Азариил не появлялся который день. Варя как-то совсем истончилась, осунулась и бродила теперь по зимнему саду бледной тенью. Андрей ее притязаний не одобрял, но в душу не лез — не было между ними особой близости.
Получив от хозяйки список дел, он мастерил клетки для кроликов и менял рубероид на крыше летней террасы, чтобы та не протекала. Выходило вполне сносно.
Так минула неделя.
В субботу ближе к трем Варя с Евдокией и маленьким Тимофеем отправились в церковь на всенощное бдение, оставив Андрея топить баню. С баней вышла заминка. Взялся он за нее уже после полудня, самоуверенно рассудив, что к возвращению хозяйки как раз управится: уж дрова-то поджечь — раз плюнуть. Наполнив бак, натаскав холодной воды, по-хозяйски обложился сухими поленьями, принес ворох старых газет, нащипал лучин. И застрял часа на полтора. То ли руки не из нужного места росли, то ли дымоход засорился, то ли атмосферное давление упало (а скорее, первое, второе и третье сразу), но тяги не было, и вонючий черный дым валил из печки клубами. Андрей скрипел зубами, подсовывал газеты, орудовал кочергой, перекладывал поленья — по бокам березу, сверху сосновую кору и куски горбылей, — и с головы до ног перемазался сажей. Растопка гасла. Без стеснения перебрав все ругательства и угрозы, какие удалось вспомнить, он окончательно изнемог и пообещал «даже поставить свечку». Потому что страх быть поднятым на смех высохшей девяностолетней старухой наполнял его нестерпимым страданием. Крепкий тридцатилетний мужик, побежденный древней закопченной печкой — каким-то чудовищным архаизмом, всплывшим из глубины веков, — вот ведь ужас!
Андрей, пригорюнившись, размышлял об этом, сидя на перевернутом железном ведре и подперев грязной ладонью щеку, когда вдруг заметил, что дрова за заслонкой занялись пламенем и уже весело потрескивают. Изумление и радость мигом переродились в злорадное удовлетворение, и, сплюнув в сердцах, он вышел из бани, от души хлопнув дверью.
Воздух был сырым и пробирал его, вспотевшего в неравной схватке с дровами, до костей. На зубах скрипела сажа. Поежившись, он поспешил в дом, мучимый жаждой и желанием отмыть с рук копоть, опилки и типографскую краску.
Ветер гнал по небу свинцово-серые тучи. Когда чуть позже Андрей вернулся к бане, чтобы подкинуть в печку дров, из этих туч на землю неожиданно низверглись потоки дождя. Капли застывали на лету, лепились к деревьям, проводам и крышам, образуя ледяную корку. Капли царапали щеки и долбили по макушке. Капли бились о снег, превращаясь в скользкий наст, и весь воздух, все пространство было наполнено нереальным, потусторонним шелестом. Подобного Андрей на своем веку еще не видал, и стоял, потрясенно наблюдая за тем, как постепенно гнутся тонкие ветви вишен, окованные льдом.
Печка больше не чадила, и оставалось лишь время от времени подкладывать поленья в подтопку. Температура росла угрожающе медленно, к пяти вечера она едва перевалила за тридцать пять градусов — и тут до Андрея наконец дошло, почему затапливать зимой лучше пораньше. Он сказал себе, что опыт, безусловно, приобрел бесценный, но, к сожалению, теперь уже бесполезный, поэтому расстраиваться ни к чему.
Стемнело. Андрею, привычному в московской иллюминации, близящаяся ночь казалась глухой и беспросветной. Она наползала: сырая, холодная, пугающая, пропитанная одуряющей свежестью, от которой неумолимо тянуло в сон. Апокалипсический ледяной дождь все изливался на землю из грузных низких туч, с натужным, болезненным упорством ползущих по небу. Мало-помалу Андрей притерпелся к его замогильному шелесту и барабанной дроби града по карнизам.
