— Скажи...
Роджер снова вздыхает и отводит взгляд.
— Он умирает?
Накрывает мои губы поцелуем — тягуче-нежным, сладостным, а я обхватываю его шею руками, прижимаясь сильнее.
— Нет, не умирает, — выдыхает мне в губы и снова целует, на этот раз настойчивее, яростнее. Проталкивает язык в рот, кружит им, ласкает мой, доводя почти до исступления. — Вылечим. Или самолично грохну его.
Почти ничего не понимаю из его ответа, но приходит облегчение: живой!
Роджер впечатывает в стену, срывает с меня футболку, а я пытаюсь дрожащими руками совладать с его одеждой, но не получается. Он понимает всё без слов и уже через пару мгновений остаётся передо мной с голым торсом.
— Я хочу тебя… я так безумно тебя хочу, — шепчет, покрывая мою кожу лихорадочными обжигающими, словно кислота поцелуями, а я глажу его плечи, спину, не в силах насытиться. — Я так испугался, когда хлопок этот чёртов услышал.
— Бери меня, — говорю, когда градус напряжения невозможно вынести. — Я вся твоя. Всегда.
Он втягивает воздух, выдыхает со стоном и расстёгивает мои джинсы, которые, по-хорошему, давно нужно было снять. Стягивает их с меня, следом помогает избавиться от белья, а мне впервые не стыдно за свой убогий гардероб и тщедушное тело с торчащими рёбрами и бёдерными костями, острыми локтями и коленками. С Роджером абсолютно всё кажется простым и правильным.
Поднимает в воздух, ставит в ванную и открывает воду. Становится неловко от того, что мыть меня собрался, точно маленькую, но Роджер снова удивляет и смущает одновременно: снимает с себя брюки, бельё и присоединяется ко мне.
— Да я могла бы и сама… — ещё пытаюсь слабо протестовать, но Роджер прикладывает палец к моим губам, призывая к тишине.
— А я не говорил, что не можешь. Ты всё можешь, ты же сильная, — растягивает губы в усмешке и проводит пальцем по линии моего подбородка, “обрисовывает” острые ключицы, спускается ниже, легко касаясь груди. Очерчивает острый сосок, от чего внизу живота сворачивается тугой узел эмоций и желания. Инстинктивно сжимаю бёдра, а воздух со свистом покидает лёгкие. — Такая отзывчивая, такая нежная, — произносит тихо, следя взглядом за путешествием собственной руки по моему телу.
Молчу, лишь прерывисто дышу, а Роджер усмехается, переводя на меня взгляд. Завожу руки за спину, сжимаю кулаки, чтобы не наброситься раньше времени, не испортить такой сладостный момент.
И вот, как-то совсем незаметно, он оказывается совсем близко, а я вздрагиваю, когда Роджер открывает душ, и на нас сверху начинает течь вода. Напор совсем небольшой, но этого достаточно, чтобы мои волосы вмиг стали мокрыми и тяжёлыми. Прикрываю глаза, подставляя лицо тёплому потоку воды, а Роджер тихо смеётся и, обняв меня за талию, прижимает к себе. Так близко, так невыносимо хорошо.
— Скажи, чего ты хочешь, — шепчет на ухо, а я теряюсь. Не умею я о таких вещах говорить… — Просто скажи, и я всё сделаю.
— Тебя хочу, — выдавливаю из себя и прячу лицо на его плече.
— Я и так весь твой. — Горячее дыхание обжигает кожу на шее, и я выгибаюсь навстречу сильному телу, его рукам, поцелуям.
Снова рывком поднимает в воздух, удерживая под ягодицы, и входит одним резким движением, и удивительное чувство наполненности проникает в каждую клетку организма. И не только от того, что Роджер во мне всем своим мужским естеством, нет. Он пустил корни в душе, стал частью меня, и что бы ни случилось, я его не отпущу.
24. Роджер
— А теперь рассказывай, — требует Ева, когда сидим на кухне, оба с мокрыми после душа волосами, и уплетаем приготовленное накануне рагу. Между прочим, охренеть какое вкусное.
— Об Артёме? — переспрашиваю на всякий случай, а Ева сводит брови к переносице и постукивает вилкой по краю стола.
Делать нечего, собираю волю в кулак и пересказываю всё, что случилось накануне. По мере того, как история движется к финалу, Ева бледнеет всё сильнее, и я всерьёз начинаю опасаться, что хлопнется в обморок. Закончив, беру её руку в свою и сжимаю дрожащие пальцы. Важно, чтобы понимала: я рядом и никуда не денусь, хотя, наверное, после всего услышанного ей мало что поможет, но не пытаться не могу.
