая дура… все время ведь лезла… но это был единственный раз, когда нужно было вмешаться, а я… — конфужено пожимает плечами.
— Сначала не стала, а потом уже поздно… — подсказываю, снова прикладываясь к стакану.
— Наверное.
— Не наверное, а точно.
Я тоже тогда ничего не соображала. Была как в коме. Не осознавала реальность. Не понимала, что жизнь на самом деле длинная, а прошлое может быть ядом. Что это прошлое обязательно вернется в кошмарах. В лицах других, совершенно чужих мужчин, которые, истекая слюной, будут смотреть на мою грудь, а я буду мечтать, чтобы они исчезли с лица земли. В лице Филиппа, побывав у которого в очередной раз, наутро буду мечтать исчезнуть куда-нибудь самой…
— Скажи ему правду. Что ты…
— Я сама подпустила к себе это чудовище, которое зовется моей матерью. Вот и вся правда. Я сама! — тяжело говорю, и внутри все сжимается, пропитывается горькой виной, вгрызается в сердце бессильным желанием что-то изменить.
— Тогда я скажу, — легко обещает Тося. — Я это сделаю.
— Ты не посмеешь.
— Посмею, пусть даже после этого ты меня возненавидишь.
Я поворачиваю голову, смотрю в глаза моей подруги и вижу, что это не бравада. На этот раз Тося действительно сделает, как обещает.
— Ладно, — ставлю стакан на журнальный столик и тянусь за сотовым. — Климова любит совершать бессмысленные подвиги, вот вам еще один.
Нет, все-таки я пьяна. Иначе бы не решилась вскрывать себя без наркоза — произносить вслух наболевшие за столько лет, звенящие в голове мысли.