И тут она снова ощутила стеснение в груди — Это Свет давил, теребил, причинял боль сердцу.
Зал за зеркалом был пуст. По крайней мере на первый взгляд. Но потом Юнипа обнаружила в полутьме на другой стороне зала ложе из шкур ягуара. В Венеции была ночь, и сюда, в зал, проникал лишь слабый свет из окна, выходившего на площадь Святого Марка. Факелы, подумала она. Свет мягко ложился на узоры резных панелей, на живописные полотна и фрески, на хрустальные люстры. На ложе что-то шевельнулось. Какой-то неясный силуэт на мрачном фоне звериных шкур.
Никто не говорил ни слова.
Юнипе казалось, что она не здесь, что наблюдает эту сцену откуда-то издалека, как во сне. Да, подумала она, долгий страшный сон. И я ничего не могу сделать, только смотреть. Не могу ни вмешаться, ни убежать, могу только смотреть.
За ее спиной раздался звон стекла, и каскад серебряных капель обрушился на пол. Сет разбил настенное зеркало, через которое они вошли в зал. Теперь путь к отступлению был закрыт. Юнипа быстро огляделась, но здесь не было других зеркал, а она сомневалась, что ей удастся достаточно далеко пробраться по коридорам дворца.
Аменофис поднялся с ложа из шкур ягуара — маленькая стройная фигура, словно придавленная ужасной тяжестью, свалившейся на ее плечи.
— Сет, — сказал он устало.
Юнипа спросила себя, не пьян ли он. Его голос звучал глухо и одновременно очень молодо.
Аменофис, возрожденный Фараон и правитель Империи, вступил в полусвет окон.
Это был еще ребенок. Всего лишь мальчик, которого размалевали золотой краской и помадой, превратив в нечто такое, чем он никогда не имел права становиться. Ему было лет двенадцать-тринадцать, во всяком случае меньше, чем Юнипе. И все-таки он уже четыре десятилетия повелевал своими армиями, захватившими мир.
Девочка застыла между осколками зеркала, усыпавшими темный паркет. Словно парила посреди звездного неба.
Сет, не взглянув на нее, подошел к Фараону. Если он и опасался нападения телохранителей, то не выдал себя ни единым движением. Он глядел прямо вперед, на невзрачного мальчика, ожидавшего его у ложа.
— Все ушли? — спросил он.
Аменофис не двинулся с места. Не сказал ничего.
— Они покинули тебя, не так ли? — В голосе Сета не было ни высокомерия, ни злорадства. Просто утверждение. — Сфинксы ушли. А без жрецов Хоруса… Да, что ты без нас, Аменофис?
— Мы — Фараон, — сказал мальчик. Худенький и невзрачный, он был ниже Юнипы ростом. Его голос звучал упрямо, но немного обреченно, как будто он втайне уже смирился со своей судьбой. И тут Юнипа поняла, что никакого эффектного финального поединка не будет. Никакого звона мечей, никаких смертельных схваток на столах и стульях, никаких дуэлянтов, раскачивающихся на люстрах и занавесях.
Это был конец, спокойный и бесшумный. Как исход тяжелой болезни, легкая смерть после долгой агонии.
— Все жрецы казнены? — спросил Сет.
— Ты это знаешь.
— Ты мог бы позволить им бежать.
Мы дали тебе наше слово. Если ты не справишься, они умрут.
— Ты уже однажды нарушил свое слово, когда предал жрецов Хоруса.
— Это не причина, чтобы нарушать его во второй раз. — Мальчик криво улыбнулся и прибавил: — Даже мы иногда учимся на наших ошибках.
— Не сегодня.
Аменофис сделал несколько вялых шагов направо, к большой чаше с водой рядом с ложем. Он погрузил в нее руки и задумчиво сполоснул их. Юнипа почти поверила, что он вытащит оружие и направит его на Сета. Но Аменофис только протер и встряхнул пальцы, так что капли брызнули во все стороны. Потом снова повернулся к жрецу.
— Наши армии непостижимо огромны. Миллионы и миллионы воинов. У нас самые сильные телохранители, борцы из Нубии и старого Самарканда. Но мы утомлены. Мы так устали.
— Почему ты не зовешь твоих стражей?
Они ушли, когда исчезли сфинксы. Жрецы были мертвы, и внезапно во дворце остались только ходячие трупы. — Его дребезжащий смех прозвучал не слишком искренне и совсем не весело. — Нубийцы поглядели на мумий, потом на нас и поняли, что они — единственные живые существа в этом здании.