— Его можно увидеть? — спрашивает, а я не знаю, что ответить. Да, я могу позвонить сейчас Викингу, он договорится, и Еву пустят, но стоит ли оно того? Непонятно, в каком Артём сейчас состоянии, и его фокусы могут стать последней каплей, что доведёт её до припадка.
— Пока не нужно, поверь мне, — говорю и принимаюсь разматывать бинты на её руках. Нужно хоть чем-то отвлечь её внимание, почему бы и не медицинскими манипуляциями? Очень даже годный способ. — Кстати, отлично заживает, у Фельдшера всё-таки золотые руки.
Но Ева не реагирует на мои попытки отвлечь, лишь, кажется, глубже уходит в себя.
— Там хорошая клиника? — Смотрит куда-то мимо меня, погружённая в свои мысли и тревоги, а я отвечаю согласием. — Думаешь, от этой заразы можно вылечиться?
И снова вопрос, на который я не знаю ответа. Умеет золотая девочка ставить меня в тупик.
— У меня много грехов, но я никогда не пробовал наркотиков. Даже, когда на малолетке чалился, — пожимаю плечами. — Но врачи сделают всё, чтобы Артём смог побороть зависимость. Там хорошие специалисты.
Протягиваю руку и, даже не вставая с места, достаю упаковку стерильных бинтов. Обрабатываю — медленно и планомерно — ладони регенерирующей мазью из стратегических запасов Фельдшера и даю ей впитаться, а коже — подышать.
— Знаешь, что самое ужасное? — тихо интересуется и переводит на меня почти безумный взгляд, от которого мурашки по коже. — Я ведь не заметила, что он наркотики употребляет… как так можно? Он же мой брат, я должна была заметить!
Челюсть клинит, потому что внутри разливается полноводной рекой гнев.
— Ева, только не вздумай себя во всём обвинять! — говорю, теряя терпение, но почти нет сил противиться несущейся по венам ярости. — Он взрослый мальчик, который должен был нести ответственности хотя бы за себя. Понимаешь ты это?
Она неопределённо кивает, а я обхватываю ладонью ярко-рыжий затылок и прижимаюсь своим лбом к её.
— Он сам решил однажды просрать свою жизнь, ясно тебе? Ты к этому не имеешь ни малейшего отношения!
— Не ори, — просит и сверкает зелёными глазами. В них злость, но уже гораздо меньше боли. Вот! Пусть злится на меня, но не смеет ерунду выдумывать.
— Это я ещё не начинал орать, — усмехаюсь, слегка массируя её затылок. — Но могу приступить к этому увлекательному занятию, если ты продолжишь городить чушь.
— Это не чушь! — выкрикивает и пытается вырваться, а я не держу.
Ева вскакивает на ноги и принимается собирать со стола тарелки. Хватаю её за руку, потому что нужно сначала бинтами замотать, но она выдёргивает ручку-веточку из моей хватки.
— Как ты не понимаешь? Если бы я раньше заметила, поняла, догадалась… я могла бы заставить его лечиться! Но я всё профукала! Всё!
Каждое новое слово вырывается из неё, перемежаясь всхлипами, но Ева зло вытирает слёзы и выливает в пространство поток брани на себя, Артёма и свою недальновидность. Даю ей возможность выговориться, выпустить пар, потому что, если запретить, начать сейчас успокаивать, пытаться переключить, захлопнется, точно раковина и так и утонет в своей тоске.
Когда запал проходит, и Ева постепенно выдыхается, на место бурлящему гневу приходят слёзы. Она закрывает лицо руками, а плечи мелко-мелко дрожат. В этот момент она кажется особенно маленькой и беззащитной, а её печаль — почти неизбывной.
Усаживаю её к себе на колени, обнимаю и притягиваю к себе. Прижимаю худое дрожащее тело к груди и шепчу какие-то глупости, совсем мне не свойственные, но так необходимые именно сейчас. Рассказываю о странствиях по высоким волнам и русалках, ждущих моряков на рифах; о грозовом небе, нависшем над бурлящим океаном; о маленьком рыжем мальчике с огромной всепоглощающей мечтой и рухнувшими надеждами; о золотых рыбках и алых парусах в лучах закатного солнца... О много чём ещё, а Ева, убаюканная моей болтовнёй, постепенно перестаёт плакать и поднимает на меня взгляд припухших глаз.