В очередной раз покинув уютный, теплый дом, он неторопливо направился к бане, засунув руки в карманы железнодорожной фуфайки, деловито посвистывая и чувствуя себя полноправным хозяином и вообще первым парнем на деревне. Дождь хлестал по щекам, будучи не в силах испортить его прекрасного настроения, проникал за шиворот и всячески пытался досадить. Андрей наслаждался им, прикрыв от удовольствия глаза. Банное окошко из гофрированного стекла, треснувшее, мутное и закопченное, пропускало на улицу лишь унылое желтоватое пятнышко света. Подернутое дождевой пеленой, оно колыхалось в ночи бледной кляксой и вот-вот норовило растаять, оплыть, точно свечной огарок, и впитаться в землю.
Странно. Андрей мог поклясться, что выключал свет.
Нашарив в темноте ручку, он протиснулся в предбанник и тут же понял, что в бане посторонний. Во-первых, из-за двери доносились странные звуки: стук, шорохи, плеск воды. Во-вторых, плесень и затхлость, источаемые старым хламом, перебивал иной запах: острый, пленительный и опьяняющий.
Медленно и бесшумно Андрей подкрался к утепленной, обитой металлической лентой двери. С него текло. Капли соскальзывали с отяжелевшей челки, торчащей иголками, и разбивались о нос, щекотно сползая по холодной от ветра коже. Тонкий, тревожно знакомый, нервирующий аромат свежести с горьковатыми полынными нотками отозвался в теле нервной дрожью и коротким, болезненным сердечным спазмом. Андрей тряхнул головой, с усилием моргая, словно это могло избавить от слабости в коленях и наваждения: каких-то эфемерных жгуче-тоскливых обрывочных воспоминаний, дробью промелькнувших в голове. Он протянул руку, и тут взгляд зацепился за вещи, небрежно брошенные на пару грязных табуретов. Полчаса назад их здесь не было. Андрей наклонился и подцепил пальцем воротник темной рубашки, под которой обнаружилась мятая, потасканная куртка с накладными карманами и нашивками. Нервно облизнув губы, выпрямился и подозрительно уставился на дверь.
В происходящем требовалось разобраться. Мысль о том, что запропастившийся ангел Господень, едва вернувшись, полез в баню мыться, казалась невероятной.
Андрей кашлянул в кулак.
Самозабвенная возня за дверью мгновенно стихла.
— Азариил? — позвал он слегка севшим от холода голосом. — Зар, это ты?
— Андрей? — неуверенно долетело из бани.
И снова тишина.
— Угу, — от облегчения начиная забавляться, он оперся спиной о стену рядом с дверью и уставился в крошечное окошко напротив. — Или ты ждешь кого-то другого?
— Никого, — с ноткой смущения в голосе.
Андрей усмехнулся:
— Не переживай, я унесу твою тайну в могилу. Давно подозревал, что ничто человеческое тебе не чуждо, поэтому не смущайся. С водой-то хоть разобрался?
— А?
— Кран, говорю, открывать научился?
Подача горячей воды из бака здесь была устроена хитро, по самодельному трубопроводу.
На сей раз молчание продлилось чуть дольше. Андрей даже успел ощутить легкий укол испуга: а ну как ангел сейчас тихо испарится вместе со своими вещичками? Ищи его потом. Жди его потом.
— Я всегда умел, — наконец снизошел до ответа Азариил. — Это просто.
А вдруг он ранен?! Такая простая, такая очевидная мысль! Прокляв все на свете и в первую очередь собственную дурость, Андрей схватился ручку. Не заперто, дверь поддалась… чтобы тут же быть захлопнутой снова, изнутри.
— Эй, ты там в порядке? Помощь не нужна?
А можно ли причинить вред посланнику небесному?
— Со мной все хорошо, — хрипло пробормотал Азариил.
Тут уж пришла пора струхнуть не на шутку.
— С трудом верится! — Андрей стукнул кулаком по двери. Обивка поглотила удар. — Открывай сейчас же!
— Не нужно волноваться, все хорошо…
— Не ври, — Андрей снова подергал ручку. — Ты пропадал неделю! Не прислал ни единой весточки! Хоть бы… не знаю, почтового голубя отправил! У тебя усталый голос! Ты разделся! Ты хоть раз в свое пребывание на земле стаскивал с себя эту убогую ветошь?
