В какие-то минуты происходит настоящее чудо. Только что готовые лезть в драку люди в смущении остановились и с надеждой смотрят на своего духовного отца. Правда, некоторые ещё сомневаются.
– Как же так, Владыка! Ведь царица с царевичем не православные!
– Какой вражий пёс вам это сказал?! – взвивается тушинский патриарх. – На сем месте клянусь вам Богородицей, всеми угодниками и страстотерпцами, что не пройдет и недели, как я крещу в истинную веру и царицу Катарину и царевича Дмитрия!
– А что же до сих пор не крестил? – раздается чей-то отчаянный выкрик и народ снова начинает волноваться.
– Да как же вам не совестно, окаянные! Нешто вы не знаете, что прежде чем святое крещение принять, надо основы нашей веры изучить и сердцем принять! Разве этого одного дня дело?!
– Сам-то хоть псалтырь знал, когда голову клобуком покрыл? – снова звучит тот же голос, но уже насмешливо.
Однако, вздумавший будоражить народ провокатор ошибся. Настроение собравшихся уже переменилось и теперь гнев толпы обращен на него.
– Ты на кого, пёсий сын, хвост поднимаешь! – кричат москвичи и бросаются хватать подстрекателя.
– Взять его, – вполголоса приказывает стоящему рядом с ним монаху Филарет. – Потом дознаемся, кто таков. Смотри только, чтобы не пришибли раньше времени.
Неприметный с виду инок с ходу ворвался в толпу и через минуту раскидав увлекшихся избиением горожан, схватил окровавленного вора [19] и отволок его в сторону. Митрополит, тем временем, продолжил свой путь и скоро оказался перед стрелецкой цепью. Всё это время он не скупился на угрозы и увещевания и, буквально на наших глазах, привел народ к покорности. Служивые тоже готовы броситься перед ним на колени, но пока держаться скованные железной дисциплиной.
– Фух, – шумно выдыхает Вельяминов, похоже, уже смирившийся с мыслью, что сегодня придется пролить кровь единоверцев, после чего истово крестится, благодаря Создателя, что не дал свершиться такому грехопадению. Корнилий и Анисим вторят ему, и только я пристально гляжу на Филарета, как будто целюсь. Несмотря на дальность расстояния, он чувствует мой взгляд и наши глаза встречаются. Я тщетно пытаюсь разглядеть, что скрывается в них. Может быть, торжество? Или ещё что…
– Ты что это, государь? – испугано спрашивает меня Алёна, все еще держащаяся рядом.
– Ничего, – отмахиваюсь я. – Что-то уж больно вовремя Фёдор Никитич появился.
– И, слава Богу! – расслабленно выдыхает Никита и вдруг с изумлением понимает, кто это за моей спиной. – Алёнушка, да что же это такое, ведь ты меня с ума сведешь…
– Аминь! – хмуро отзываюсь я и, тронув поводья, лёгкой рысью направляюсь вперед.
Поравнявшись с будущим главой Русской церкви, я покидаю седло и вместе со всеми опускаюсь на колени.
– Благослови, Владыка!
Но митрополит вместо того, чтобы поднять меня, становится на колени рядом со мной и начинает голосом полным раскаяния:
– Прости меня, государь, что поздно узнал об сем, и не поспел пресечь вовремя. Теперь поздно уж, но сделать так надо.
– Ты о чём? – не сразу понимаю я.
– Государь, сошли меня на Соловки, сгнои в узилище, но сделай так, как я народу сказал. Повели царице и царевичу креститься! Христом-Богом тебя молю, не вводи в соблазн малых сих! Клянусь тебе, в дальний скит уйду и никогда ты более обо мне – многогрешном не услышишь, но теперь паки и паки реку – крести жену и детей!
– Кто же тебя посадит, – хмуро отзываюсь я, пытливо всматриваясь в лицо Филарета. – Ты же…
– Что, государь?