Он приказал казнить совет, сообразила Юнипа. Весь городской совет Венеции.
— Спустя некоторое время они нас покинули, разумеется тайно. Впрочем, мы давно поняли, что происходит у них в головах.
Он приподнял плечи.
— Империя разрушает самое себя.
— Нет, — сказал Сет. — Ты ее разрушил. В тот день, когда приказал казнить моих жрецов.
— Ты никогда не любил нас.
— Но уважал. Мы, жрецы Гора, всегда были верны тебе и сохраняли бы верность, если бы ты не предпочел нам сфинксов.
— Сфинксы интересуются только собственными интригами, это верно.
— Поздно же ты это понял.
Впервые Аменофис заговорил о себе в единственном числе:
— Что я должен сказать?
Самый могущественный в мире мальчик улыбнулся, но лицо его при этом исказилось, как отражение на взбаламученной поверхности воды в чаше.
— Я проспал четыре тысячи лет и могу сделать это снова. Но мир меня не забудет, не правда ли? Это тоже некая форма бессмертия. Никто не сможет забыть, что я натворил в этом мире.
— И ты этим гордишься? — Это были первые слова Юнипы с момента их прибытия.
Аменофис не удостоил ее ответом или даже взглядом. Но ее вдруг поразила одна мысль: и Сет, и Фараон говорили по-египетски, а она их все-таки понимала. И одновременно ей припомнились слова Арчимбольдо: «Как проводник через Зеркало, ты овладеешь всеми голосами, всеми языками. Ибо зачем нужен проводник, если он не знает языка тех стран, через которые ведет других?»
В то время она не могла себе представить, что это значит. Даже сейчас ей было трудно постичь всю истину, заключенную в словах мастера. Неужели она и вправду понимает теперь любой из языков, на котором говорят в этих бесчисленных мирах? «Все голоса, все языки…» — звучало в сознании, и от изумления у нее кружилась голова.
Аменофис снова заговорил.
— Бессмертие лучше того, что дали мне вы, — сказал он Сету. — Всего несколько десятилетий. Может быть, мне удалось бы протянуть лет сто. Но ведь я тебе уже надоел, не так ли? Сколько еще времени ты стал бы меня терпеть? Ты хотел занять мое место… Бедный Сет, ты совсем заболел от зависти и тщеславия. И кто может поставить тебе это в вину? Ты разгадал загадку субокеанических царств. Ты создал мощь Империи. А теперь! Ты только погляди на себя. Всего лишь лысый человек с мечом в руке. Несколько дней назад ты бы даже не взглянул на меч. И уж тем более не взял бы его в руки.
Жрец Хоруса стоял спиной к Юнипе, но она видела, как он напрягся. Смерть сочилась у него из всех пор.
— Всё — обман, — сказал Аменофис. — Всё маскарад. Как золото на нашей коже. Он провел рукой по поблекшей золотой краске на лице и растер золотую пыль большим и указательным пальцами.
— Империя — не обман. Она реальна, сказал жрец.
— Неужели? Кто мне поручится, что это не одна из твоих иллюзий? Ты великий иллюзионист, Сет. Маски. Ловкость рук. Фокусы. Пусть кто-то и принимает их за волшебство, но я знаю правду. Как ученый ты исследовал наследие субокеанических культур. Но ученый превратился в шарлатана. Ты знаешь, как воздействовать на чувства людей, как их обманывать. Огромные соколы и чудовища, Сет, это детские игрушки, а не оружие. С их помощью нельзя управлять Империей. По крайней мере, в этом сфинксы были нравы.
Фараон снова опустился на ложе из шкур, вернулся назад, в тень. Его слабый голос парил во тьме, как птица с неподвижными крыльями.
— И все, что здесь есть, — это иллюзия? Скажи мне, Сет! Вы действительно вернули меня к жизни или я все еще лежу в своем саркофаге, в камере пирамиды Амон-Ка-Ра? Я действительно стал повелителем мира или это только сон, который навеял мне ты? Правда ли, что все слуги меня покинули и я остался совсем один во дворце, полном мумий, — хотя и сам я, наверное, мумия, никогда не покидавшая своего гроба? Скажи мне правду, жрец! Что есть иллюзия и что есть реальность?
Сет все еще не шевелился. Юнипа медленно двинулась вдоль стены. Она питала слабую надежду добраться до двери прежде, чем кто-то из них обратит на нее внимание.