— Какую ветошь?
— Куртку! Держу пари, даже пуговицы расстегивать не умеешь. А ещё ты моешься! Ангел, который озаботился своим телом настолько, что полез в баню, либо пьян в доску, либо смертельно ранен. И лучше бы тебе быть раненым, — почти прорычал Андрей, сжимая кулаки и понимая, что злится скорее на собственную эмоциональность и неловкость, нежели на Азариила.
— Я не полез в баню.
И вот опять — тишина. Неуклюжая, растерянная.
— Да? — тупо уточнил Андрей. — А что тогда ты там делаешь?
«Личное пространство, парень, — паскудным голоском пропищала совесть: — зачем ты вторгся в чужое личное пространство? Ангел, не ангел — не твоего ума дело».
— Крылья… они… — почти шепотом пробормотал Азариил.
Андрей поперхнулся воздухом и тяжело привалился к стене, глядя в полумрак бессмысленно и ошеломленно.
— С ними что-то случилось? — подбодрил он, прерывая затянувшееся молчание.
— Оледенели… дождь намерз…
Дождь? Но ведь ангел — не птица, парящая под облаками! Ему не страшны ненастья, его не свергнешь с неба злыми ветрами и наледью!
— Здесь, на земле, слишком причудливо материальное сплетается с невещественным, — произнес Азариил, отвечая на изумление. — Спустившись на землю, я вынужденно обрел тело. А сегодня, вдохновленный красотой и силой природы, возжелал насладиться стихией и земными просторами… И вот наказан за беспечную, преступную тягу к ощущениям.
— Ты мог погибнуть?
Глупый вопрос.
— Нет. Ни дождь, ни падение не способны мне повредить, но с эстетической точки зрения… нельзя относиться к телу небрежно.
Азариил за дверью вновь завозился. Теперь, когда все разъяснилось, можно было оставить его в покое. Но вместо этого Андрей неожиданно для самого себя неуверенно позвал:
— Зар?
Ангел притих — как пить дать заранее прочел в мыслях еще не высказанный вопрос.
— А какие они на самом деле? Твои крылья.
Андрей не ждал честного ответа… но отчаянно надеялся хоть на какой-нибудь.
— То есть, — сбивчиво заговорил он, раздражаясь на собственную прорезавшуюся сентиментальность, неуемное любопытство и нервозность, — ты никому их не показываешь, знаю. Это запрещено, да? Или у меня не получится увидеть? Они, наверное, ослепительно сияют…
— Не ведаешь, о чем просишь, — глухо сказал Азариил.
Но у Андрея от зудящего любопытства аж потемнело в глазах.
— Отопри, — он отлепился от стены и развернулся лицом к двери, глядя на нее как баран на новые ворота, со всей решимостью добиться своего. Он привык получать желаемое.
— Нет, — уперся Азариил.
— Почему?
Молчание.
— Богомолки с минуты на минуту вернутся. Скоро шесть. Открой.
— Нет.
— Я должен протопить баню к их возвращению.
— Здесь вполне тепло.
— Да что ты понимаешь в температуре?!
— На термометре сорок пять.
— Вот-вот! Это не тепло, Зар, для них это уже жарко.
Андрей подождал, но ангел молчал. И больше не стучал ковшиком, не гремел тазом, не плескал воду.
— Ну пожалуйста, — неожиданно для себя самого Андрей вдруг принялся канючить, как дите, перед которым помахали вожделенной конфеткой — и спрятали в сервант: — Ну что тебе стоит? Ты и тень-то всего раз показал. Жалко для меня своей неземной красоты, да? А-а, понимаю. Я урод, на мне язва Аваддона. Убогий, недостойный человечишка. Со свиным рылом в калачный ряд не лезут.
Полный горечи голос оборвался на трагичной ноте.
— Не изводи себя напрасно, — проникновенно посоветовал Азариил. — Нет греха, который Господь не в силах простить. Дело не в тебе.