– Я говорю, что ты у меня так легко не отделаешься! Ишь чего выдумал, в скит. А кто школы да университеты заводить будет? Кто монасей во тьме невежества погрязших, тянуть к свету истины будет, я что ли? Книги печатать, храмы строить, а при них школы, да библиотеки? С греками лукавыми, давно с потрохами султану продавшимися, кто будет бороться? Ведь ты же был в Европе! Пусть всего лишь в Польше, но ведь и там всякий убогий клирик или шляхтич голозадый иезуитскую коллегию закончили, и цитатами из писания и Аристотеля так сыплют, что любого праведника своей ересью смутить могут… и кто против них? Попы неграмотные, что пару молитв и треб заучили, и те не твердо, а уж про объяснить и разговору нет! Или, может быть, бояре, своим благочестием кичащиеся, в церквах с пудовыми свечками все службы выстаивающие, а на деле трижды в день все смертные грехи совершающие! Ведь вы же, мать вашу, пятерым царям крест целовали и всех пятерых потом предали! И не смотри на меня так – ты тоже!
– И я грешен, – не стал оправдываться Филарет. – И за все свои грехи на страшном суде отвечу. А только всё одно, крести жену и детей!
– Да куда же я денусь, – с досадой отозвался я и, вскочив на ноги, протянул Романову руку. – Поднимайся, Владыка, а то снег холодный.
– Крестишь?
– Да!
– Когда?
– Станешь патриархом, приходи! Тебе всего лишь Собор убедить надо, а мне жену-герцогиню. Ещё неизвестно, кому труднее.
– После нынешнего, – усмехнулся в бороду тот, – должна согласиться.
– А ты всех этих людей на Соборную площадь отведи, там тоже противиться не станут.
Через три дня Фёдора Никитича Романова, в иночестве – Филарета, избрали патриархом всея Руси, а ещё через два, он крестил в греческую веру будущую царицу Екатерину Михайловну, а вместе с ней принца Карла Густава и принцессу Евгению. Отчество моей жене досталось от крестного отца – Миши Романова. Наследник стал царевичем Дмитрием, а вот царевна так и осталась при своем имени. Не знаю даже, отчего я так уперся, но мне удалось доказать, что Святая Евгения Римская была прославлена задолго до Великой Схизмы, и потому нет никаких препятствий для того, чтобы православная царевна носила такое имя. Чувствую, что теперь оно станет в нашей семье родовым. Заодно крестили и маленькую Марту, ставшую Марфой. Катарина настояла, чтобы она воспитывалась вместе с нашими детьми, а я не нашелся, что ей возразить.
И всё, вроде бы, закончилось благополучно, если бы не Алёна…
Глава 4
Холодный, пронизывающий до самых костей ветер горстями кидает в лицо снежную пыль, заставляя щуриться и отворачиваться в сторону. Зимний день короток, и в сгустившихся сумерках уже ничего не видно в трех шагах. Вроде бы со мной были сопровождающие, но когда и куда они пропали – я не заметил. Куда идти – непонятно, но оставаться на месте форменное самоубийство и я, спешившись, тащу за собой в поводу смертельно уставшего коня.
Всё началось вчера утром, когда мне на глаза попалась зареванная физиономия Машки. В смысле, Марии Пушкаревой. Она в последнее время стала самой настоящей придворной у моей жены. Ушлая девчонка ухитрилась подружиться со всеми моими детьми, а приятель наследника Петер, похоже, вообще в неё влюбился. Так что она теперь считается официальной нянькой у царевны Евгении и Марфы Лямкиной. Должность эта невелика и потому не вызвала зависти ни у знатных русских боярынь, ни у немецких или шведских дам, привезенных Катариной из Мекленбурга. При этом природного оптимизма ей не занимать, так что плачущей я её не видел довольно давно.
– Что случилось? – удивился я этому потопу.
– Ничего, – насупилась девочка и отвернулась.
– Не понял! Ну-ка быстренько повернулась ко мне и рассказала, что за беда и кто тебя обидел? Я этого мерзавца или мерзавку быстро на кол пристрою!
– Ничего я тебе не скажу!
– Это еще почему?
– Потому что ты злой! Потому что тебе на всех плевать! Особенно на тех, кто тебя любит!
– Это ещё что за новости?
– Никакие это не новости! Ты всегда такой был!
– Машка, я вот сейчас не посмотрю, что я государь милостивый, незлобивый и богобоязненный, и как сниму пояс, и как всыплю кому-то по первое число! Говори сейчас же, какого нечистого с тобой приключилось?!
– Не со мной…
– А с кем?
– Сам, поди, знаешь!
– С Алёной, что ли?
– Ага!