— Ты и вправду так думаешь? — спросил Сет.
Юнипа остановилась. Но слова относились не к ней, а к Аменофису:
— Ты и вправду полагаешь, что события последних сорока лет не что иное, как иллюзия?
— Я знаю, на что ты способен, — сказал Фараон, пожимая плечами. — Ты не владеешь истинным волшебством сфинксов, но в разного рода обманах ты мастер. Возможно, что на самом деле я все еще погребен в одном из блоков моей пирамиды, а ты стоишь рядом, положив руку мне на лоб, — или что там надо сделать, чтобы засадить в мою голову эти все картинки. С каждым годом, с каждой минутой последних дней я все больше сознавал: во всем этом ничего истинного. Ничего реального. Ничего действительного, Сет! Я грежу! Мой дух заключен в одной-единственной великой иллюзии! Я принимал участие в игре, двигал фигуры на доске, и мне это нравилось. Почему бы и нет? На самом деле мне нечего было терять, нечего проигрывать.
Юнипа добралась до двери, медленно нажала на огромную латунную ручку. И высокая дубовая дверь поддалась!
Холодный сквозняк из коридора взъерошил ей волосы. Но она не бросилась бежать. Она должна была досмотреть до конца жуткую сцену последней встречи Фараона с его создателем.
Сет медленно двигался к ложу.
— Даже моя смерть — всего лишь иллюзия, — сказал Аменофис.
В устах двенадцатилетнего ребенка это прозвучало так же странно, как если бы он пролепетал сложнейшую математическую формулу. Юнипа снова напомнила себе, что Фараон намного старше, чем можно судить по его внешнему облику. Непредставимо старше.
— Всего лишь иллюзия, — еще раз прошептал он, словно его мысли витали где-то далеко, где царили тишина и темнота. В могиле, в сердце ступенчатой пирамиды.
— Если это то, что ты думаешь, — сказал Сет, поднял меч и опустил его на Фараона.
Фараон не сопротивлялся.
Он даже не вскрикнул.
Аменофис умер тихо и смиренно. Сет, подаривший ему жизнь, отобрал ее. «Всё — лишь сон, — думал Фараон, даже умирая, — всего лишь фокус жреца Хоруса».
Юнипа толкнула створку двери и проскользнула в щель. В коридоре она сделала четыре-пять шагов, прежде чем осознала наступившую тишину. Сет не преследовал ее. Она остановилась в нерешительности. Повернулась. И пошла назад.
Не делай этого, кричало ей что-то внутри. Беги прочь со всех ног!
Но вместо этого Юнипа подошла к открытой двери и еще раз заглянула в зал.
Сет лежал на полу перед трупом Фараона, повернув лицо к двери. Его левая рука была сжата в кулак, правая охватывала рукоять меча, серповидное лезвие глубоко вонзилось в тело. Он сам нанес себе смертельный удар.
— Он не прав, — с трудом произнес он, сплюнув кровь на паркет. — Все это… правда.
Преодолев ужас и отвращение, Юнипа вошла в зал и приблизилась к ложу и двум мужчинам, которые всего несколько дней назад вместе вершили судьбы самого великого и жестокого царства на свете, И вот они лежат перед ней, один, мертвый, — на ложе из ягуаровых шкур, другой, умирающий, — у его ног.
— Мне очень жаль, — едва слышно прошептал Сет. — Глупо было разбивать зеркало.
Опустившись рядом с ним на колени, Юнипа искала подходящие слова, чтобы смягчить его боль и разочарование. Но может быть, именно это он и сделал: смягчил свою боль. Умертвил хозяина, которого сам же и создал, убил одновременно и ребенка, и отца.
Так и должно быть, подумала она и почувствовала, что эта мысль улетает прочь, как пушинка. Как последняя иллюзия.
Молча протянув руку, она провела указательным пальцем по поперечным нитям золотой сетки, вросшей в кожу на голове Сета. Сетка была прохладной и вовсе не колдовской. Просто металл, вдавленный в плоть и причинивший при этом страшную боль. Так это и выглядело: сетка из золота, которая находилась не на своем месте.
Как и все мы, печально подумала она.
— Не ходи… через дворец. Воины-мумии везде. Больше нет никого, кто… контролирует их…
— И что они делают?
— Я… не знаю. Может быть, ничего. Или… — Он помолчал и добавил: — Не ходи. Слишком опасно.
