А русский человек, воюющий в пламени горящего, сотрясаемого взрывами Сталинграда, такой же неизменный, ясный, простой, бесконечно скромный, таким знаем мы его и в великом мирном труде. Так же бережно хранит он письма, пришедшие из дальних деревень, так же любовно говорит о ребятишках своих и стариках, покуривает; вздохнёт, задумается, когда ему не в меру тяжело, кипятит чаёк среди развалин дома, окружённого немецкими автоматчиками, и верит в то, что добро есть добро что нет ничего сильней в жизни, чем правда.
И здесь, на переправе, идёт во время дневного отдыха обычная, прекрасная своей святой будничностью жизнь. Кухни, зарытые в землю, варят обед, русская печь, хитро и умело построенная в земле, печёт - пышный, лёгкий, подовый хлеб, и пекари посмеиваются, гордятся своим отличным мастерством. Бойко работает подземная баня н отчаянно парятся в ней, лупцуют себя вениками сорокалетние бойцы сталинградской переправы, пока вокруг них, совсем рядом, рвутся тяжёлые бомбы немецких пикировщиков. При слабом свете, проникающем и блнкдаж, пишут бойцы письма, не забывают послать поклон всей близкой и дальней родне, чтоб, не дай бог, не обидеть невниманием деда Ивана Дмитриевича или бабку Марию Семёновну. А о себе пишут в этих письмах сурово и кратко: «Живу хорошо. Пока жив».
И ничто не изменит справедливого отношения бойца к жизни.
Немцы всё неистовствуют над полосой волжского берега. Немецкие лётчики разнесли прямым попаданием бомбы русскую печь, где пёкся хлеб, но печь снова отстроили. Воздушной волной снесло трубу с бани, но снова дымит труба и парится в бане ярославец. В блиндаж заместителя командира, батальона вбежал повар и одновременно весёлым и зльм голосом крикнул:
— Разрешите доложить, кухня во второй роте взлетела. Вся, чисто, вместе со щами, двухсоткой, прямым попаданием!
— Немедля варить второй обед в котле, — сказал Пермяков.
Жизнь упряма, крепок наш человек — его не сломать всей силой немецкого огня. Но тяжело ему, пусть никто не думает, что легко здесь воевать, что привычка к огню снимает тяжесть войны. Смерть идёт рядом с жизнью, дороги их здесь слились. Недалеко от штаба устроено кладбище. Среди жёлтых опавших листьев стоят строгие холмики—могилы, простые, дощатые памятники с фамилией, именем, датой смерти. Когда-нибудь здесь будет стоять суровый и тёмный гранитный обелиск, памятник героям сталинградской переправы. И люди прочтут на нём имена двадцати восьми бойиов-ярославцев, прочтут имя комбата Смеречинского, основателя переправы, прочтут имя его преемника чеченца, капитана Езаева, прочтут о Шоломе Аксельроде, командире технического взвода, убитого миной при наведении переправы. И людям расскажут, как, при свете полной луны, когда Волга горела синим огнём, молча стоял у раскрытой могилы батальон, какую речь говорил бойцам Перминов, и сурово гремел в холодном осеннем воздухе салют.
Часто бывает, что один человек воплощает в себе все особенные черты большого дела, большой работы, что события его жизни, черты его характера выражают собой характер целой эпопеи, событий войны и мирных дней. И, конечно, именно сержант Власов, великий труженик мирных времён, шестилетним мальчиком пошедший за бороной, отец шестерых старательных, небалованных ребят, человек, бывший первым бригадиром в колхозе и хранителем колхозной казны, — он-то и есть выразитель суровой и будничной героичности сталинградской переправы.
В этом высоком человеке, с тёмно-коричневым узким горбоносым лицом, с тонкими губами и большими, тяжёлыми кистями рук, воплотились многие черты народного характера. Власов — человек долга. В колхозе народ в его бригаде покряхтывал иногда — очень уж суров был этот никогда не улыбавшийся темнолицый человек с карими, тяжело и ярко гладящими глазами. Дома ребята побаивалнсь отца, бывал он строгонёк с ними, и даже старший сьн, служащий теперь в гвардии, робел, когда Павел Власов говорил ему: «Алексашка, гляди у меня, я не баловал в жизни, не вильнул ни разу, и ты не балуй!».