С последними словами, поток соленой воды, производимой названной дочерью стрелецкого головы усилился, грозя затопить все окрестности. Дворец надо было спасать, поскольку новый мы когда ещё построим, а жить где-то надо. Так что я вытащил из-за пазухи платок, вытер Машкины слёзы и велел ей рассказывать всё по порядку. Однако это оказалось не таким простым делом, так что мне опять пришлось выпытывать у ней слово за словом.
– И что опять с Вельяминовой произошло?
– Беда!
– И какая же?
– Она ушла!
– И куда же? – чертыхнулся я про себя, сохраняя на лице ангельское выражение.
– В монастырь!
– Куда?!
– Туда!
– Да с какой же это радости?
– А что ты хотел – чурбан бесчувственный? Она тебя любит, а ты – как пень! Одна у неё радость была, с дочкой твоей возиться, а ты и эту отнял. У! Царь Ирод!
– Ты что, серьезно?
– Нет! – моментально взбесившаяся Машка тут же превратилась в маленькую гарпию. – Скоморошу я! Я же дурочка, чтобы такими вещами шутить! Да как у тебя язык повернулся, спросить такое?
– Тихо! – прервал я поток возмущения. – Теперь отвечай коротко и по делу, в какой монастырь она отправилась и почему мне Никита ничего не сказал?
– Да ему-то, откуда знать, – фыркнула девчонка. – Такой же чурбан, как и ты. Только этот хоть любить может, вон как по Долгоруковой сохнет, не то что…
– Отставить возводить хулу на государя! К тому же ты так и не сказала, в какую обитель она пошла.
– К матери, наверное, в Новодевичий, – пожала плечами Пушкарева и тут же прикусила язык, но было поздно.
– К какой матери? – не поняв переспросил я, но увидев смутившееся личико Машки, едва не похолодел от догадки. – Откуда знаешь?
– Знаю и всё, – насупилась девчонка, сообразившая, что проговорилась.
– Матушка Ольга сказала?
– Нет, что ты! Она за все время, может, только пару слов мне и сказала. Только смотрит иногда так жалостливо, а иной раз вроде и не видит вовсе!
– Кто тогда, Авдотья?
– Нет, маменька бы побоялась. Тебя, или Бога, или обоих…
– Да что же я из тебя каждое слово тяну, будто клещами? Говори сей же час, тигра рогатая!
– Сам ты – тигра! Алёна и рассказала. То есть, я их случайно подслушала, как они с матушкой Ольгой говорили.
– А она откуда?
– Догадалась! Она умная, не то что…
– Выпорю! – посулил я расходившейся девице, и, решительно развернувшись, вышел вон.
– Приключилось чего, царь-батюшка? – согнулся в поклоне стряпчий, стоявший у сеней.
– Коня! – коротко приказал я вместо ответа.
– Как же это…
– Коня, я сказал! – вызверился я на ни в чём неповинного придворного.
Тот, видимо, сообразив, что пахнет жареным, опрометью бросился наружу и заорал благим матом: – Коня-я-я Государю!
Обычно царским выездом занимается главный конюший боярин и это целая история, потому что лошади должны быть при полном параде, но мне ждать некогда. Впрочем, охраняющим дворец снаружи стрельцам и рейтарам такой приказ не в диковинку и скоро мне подводвели крупного жеребца из заводных. Вскочив на него, я гикнул и пустил коня вскачь к Троицким воротам. Рядом, как тени, выросли всадники Михальского и мы, не обращая внимания на бьющий в лицо ветер, понеслись по заснеженным улицам.
Бешеная скачка по морозу немного охладила мою горячую голову, и к монастырю я подъехал, можно сказать, в практически вменяемом состоянии. Ворота оказались запертыми и перед ними, очевидно, ожидая открытия, толпились люди. В основном это были женщины и дети, а немногочисленные мужики держались чуть в стороне у своих саней. Сообразив, что ещё немного и мои спутники начнут разгонять баб нагайками, я круто остановил коня и, соскочив с него, бросил поводья сопровождающим.
– Ждать меня здесь!
– Слушаю, государь, – торопливо отозвался охранник, с поклоном приняв повод.
Сквозь толпу я прошел быстро и уже собрался постучать в ворота, как меня окликнул чей-то приятный голос.
– Куда спешишь, Ваня?