— Я должна найти зеркало.
Сет попытался кивнуть, но у него не получилось. Вместо этого он указал на что-то дрожащим пальцем. Юнипа взглянула и поняла его.
Да, подумала она. Кажется, это выход.
— Прощай. Удачи тебе, — прохрипел Сет.
— В чем? Ты все разрушил, — промолвила она, поймав его взгляд.
Сет уже не мог ответить. Его глаза закатились, ресницы встрепенулись в последний раз. Потом легкая судорога пробежала по всему телу, и он перестал дышать.
Юнипа устало подошла к чаше с водой. Чаша была достаточно велика. Юнипа наклонилась, приблизила губы к поверхности и прошептала Стеклянное Слово. Потом забралась по мраморному сосуду наверх, перекинула ноги через край и опустилась в свое отражение.
Камень в груди потянул ее вниз.
ОСКОЛКИ СФИНКСА
Это было нелегко. Очень даже нелегко. Но Мерле все же как-то удалось удержать Фермитракса. Еще немного — и он с ревом перемахнул бы через перила и растерзал бы в клочья женщину-сфинкса и мальчишку.
И вот теперь обсидиановый лев стоял у подножия занесенной снегом лестницы и смотрел вверх на Лалапею. Запрокинув голову, закрыв глаза, она, казалось, принюхивалась к воздуху, как это иногда делал и Фермитракс, но при этом она выглядела не столь хищно. Даже это, подумала Мерле, выходит у нее изящно и красиво.
— Туда, — сказала она, и Фермитракс кивнул.
Он пришел к тому же выводу.
Мерле не знала, что им удалось уловить в воздухе. Только позже она поняла, что они почуяли снег, ведь многие звери инстинктивно предчувствуют наступление холодов и делают запасы на зиму. Со встречи на лестнице прошло некоторое время, и Мерле уже привыкла к мысли, что эта женщина-сфинкс, идущая рядом, — действительно ее мать. И что теперь позади нее, держась за ее талию, на спине Фермитракса сидит Серафин. Когда обсидиановый лев понял, что женщина-сфинкс на лестнице не враг, он ссадил Мерле на ступенях. И тут они с Серафином бросились друг другу на шею и долго стояли молча, крепко обнявшись.
Он чуть не поцеловал ее, но его губы лишь слегка коснулись ее волос, а Мерле при этом вспомнила, что не мыла голову вот уже несколько дней. С ума она сошла, что ли? Все они заключены в ловушку в этой проклятой крепости, а она думает о том, как давно не мыла голову! Неужели все влюбленные такие эгоисты? И она, значит, влюблена, если в горле как будто застрял ком, а в животе словно что-то дрожит. Неужели это и есть влюбленность?
Серафин прошептал ей на ухо:
— Мне тебя так не хватало.
Сердце Мерле колотилось как бешеное. Она была уверена, что он слышит, как стучат молоточки в ее ушах и как стремительно по всему телу несется кровь. А если он этого не слышит, значит, чувствует, как дрожат у нее ноги, дрожит вообще все.
Мерле сказала, что ей тоже не хватало его, но это вдруг прозвучало невыразительно и бледно, наверное потому, что он уже успел сказать это первым. И тогда она заговорила обо всем подряд, о разных вещах, о которых, слава богу, можно было забыть через две минуты. И почему-то показалась себе глупой и наивной.
Другое дело Лалапея.
Ведь с ней они увиделись впервые — по крайней мере, с точки зрения Мерле. Она не могла помнить ни голоса, ни облика своей матери. Она запомнила только ее руки, которые много часов удерживали ее внутри водяного зеркала. Но руки Лалапея были забинтованы, и Мерле не могла, прикоснувшись к ним, убедиться, что именно они были знакомы ей прежде.
Не то чтобы в этом была серьезная необходимость. Едва увидев Лалапею на лестнице, еще прежде, чем узнала Серафина на ее спине, она поняла, что это и есть ее мать. Она походила на нее разрезом глаз, овалом лица и длиной черных волос.
Но было и многое другое, что с первого взгляда связало Мерле с Лалапеей. Эта женщина-сфинкс обладала именно той безупречностью, той степенью совершенства, именно такой красотой, о которой Мерле мечтала. Может быть, она обретет ее, когда вырастет. Но пока ей всего четырнадцать. Ей надо повзрослеть, чтобы обрести тот лик, который она сейчас видит перед собой.