— Убери волосы с лица, Нора!
Я подпрыгнула и уронила сумку на пол. Моя мать стояла в гостиной и поправляла книги на полке.
— Мама. Не знала, что ты дома. Твоей машины нет на улице, — ответила я, убирая волосы за уши. Мне хотелось свернуться в клубок и исчезнуть.
— Рози позаимствовала машину. Её «Вольво» на диагностике. — Коротко. Резко. Она говорила без любви. Без удовольствия. — Сегодня четверг. Ты должна переодеться. Я положила твою одежду на кровать. — Она никогда не смотрела на меня. Её спина — вот всё, что мне показывали.
Сегодня четверг.
Я вздрогнула.
— Но Рози забрала машину, — отметила я. И тут же пожалела, что сказала это. Знала же, что лучше не спрашивать. Мне вообще лучше помалкивать, иначе мама может заострить свое внимание на том, на чем мне бы не очень хотелось. Когда я разговаривала, я вечно злила ее и провоцировала на критику.
Мне нужно было стать незаметной.
Невидимой.
— Она подвезёт нас до церкви. Рози хотела прийти на этой неделе. Разве это не здорово? Она такая набожная молодая женщина. Прекрасна как изнутри, так и снаружи. Нам повезло, что эта девушка есть в нашей жизни.
Повезло.
Сильно-сильно повезло.
Я поднялась по ступеням и остановилась. Мать посмотрела на меня со странным выражением в глазах. Это не был обычный гнев. Она выглядела задумчивой. Печальной.
— Нас должно было быть больше. Этот дом должен был быть полон голосов и смеха. Это то, чего мы всегда хотели.
Я задержала дыхание. Это было почти, как если бы она забыла о моём присутствии. Взгляд матери стал далёким и потерянным. Что-то в её выражении лица почти заставило меня пожалеть ее. Она выглядела… печальной.
На мгновенье во мне вспыхнуло желание подойти к ней. Пальцы у меня дрожали, так хотелось коснуться мамы. Мне хотелось обнять её, и чтобы она обняла меня в ответ. Я представила, что буду чувствовать, когда она обнимет меня впервые за все это время.
А потом её взгляд прояснился и лицо застыло. Губы скривились в усмешке, когда она отвернулась от меня.
— Но ты постаралась, чтобы этого не случилось, не так ли, Нора? Ты разрушила всё это.
Я понятия не имела, что она имела в виду, но спросить не решилась. Хотя хотела. Потому что знала, что бы не значили её слова, именно в них скрывались причины ее ненависти.
Хотя я была в ужасе от того, что могу узнать правду. И была напугана её честностью. Тем не менее, я испытывала иррациональное чувство вины, что эта жалкая жизнь, которую мы обе вели, полностью моя вина.
Я уставилась на сцепленные перед собой руки, ненавидя мелкую дрожь, которую, никогда не умела контролировать.
— Пойду, переоденусь, — сказала я тихо. И отступила. Подальше от её ненавистных слов и ещё более ненавистного взгляда.
Я побежала вверх по ступеням и закрылась в своей комнате.
Сегодня четверг.
Я ненавидела четверг.
Я выглянула из окна своей спальни на толстые ветви вяза прямо за стеклом и мне стало жаль, что я всегда так послушна. Что я не импульсивна. Если бы я была импульсивной, я бы подняла оконную раму и вылезла бы на подоконник. Я бы дотянулась ногой до ближайшей ветки и перенесла вес своего тела на толстый ствол.
Потом я бы спустилась вниз на землю. И когда моя нога коснулась бы травы, я бы побежала.
Я бы убежала далеко и никогда бы не оглядывалась назад.
Но я не была бунтаркой. Или импульсивной. Я была Норой Гилберт.
Уродливой покорной Норой Гилберт.
И прямо сейчас мне нужно переодеться в одежду, выбранную для меня матерью.
Несколькими минутами позже я встретилась с ней в прихожей, одетая в длинную синюю юбку и белую блузку. Я хотела сказать, что с тех пор, как мне исполнилось пять, я сама в состоянии подобрать себе наряд, но не решилась. Знала, что лучше не спорить. Нет смысла подбирать ненужные аргументы. Мои чувства относительно чего-либо несущественны. Я остановилась, пытаясь услышать то, что было много лет назад.