— Ты видел море? — неожиданно спрашивает, шмыгнув носом, и снова ставит в тупик своим вопросом.
Киваю и целую её в заплаканные глаза, вытирая губами и бородой слёзы, щекочу шею, а она смеётся. Робко и неуверенно, но всё-таки смеётся, а мне больше и не нужно ничего.
— Хочешь, поедем? — предлагаю, сам от себя не ожидая, и убираю прядь волос с бледного лица. — Вот прямо сегодня сядем на мотоцикл и умчимся?
— А Артём? — спрашивает дрожащим голосом, а я вздыхаю.
— Ничего с ним не случится, он в надёжных руках. Пусть полежит, подумает над своим поведением. Это ему сейчас полезно.
Мне и самому эта внезапная, почти сумасшедшая идея нравится до чёртиков, а блеск в зелёных глазах, глядящих на меня почти с восторгом, — лишнее подтверждение, что снова всё делаю правильно.
— Правда, поедем? — ёрзает на моих коленях, а я смеюсь. — Не обманываешь?
— Нет, глупая, — чуть прикусываю мочку уха, слизываю след укуса, а Ева тихо смеётся. — Я многое недоговариваю, но ещё ни разу не соврал.
— Но ты же расскажешь мне всё, да? — Обнимает руками за шею и трётся щекой о мою грудь, что та кошка, а меня снова волна желания накрывает. — Если захочешь, конечно...
Пересаживаю её к себе вперёд лицом, а она охает, когда за ягодицы её поддерживаю, чуть сжимая. Она такая тёплая, что хочется греться о неё... бесконечно.
— Сейчас я съезжу в одно место, это очень важно, — говорю и чуть прикусываю кожу на её шее. — На пару часов всего, не дольше.
Ева всхлипывает, когда сжимаю рукой её левую грудь, и пододвигается ближе, упираясь лоном мне в пах. Член болезненно дёргается, ожидая награды за мучения. Между нами лишь тонкая преграда из белья, но именно это делает ощущения в сотню раз острее.
— Уезжай, — раздаётся хриплое над самым ухом, и её губы накрывают мои, а юркий язык проникает в мой рот.
Целуемся самозабвенно, отчаянно, а кровь шумит в ушах, путешествуя по венам рваными толчками.
Эта девушка сведёт меня с ума, без вариантов. Когда-нибудь я точно сдохну, не пережив прилива нежности, что испытываю всякий раз рядом с ней.
— Сейчас поеду. — Мой голос похож на хрип умирающего, когда до последней черты всего один шаг.
С Евой готов рухнуть в пропасть, разбившись насмерть об острые камни, чтобы через секунду снова взлететь.
* * *
Вырваться удалось далеко не сразу, ну и хрен с ним. Когда еду в направлении "Жажды жизни", где меня уже ждёт Викинг, в голове мелькает мысль, что сам себе напоминаю кролика, который только и знает, что трахаться. Какое-то безумие, помешательство, но рядом с Евой меня клинит, как долбаного юнца. Но жалуюсь ли я? Хрена с два, не дождутся.
Как там в знаменитом фильме говорилось: "В сорок лет жизнь только начинается". И я совсем не возражаю.
— Ты прям весь светишься, — ухмыляется Викинг, встречающий меня возле ворот клиники.
— Зависть тебя погубит, — говорю, пожимая ладонь Вика. И перевожу разговор в нужное мне русло: — Всё в силе?
Викинг кивает и ведёт к главному входу клиники. Вечернее апрельское небо — хмуро и неприветливо, но в воздухе уже отчётливо пахнет весной, и это дарит новую надежду.
— Как он? — спрашиваю, когда проходим просторный холл и оказываемся в широком светлом коридоре, в котором по обе стороны тянутся ряды одинаковых тёмно-коричневых дверей. Ламинат под ботинками слегка пружинит, а мне уже не терпится поговорить с Артёмом и понять, кому и за что он всё-таки должен.
— На удивление, в норме, — замечает Викинг, не поворачивая головы и следуя чуть впереди. — Я просил ребят держать меня в курсе, каждый час отзванивались. Пришёл в себя, даже дёргаться перестал. Его прокапали, так что почти на человека похож стал.
— Спасибо, — говорю, когда Викинг останавливается на первой ступеньке широкой лестнице, ведущей на верхние этажи.