Власов был колхозным казначеем, на руках у него хранились большие тысячи. Когда колхоз сплавлял лес по Волге, Власова все избрали главным бригадирам на плотах — уж больно хорошо знали его плотовщики. Получив извещение из Военкомата, Власов пошёл в правление, сдал все деньги до копейки, отчитался в своей бригадирской работе, простился со стариками и сказал уходя: «Работал я честно. в колхозе не последним был, а убьют на войне — за мной долгов не останется, во всём отчитался». Дома он простился с семьёй просто и сурово, словно уходил в поле или лес заготовлять, велел детям слушаться мать, писать, как справляются с работой. Провожали его родные без водки, без песен — Власов не пил вина. Взял он в мешок смену белья, стираных портянок, хлеба, десяток луковиц, соли и пошёл в ночь, высокий, прямой, с плотно сжатыми губами, пошёл, не оглянувшись на родную деревню — человек могучей аввакумовской души, ни разу не слукавивший перед народом и самим собой, жестоко и неистово требовательный в другим и к себе. Такие суровые души выковываются тяжким молотом векового труда, и можно было бы их назвать жёсткими, не будь они столь бескорыстно преданы правде, труду и долгу. Таких людей как Власов, немало в нашем народе, и вряд ли думали немцы о ниx, начиная поход против России, — эту железную аввакумовскую породу невозможно ни согнуть, ни сломать. Они, Власовы, выразители не доброты и мягкости народного характера, они носители суровости, непримиримости, неистребимой неистовой силы русской народной души.
И вот сержант Власов строит штурмовой мостик от острова к заводскому берегу. Трое суток, семьдесят пять часов, не спал, не ел он щей, лишь торопливо во время короткой передышки съедал ломоть хлеба, запивал его несколькими глотками волжской воды и вновь брался за топор. В этой исступленной жестокой работе узнали Власова бойцы его отделения, товарищи по походам и боевым трудам, живущие с ним в одном блиндаже. Мальков, Лукьянов, Новожилов, узнали все бойцы понтонного батальона, научились любить и уважать суровую железную силу его. Не только любить, но и бояться её.
Здесь, на волжской переправе, во всю высоту распрямилась фигура Власова. В долгие осенние ночи, глядя на сумрачные лица бойцов, переправляющихся через Волгу, на тяжёлые танки и пушки, поблёскивавшие в свете горящих нефтехранилищ, глядя на сотни раненых в рыжих, от пропитавшей их кровью, изодранных осколками шинелях, прислушивались к мрачному вою германских мин и к далёкому протяжному «ура» нашей пехоты, поднимающейся в контратаки, думал Власов одну тяжёлую, большую думу.
Вся сила его духа обратилась к одной цели: держать переправу нашего войска. Это дело было свято. Это дело стало единственной целью, смыслом его жизни. И всякий человек, мешавший работе переправы, становился для Власова смертным врагом, будь он хоть сын ему, хоть брат.
Был такой случай. Немец разбил пристань на правам берегу. Власову с его отделением приказали на быстроходном моторном катере переправиться через Волгу, исправить причал. День был ясный, светлый, и немец, едва увидев катер, открыл огонь, — вода вскипела от частых жестоких разрывов.
Шофёр-моторист Ковальчук изменил курс, причалил к острову и оказал:
— Вылезайте, на тот берег не пойду, мне жизнь дороже разных там причалов.
Как только ни просил, ни уговаривал его Власов!
Вылезь, к чертям собачим! — кричал Ковальчук, — я на переправе работать не буду, лучше в плен попасть, чем здесь работать.
Власов рассказал мне об этом случав тяжёлыми медленными словами. Вот дословно его рассказ:
— Знал бы я мотор, я бы его живо спешил… Весь день мы по острову, как зайцы бегали. А обратно нас лодки с острова тоже не везут — дезертиры вы, говорят. Пришлось хитрость делать — перевязали себя бинтами. Змеев, тот ногу подвязал, палку в руки взял. Перевезли под видом раненых. Такого со мной в жизни не было. Никогда я в жизни не хитрил. А переправа полночи не работала. Вот оно что… Через несколько дней выстроили батальон, вывели этого. Прочёл Перминов приговор, сказал слово про кровь сотен я тысяч бойцов. Стал этот проситься, плакал. Да какая тут жалость? Будь моя воля — я б его без приговора растерзал. Целый день, как заяц, бегал…
Тёмное лицо Власова спокойно и неподвижно, яркие карие глаза его смотрят прямо на меня, впалые щёки и прямой рот придают всему облику его выражение скорбное и суровое. В нём, в этом сорокадвухлетнем человеке, отце тестевых детей, человеке великого и тяжкого трудового долга, словно воплотилась гневная сила нашего, кровью исходящего в борьбе, народа.