— Я надеюсь, что не опоздала, — сказала Рози, входя в дом. Как будто она жила здесь. Как будто бы она принадлежала этому месту.
— Конечно, нет! Ты как раз вовремя, — просияла моя мать. — Давай, Нора. Не забудь шарф, — напомнила она мне.
Стоя с опущенной головой, я изо всех сил старалась не обращать внимания, как любезничают друг с другом Рози и моя мать. Взяв со стоящего рядом с дверью стола тонкий шарфик, я затянула желтую узорчатую ткань вокруг руки так крепко, что он перекрыл приток крови к пальцам. Мне понравилось онемение.
Я проследовала за двумя женщинами к машине. Никто не разговаривал со мной по дороге в церковь. Тем лучше. В любом случае мне не хотелось говорить. Я была слишком занята, опасаясь того, что ждало меня впереди.
Рози въехала на стоянку у небольшого белого здания и заглушила двигатель. Я вышла не сразу. Знала, что получу выговор, но не могла заставить себя открыть дверь.
Мать стукнула ладонью по окну, напугав меня. Ее лицо приняло угрожающее выражение, и я поспешила выйти, прежде чем она начала бы силой вытаскивать меня.
Рози стояла снаружи, и её глаза сверкали.
Мы пошли в церковь, но мне к горлу подкатывала желчь.
— Всё выглядит так, как я помню, — проворковала Рози, оглядев небольшое помещение. В течение пары коротких месяцев, когда она жила с нами, Рози была послушным ребёнком: каждое воскресенье посещала церковь вместе с моей семьей. Матери нравилось видеть её одетой в нарядную одежду, с заплетенными волосами и прекрасную. Рози было выделено специальное место между матерью и отцом. Я сидела со стороны отца, пытаясь не огорчаться из-за того, что была изгоем в собственной семье.
После того, как Рози была вынуждена уехать, мама не ходила в церковь несколько месяцев. И я была рада передышке. Мне никогда не нравились восторженные проповеди и постулаты о страхе и послушании, проповедуемые из-за кафедры.
Но когда мы вернулись, мать посвятила себя новой цели. Возрождённой мести. И я стала центром внимания.
Я подняла глаза на гигантский витраж, украшающий большую часть задней стены. Это была единственная прекрасная вещь в этом месте. Когда я смотрела на него, то мне почти удавалось игнорировать ужасное ощущение, что мой желудок словно завязывается в узел, которое я испытывала всякий раз, когда мы приезжали.
Маленькая церковь с паствой всего около пятидесяти человек. И преподобный Миллер управляет своей паствой с пламенной страстью ревностного фанатика.
Мама погладила Рози по плечу и прошла мимо неё по проходу от двери к кафедре. Мне полагалось следовать за ней, что я и сделала.
Я вошла в святилище, закрыв за собой дверь.
Я здесь не для того, чтобы молиться.
Я здесь для того, чтобы исцелиться.
У матери тоже есть свои собственные иллюзии.
Мать ухватилась за исцеление верой в те мрачные дни, когда Рози ушла, а папа умер. Она убедила себя, что Бог превратит меня в дочь, которой она всегда хотела, чтобы я была.
Когда это не сработало, мама вернулась к медицине. Несмотря на только что перенесённую пластическую операцию, она по-прежнему настаивала, чтобы я присутствовала на исцеляющей проповеди. Потому что было очевидно, что в её глазах и в глазах каждого, кто смотрел на меня, я всё ещё была недостаточно хороша.
Мы вошли в кабинет, расположенный сразу же позади святилища. За столом, сложив руки в молитве и низко склонив голову, сидел высокий лысеющий мужчина.
На первый взгляд он не казался устрашающим, но когда пастор открывал рот, то мог поставить на колени кого угодно. Ему досаждали людские заботы и страхи. Он управлял и манипулировал ими так, чтобы удовлетворять свои собственные планы. Я ненавидела его.
Больше книг на сайте - Knigoed.net
Мать же любила пастора до такой степени, что это почти напоминало идолопоклонство. Правда, она никогда не признает этот специфический грех. Или какой-либо ещё.
Мы подождали, пока священник не закончил свою молитву. Мы никогда не прерывали его и не шумели. Однажды я случайно наступила на скрипучую половицу и была вознаграждена отвратительным щипком в подмышку. Синяк продержался почти две недели.