В другое время я просто отмахнулся бы, но перед обителью гордыню лучше не проявлять и потому я ответил:
– По делам, добрая женщина.
И вот, казалось бы, отозвался и иди дальше, но я зачем-то обернулся. Передо мной стояла местная юродивая. То есть, баба как баба, только без платка и босая, что, принимая во внимание снежный покров, смотрелось дико. Вместе с тем, выражение лица её было такое… даже не знаю, как сказать, одухотворенное что ли?
– И какие у тебя дела, Ваня, правду ищешь?
Надо сказать, что отношения с юродивыми у меня не заладились, с самого приезда на Русь. Несмотря на то, что обычно я в карман за словом не лезу, что говорить этим людям не представляю совершенно, отчего теряюсь и иной раз несу сущий бред. Как ни странно, до сих пор кончалось это хорошо, лишь добавляя мне очки в глазах подданных. К примеру, в Новгороде все уверены, что прийти к православию меня заставил тамошний юродивый, просивший подаяние перед Софийским собором.
– Все мы правду ищем, – как можно туманнее отвечал я, с нетерпением ожидая, когда на мой стук выглянет привратник.
– Ты найдешь! – утвердительно заявила женщина, вызвав тем самым всеобщие шепотки.
– Гляди-ка, матушка Пелагея служивого благословила.
В том, что меня приняли за рейтара, нет ничего удивительного. Привык я к этому наряду, к коже он мне прирос и, если нет никаких официальных мероприятий, ношу именно его. То что юродивая знает мое имя, тоже объяснимо. Я тут нет-нет да бываю, так что могла и запомнить. А если и просто угадала, так не зря же нас русских Иванами кличут?
– На-ка вот тебе Ваня, – протянула она мне краюху хлеба. – Голодный, небось?
– Спасибо, – сдержано поблагодарил я, не зная, куда девать этот подарок.
– Ты ешь, – одними губами усмехнулась баба, – а то ворота не откроются.
– Ешь-ешь, касатик, – подхватили собравшиеся. – Тебя матушка Пелагея благословила.
Кстати, имеет ли право юродивая благословлять, большой вопрос. Надо сказать, что Православная церковь, на самом деле, относится к подобным персонажам довольно насторожено, поскольку среди них часто случаются бесноватые, а то и просто проходимцы. Недавно избранный патриархом Филарет, к слову, в этом смысле, особенно недоверчив и несколько босоногих горлопанов, любивших смущать народ выкриками на религиозные темы, недавно познакомились с монастырскими тюрьмами. Это ещё гуманно, поскольку брат патриарха в Земском приказе обычно начинает дознание с дыбы.
Случаются, впрочем, среди юродивых и прозорливцы. Хотя, думаю, это не тот случай. Но делать нечего, и я на глазах собравшихся откусил от краюхи. Странно, но хлеб не замерзший, как можно было ожидать, глядя на погоду.
– Вкусно, – хмыкнул я, не зная, что сказать, и тут за моей спиной раздался скрежет и открылось окошко.
– Кто там, покой обители тревожит? – прохрипел, выглянувший в него, сторож, но узнав меня, переполошился, и бросился отпирать калитку.
– Я же говорила, – с видом небесного ангела, явившего чудо Господне, заметила матушка Пелагея, вызвав благоговейный шепот у окруживших её баб.
– Святость-то какая!
– Молись за меня! – кивнул я на прощание юродивой и поспешил войти внутрь.
– Куда прете?! – раздался за моей спиной голос стражника, охранявшего покой монастыря. – Сказано вам, позже откроют!
– А это кто?
– Кто-кто! – взъярился привратник, но что он дальше сказал любопытствующим, я уже не расслышал.
Игуменья Ольга встретила меня неласково. Одним взглядом заставила любопытствующих сестер вспомнить о неотложных делах и сухо предложила войти.
– Здравствуй, царь православный! Что-то ты зачастил к нам.
– И тебе не хворать, матушка.
– Помолиться желаешь?
– Где Алёна?
– Что?
– Что слышала, Ксения Борисовна! Где Алёна Вельяминова?
Игуменья нахмурилась, как всегда, когда я вспоминал её мирское имя, но тут же взяла себя в руки и почти участливо спросила:
– Что, Ваня, подвел девку под монастырь?