Отмахивается от меня, словно ничего не совершил, ничем не помог. В этом весь Викинг — никогда не может адекватно реагировать на благодарность, вечно считает, что всё это должное и закономерное. Такой, собственно, и Карл.
— Его разместили в отдельном закрытом боксе. — Достигаем третьего этажа, где находятся отдельные палаты особенно матёрых пациентов, от которых лишь одни проблемы. — Уж слишком буйный товарищ попался, ты же сам всё видел.
Точно, видел, но лучше бы зажмурился. Слишком уж неприятное зрелище.
Когда рассказывал Еве о том, в каком дерьме на этот раз оказался её брат, всё-таки умолчал, насколько плох он был, когда я обнаружил его в гараже Карла. Не нужно это ей, потому что и так расстроилась сверх меры. Как бы удержаться и не прихлопнуть её брата — идиота?
Викинг на ходу достаёт из кармана телефон и набирает какой-то номер. Что-то выслушивает, потом отрывисто отдаёт приказы — я не вслушиваюсь — и убирает мобильный.
Осматриваюсь по сторонам, но на светлых стенах нет ни плакатов, ни объявлений. Пустота и тишина.
— Доброе утро! — произносит уже знакомый мне по вчерашнему визиту врач, выходя из-за очередного поворота. Не клиника, а катакомбы, мать их. — Пациент как раз проснулся и планово осмотрен.
— Андрей Петрович, обрисуй ситуацию, — просит Викинг, а я весь обращаюсь в слух.
— Сегодня уже с высокой долей вероятности можно утверждать, что шансы есть, — говорит врач, глядя на меня в упор. — Ночь прошла удовлетворительно, лечение организм не отторгает. Пока, во всяком случае. Надеюсь, так дальше и продолжится.
— Мне бы поговорить с ним.
Стою, сложив руки на груди, и барабаню пальцами по предплечью. Мне наплевать, разрешены здесь посещения или нет, мне нужно поговорить с дрыщёнышем, пока мы с Евой не уехали.
— Хорошо, — кивает врач и разворачивается на пятках. — Только не пережимайте, я вас прошу, психика всё-таки ещё очень нестабильна.
— Если Роджер пережмёт, мальчик сломается, — тихо смеётся Викинг. — Андрей Петрович, под мою ответственность.
Врач кивает, не поворачивая головы.
Мы минуем очередной коридор, пару раз сворачиваем, а я пытаюсь настроиться на конструктивную беседу с Артёмом. Главное, на самом деле не пережать.
В итоге оказываемся в небольшом коридоре, и, ведущий нас по этим катакомбам Андрей Петрович останавливается у белой двери.
— Подождите здесь, — просит и входит в палату, прикрыв за собой светлую дверь.
Ожидаем его возвращения в полной тишине. Викинг бросает на меня заинтересованные взгляды, но молчит, а у меня зубы сводит, как хочется курить.
— Ты во мне сейчас дырку прожжёшь, между прочим.
— Делать мне больше нечего, — усмехается, запуская руки в волосы. — Думаю, с лишней дыркой ты своей худышке можешь уже и не приглянуться.
— Ну так и не пялься тогда.
Викинг открывает рот, чтобы что-то сказать, но дверь палаты открывается и раздаётся :“Входите”.
— Иди, друг, я тебя в домике подожду, — говорит Вик и, развернувшись, быстро уходит.
Провожаю его взглядом, пока не скрывается за поворотом, и делаю шаг в маленькую палату. Здесь ничего лишнего: всё те же светлые оштукатуренные стены, высокий потолок, ламинат на полу. Небольшое окно закрывает решётка, по виду надёжная. Даже, наверное, слишком. В углу стоит кровать, с наверняка прикрученными к полу ножками, чтоб кому-нибудь особенно буйному не пришло в голову покалечить ею персонал. Если бы не чистота и стерильность, обстановка очень смахивала бы на тюремный лазарет.
От неприятных воспоминаний внутри что-то скукоживается, просится наружу, требует дать волю, но несколько раз медленно и глубоко вдыхаю спёртый воздух, пахнущий лекарствами, и немного успокаиваюсь.
Дверь за моей спиной открывается и входит здоровенный бугаина — санитар.
— Игнат побудет здесь на всякий случай, — говорит врач, делая шаг в мою сторону. И уже к санитару: — Если что, я в ординаторской.
Игнат кивает и замирает каменным изваянием, слева от входа. Такой себе рыцарь в тёмно-зелёной униформе. Только нахер он мне здесь не сдался, красивый такой.