— Потом Перминов сказал: «Кто хочет положить приговор?». Я вышел нз строя. Ковальчук упал. Я взял у товарища винтовку и пристрелил его. Какая тут жалость?
И вот сержант Власов стоит на носу тяжёлой баржи, медленно плывущей через Волгу. На барже четыре тысячи тонн снарядов, гранат, ящиков с горючей жидкостью, на барже четыреста красноармейцев. Эта баржа идёт днём, положение таково, что некогда дожидаться ночи. Власов стоит; прямой, угрюмый, и смотрит на разрывы мин, пенящие воду.
Он оглядывает молодых бойцов, стоящих на барже. Он видит: людям страшно. И сержант Власов, человек с чёрными, начавшими серебриться, волосами, говорит молодому бойцу: «Ничего, сынок. Хоть бойсь, не бойсь, — нужно!».
Тяжёлая мина прошипела над головой и взорвалась в десяти метрах от баржи, несколько осколков ударилось о борт, и тотчас вторая мина взорвалась не долетев.
— Сейчас угодит, подлец, по нас, — сказал Власов и посмотрел на бойцов, лёгших вдоль борта. Мина пробила палубу, проникла в трюм и там взорвалась, расщепила борт на метр ниже воды. Наступил страшный миг. Люди заметались но палубе. И страшней вопля раненых, страшней тяжёлого топота сапог, страшней чем разнёсшийся над водой крик: «тонем», был глухой и мягкий шум вода, ворвавшейся в развороченный борт баржи. Катастрофа произошла по середине Волги. И в эти страшные минуты, когда в полуметровую дыру хлестала вода, когда страх смерти охватил людей, сержант Власов сорвал с себя шинель и страшным усилием преодолевая напор воды, плотной, стремительной, сильней, — словно вся Волга, напружившись своим огромным, тяжёлым телом, прорвалась в баржу. — Он втиснул свёрнутую кляпом шинель в пробоину и навалился на неё грудью. Несколько мгновений, пока подослела помощь, длилось это единоборство человека с рекой. Пробоину забили. Власов уже был наверху, он перевалился всем телом за борт, сержант Дмитрий Смирнов держал его за ноги, а Власов, с лицом, налившимся тёмной кровью, шпаклевал мелкие пробоины паклей.
Обстрел продолжался. И едва баржа была спасена от потопления, как раздался крик: «Горит, пламя пошло!» — это загорелись бутылки с горючей жидкостью.
Власов, покоривший своей железной душой всех, кто был па барже, закричал:
— Скидай шипели, плащ-палатки, сюда давай!
И пламя, сжигающее стальные танки, были потушено здесь, на барже, везущей четыре тысячи тонн боеприпасов. Клясов прошёл на нос и снова стал на посту. Боеприпасы, четыреста бойцов достигли сталинградского берега.
Мне кажется, что этого человека можно назвать великим человеком.
1 ноября 1942г.
ЦАРИЦЫН - СТАЛИНГРАД
«Рабочие и крестьяне, честные трудящиеся граждане всей России! Настали самые трудные недели. В городах и во многих губерниях истощённой страны не хватает хлеба. Трудящееся население охватывается тревогой за свою судьбу. Враги народа пользуются тем тяжким положением, до которого они довели страну, для своих предательских целен: они сеют смуту, куют оковы и пытаются вырвать власть из рук рабочих и крестьян. Бывшие генералы, помещики, банкиры поднимают головы. Они надеются на то, что пришедший в отчаяние народ позволит им захватить власть в стране…». Этими словами начинался один из самых ярких и сильных документов революции, подписанный Лениным и Сталиным, и опубликованный 31 мая 1918 года в «Правде».
Четверть века отделяет нас от того времени, когда, рождённая в дыму и огне мировой войны, молодая республика билась за жизнь. 18 февраля 1918г. германская армия начала наступать. В начале мая немецкие оккупанты захватили всю Украину. Крым и Белоруссию. Фельдмаршал Эйхгорн устроил свою резиденцию в Липках, самом красивом районе одного из красивейших городов Европы — Киеве. На Дону правил генерал Краснов. Деникип шёл во главе добровольческой армии на Кубань, к Екатеринодару. В Грузин правили меньшевики, а немцы приглашённые ими, хозяйничали в Тбилиси, подбирались к Баку.