Наконец, преподобный Миллер поднял взгляд, давая нам невербальное согласие на вход в комнату. Мы прошли к нашим обычным местам. Мать и Рози сели на диван, а я заняла место на полу под большим деревянным крестом на стене. Я подогнула ноги под себя и расправила юбку. И почувствовала себя больной. Меня трясло.
Преподобный Миллер улыбнулся и поздоровался с нами. Я почти не слышала его. Моя голова была заполнена другими мыслями.
— Сними рубашку, Нора, — проинструктировал преподобный Миллер. Мне было всего десять лет, но я знала, то, что он просил меня сделать, не правильно. Мать стояла в стороне, её руки были сложены в молитве, глаза закрыты, а губы двигались в безмолвном прошении.
Я стеснялась, и преподобный Миллер заметил это. Он улыбнулся, и показался таким добрым, таким понимающим, что я тот час же расслабилась.
— Ты можешь повернуться так, чтобы я видел только твою спину, — предложил он мягко, и я почувствовала облегчение.
Не задавая вопросов, я сняла рубашку и держала её у своей уже начавшей развиваться груди. Я повернулась так, чтобы сидеть лицом к стене. Я была напряжена. Неуверенная в том, что должно произойти.
— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа. Ты понимаешь, Нора? — спросил преподобный Миллер.
Я не хотела злить мать, сказав, что понятия не имею, о чём он говорит. Поэтому кивнула.
А потом он ударил меня.
Я открыла рот в крике, но не издала ни звука. Затем преподобный ударил меня ещё раз. Снова и снова он бил меня тонкой деревянной тростью, которую хранил в углу комнаты. Я видела её ранее, но не придала этому значения.
Зато заметила сейчас.
Боль была неописуемой. Агония интенсивной. Я плакала и плакала, пока мать молилась и молилась.
Молилась за мою красоту, пока меня избивали так, что кровь по спине текла…
Я не признала преподобного Миллера, когда он подошёл ко мне. Я не сказала ему ни слова, когда он сказал мне ухватиться за ноги.
Я не пошевелилась, когда он обернул бледно-жёлтый шарф вокруг моего лица. Покрыв меня. Спрятав меня.
Я проглотила отвращение и страх, в то время как преподобный Миллер нажал холодными липкими пальцами на мои губы. Я чувствовала всё слишком ясно через материал шарфа.
— Дорогой Небесный Отец, возьми это дитя в свои руки. Благослови её своей любовью. Прояви сострадание к её борющейся матери, которая пытается найти путь полюбить такую мерзость. Вылечи этого ребёнка и эту семью. Изгони дьявола из Норы Гилберт и смой её грех. Очисти её душу так, чтобы это отразилось на коже девушки.
Пастор повышал и повышал тон своего голоса, а я вырывалась из его пальцев, но он крепко держал руками шарф. Я не могла пошевелиться, пока священник не закончил.
Затем голос матери повторил слова за преподобным, и Рози тоже вскоре повторила.
— Очисти мерзость. Выпусти грех. Смой отвратительную болезнь. Веди Нору праведным путём и прими её в твоей славе. Помоги матери любить ребёнка, совершившего злой поступок. Помоги Норе отвернуться от её темной натуры.
Затем шарф убрали, а рубашку сняли. Я повернулась к стене, готовая к тому, что должно было произойти.
— Ты должна очиститься от своего греха. Очищаясь от греха, ты должна чувствовать боль жертвы Христа, — мрачно произнёс преподобный Миллер.
Я почувствовала удар тростью. Ощутила кровь, стекающую по коже. Но больше я не плакала. И не кричала.
Я просто ждала, когда это закончится.
Боль не исцелит меня. Я уже здорова.
Моя мать дура.
***
Я уставилась в потолок, пытаясь очистить разум. Придя домой, я прошла в свою комнату и легла поперёк кровати на живот. Схема действий прочно укоренилась во мне. Несколько минут спустя я смазала антисептическим кремом открытые ранки, до которых сумела дотянуться. Затем смочила полотенце, неуклюже натянула его на спину, после чего снова улеглась лицом вниз.