В руках восставших чехословацких эшелонов находились летом 1918 года Ново-Николаевск, Челябинск, Омск, Уфа, Пенза, Самара, Симбирск, Екатеринбург. В Сибири организовалось белогвардейское правительство. Контрреволюционные восстания произошли в Москве, Ярославле. Деревня была охвачена брожением. Голод и эпидемии вместе с контрреволюционными войсками штурмовали нейтральные районы советской страны.
Казалось, горяшая земля колебалась, обваливалась под ногами. Народ, измученный трёхлетней мировой войной, народ, проливший реки крови, истерзанный разрухой и голодом, вновь поднимался на войну за свою честь, свободу, землю.
Огромные тяжкие клещи контрреволюции вот-вот должны были столкнуться вокруг Москвы п Петрограда. Враги двигались с севера и юга, с востока и запада. Сомкнись эти клещи, — советская страна, лишённая своих продовольственных ресурсов, вынуждена была бы занять круговую оборону перед фронтом всех враждебных революции сил. И последней крепостью советской власти, вставшей на пути немецких оккупантов и действовавших их оружием войск генерала Краснова, был город на Волге — Царицын.
В Царицыне должно было сомкнуться тяжкое кольцо вражеского окружения. Это хорошо понимали великие стратеги великой революции. Царицын, кроме того, лёг на пути германского империализма, стремившегося к Каспийскому морю, Баку, на пути в Мессопотамию, Аравию и Персию.
Был жаркий август. По ночам всё ясней слышалась артиллерийская стрельба. Войска Краснова рвались к Царицыну. В середине месяца положение обострилось. Красновцы вышли к Волге северней и южней Царицына, охватив город в кольцо. Бои шли непосредственно в предместьях города — в Гумраке, Воропоново, Садовой. Лучи прожекторов по ночам освещали улицы. Тревожно и протяжно выли заводские гудки — рабочие завода «Дюмо», орудийного завода, рабочие огромных лесопильных заводов бр.Максимовых, нефтеперегонного завода Нобель шли тысячами защищать свой родной город. Железным ядром царицынской обороны стали рабочие. Здесь, рядом с царицынским пролетариатом, сражались бойцы коммунистической дивизии, сплошь состоящей из донецких рабочих: шахтёров и металлистов. Сюда пришли они тяжким путём, отбиваясь день и ночь от наседавших на них белогвардейских войск, кровью своей восстановили под огнём артиллерии взорванный мост через Дон и соединились с царицынскими рабочими, чтобы разделить с ними тяжкие труды по обороне города. Сюда впоследствии пришёл Рогожско-Симоновский рабочий полк, сформированный на «Гужоне» и Динамо». Здесь были Сталин и Ворошилов.
15 августа 1918 года было критическим днём в обороне города. Многим положение казалось безвыходным и безнадёжным.
Ожидаемая из Астрахани помощь не пришла — в Астрахани вспыхнуло контрреволюционное восстание - 18 августа в два часа ночи было назначено контрреволюционное восстание в Царицыно. Заговор был раскрыт ЧК. Красноармейская газета «Солдат революции» в экстренном выпуске от 21 августа сообщала своим читателям: «В Царицыне раскрыт крупный заговор белогвардейцев. Видные участники заговора арестованы н расстреляны. У заговорщиков найдено 9 миллионов рублей. Заговор в корне пресечён мерами советской власти. Берегитесь, предатели! Беспощадная расправа ожидает всех и каждого, кто посягнёт на советскую, рабоче-крестьянскую власть».
Красновцы делали всё, чтобы захватить город, взорвать власть изнутри. Но город выстоял. Великими жертвами, бессонными ночами большой кровью, тяжким трудом рабочих, железной сталинской волей был отбит первый натиск враждебных сил, разбито кольцо окружения, восстановлены пути сообщения. Славно бились луганский и сиверсжий рабочие полки, бронепоезд Алябьева стремительно появлялся то на северном, то на южном участке фронта. Много крови пролили царицынские рабочие, комсомольцы, коммунисты, дни и ночи крошила врага красная артиллерия. 22 августа наши войска заняли деревню Пичугу и Иреевку. Ночью 26 наши части ворвались па станцию Котлубань, захватили трофеи и разгромили штаб Мамонтова. В этот день Сталин телеграфировал в Москву Пархоменко: «Положение на фронте улучшилось. Везите не медля всё, что получили. Сталин». В беглой статье, конечно, невозможно последовательно восстановить все события первого и второго окружения Царицына 191S года, деникинско-врангелевского похода на Царицын в 1919 году.