Я пролежала в этой позе остаток вечера и всю ночь. Через несколько часов я смогла переодеться в пижаму и стала ждать, когда мать пойдёт спать. Только тогда я вышла на кухню, чтобы перекусить. Моя мать никогда не удосуживалась принести мне поесть. Она никогда не делала этого.
Перекусив, я вернулась в свою комнату в постель, постаравшись лечь на бок.
Мне не хотелось думать о преподобном Миллере. Не хотелось думать о его руках, прикасающихся к моему лицу. Я не хотела думать об острых вспышках боли, пронзающих мою спину всякий раз, когда я двигалась. И я определенно не хотела думать о воспалённом фанатизме матери, когда та молилась своему Богу, чтобы он сделал её дочь красивой. Медицина подвела её. Всё, что у неё осталось — ее Бог.
— Моя жизнь стала бы намного лучше, если бы ты ушла.
Мне не хотелось думать ни о руке матери, покоящейся на плече Рози, ни о прогулке до машины: я ковыляла за ними, едва переставляя ноги. И, конечно же, никто не комментировал красные пятна, окрасившие мою блузку.
— Нора.
Внезапное вторжение поразило меня, так глубоко я погрузилась в боль и свои мрачные мысли. Я села в кровати, покрывало сползло к талии. Я пошарила по прикроватной тумбочке, пока не нашла своя очки. Я одела их и быстро включила лампу.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я, быстро прикрыв обнаженные участки кожи покрывалом.
Возле моей кровати стоял Брэдли. Лицо украшали новые порезы, в глазах полыхал огонь. Он снова подрался. Не говоря уже о запёкшейся крови и рассечённой губе. Я игнорировала это, пока парень игнорировал мои недостатки.
— Сегодня четверг, — сообщил Брэдли, и я кивнула. Он всегда приходил. В его приходе я могла не сомневаться.
Больше я ничего не сказала. Молча подвинулась, освобождая ему место в своей кровати. Брэдли сбросил туфли и тихо, очень тихо, лёг поверх одеяла.
Моя кровать была ему мала. Как и моя комната. И мое пространство. Он вобрал в себя весь кислород, и мне стало трудно дышать.
Он доминировал.
Он обладал.
Он удерживал меня в плену своего неусыпного внимания.
Не говоря ни слова, Брэдли потянул подол футболки вверх, и я почувствовала лёгкие прикосновения к ранам на спине. Там были свежие раны, и уже давно зажившие. Я услышала его резкий вдох.
— Выглядит ужасней, чем на самом деле, — солгала я, пытаясь утихомирить его ярость.
Я всегда с ненавистью отмечала, как сильно влияли на Брэдли действия моей матери.
Брэдли сжал руки в кулаки, и я, вздрогнув, натянула рубашку и отодвинулась. Подальше от него и его всеобъемлющего гнева.
— Ты должна покинуть этот дом! Ты должна уйти!
Я потрясла головой. Всегда один и тот же спор.
Я не была бунтаркой. Не была импульсивной.
Хоть я и совершеннолетняя, и технически могу принимать решения самостоятельно, я чувствовала себя прикованной к этому дому. К этой жизни. Не имело значения, как сильно я все это ненавидела.
Я связана с матерью, которая никогда не будет любить меня по причинам, которые она никогда не сможет объяснить.
Я была и всегда буду в ловушке.
Я никогда, никогда не уйду.
Брэдли знал об этом.
И это приводило его в бешенство.
Он не понимал.
Брэдли схватил меня за запястье и сжал его. Я чувствовала его пальцы, сжимающие кожу, давящие на кости. Ещё больше синяков, чтобы противостоять тем, что на моей спине.
Брэдли никогда не замечал, сколько боли его любовь причиняет мне. Сколь многое он забирал у меня, просто, будучи моим другом.
— Почему ты не хочешь пойти со мной? Я уведу тебя от матери. Уведу тебя прочь из этого места. Навсегда, — Брэдли ослабил хватку и начал медленно, лениво чертить круги на мягкой коже внутренней стороне моей руки. Он рисовал восьмерку.
Бесконечную петлю.
Безграничную.
— Я не могу уйти. Ты же знаешь, — сказала я мягко и, задрожав, закрыла глаза, в то время, пока он рисовал пальцами круги на моей коже. Размеренно. Неустанно.