— А в чем?
Азариил вновь промолчал.
— Ну и иди в пень, — буркнул Андрей с досадой. Развернулся и покинул предбанник.
Ветер глумливо дунул в лицо ледяными брызгами. Настоящий плевок, личное оскорбление! От былого благодушия не осталось следа. Стянув с себя в прихожей промокшую железнодорожную куртку и скинув нога об ногу ботинки, он протопал в спальню, ворча под нос:
— Подумаешь! Не больно и хотелось!
Андрей вдруг почувствовал, как сильно устал. Несколько дней неосознанного ожидания и тщательно маскируемой под безразличие тревоги, несколько дней подавленного страха и напряжения, когда не знаешь, чего ожидать — дружеского приветствия или ножа в спину «по приказу свыше», — выжали из него много сил. Теперь Азариил вернулся, и подспудное волнение отпустило.
Отдернув покрывало на кровати, Андрей вздрогнул, когда что-то белое взметнулось в воздух, и бездумно поймал двумя пальцами невесомую пушинку. Поднес к глазам и следующие полчаса безуспешно пытался представить, такие ли росли на ангельских крыльях. Пушинка была красивая, но, повертев ее в пальцах, Андрей заключил, что все же недостаточно красивая для ангела. Не хватало света, одухотворенности, идеальности… хотя идеальным Азариил с его вынужденной телесностью никогда не казался, да и одухотворенным — крайне редко, разве только в проеме царских врат.
Андрей повалился на кровать и, закинув руки за голову, уставился в потолок. В соседней комнате, где обычно спала Евдокия, горели лампады. Их призрачный, туманный свет завораживал. Под шум непогоды ни о чем не думалось и ничего не хотелось.
От внезапно навалившейся слабости, он, наверное, задремал, потому что, открыв глаза в следующий раз, увидел неподвижно возвышавшегося над собой Азариила. Напряженного, взъерошенного и неуверенного. Или грустного. Или смущенного. В блеклом свете лампад отчетливо вырисовывалась морщинка на высоком лбу, а глаза казались черными, глубокими и жалобно-несчастными. Рубашку Азариил надел, а куртку мял в руках. Его взгляд то погружался в отрешенную, слепую задумчивость, то вдруг оживал и впивался в лицо Андрея решительно и цепко, прожигая до самой души больно, тягостно.
— Зар? — он приподнялся и оперся на локти, чуя неладное. Азариил ещё никогда не выглядел столь по-человечески эмоциональным и столь пугающе неземным одновременно. Андрей привык к бесстрастности, отчужденности и бесстыжей честности, даже гнев его казался невозмутимым. И вдруг — хрипотца в голосе, меняющийся тембр, почти жалостливый шепот и в довершение ко всему пронимающий до костей взгляд.
— Я подумал, что поступаю с тобой несправедливо, нечестно, — сообщил Азариил прямолинейно, и сердце у Андрея нехорошо ёкнуло. И продолжил, старательно выговаривая слова: — Хочу, чтобы ты знал: я не считаю тебя уродливым из-за Аваддона. Или недостойным. Не принижаю в сравнении с собой и не умаляю добродетелей. Сама идея сравнения проистекает от гордыни, а я лишен самолюбия, и меня никогда не посещала мысль унизить тебя собственным возвеличиванием. Прости, если я дал повод так думать. Ты — венец творения, созданный Отцом Небесным.
От его бесстыдной откровенности сделалось мучительно неловко.
— Неважный получился «венец», — Андрей попытался отшутиться.
— Величайший! — горячо и серьезно возразил Азариил. — Ты создан по образу и подобию Бога, тебе дарована свобода воли!..
— Зато у вас все просто. Родился — и сразу святой. И бессмертный, и вечно молодой. Хотя скука, наверное, дикая.
— Вовсе нет, — сказал ангел, пожалуй, чересчур поспешно. И на долю секунды в его взоре вспыхнуло лихорадочное сожаление.
— Я обречен, — напомнил Андрей.
— Разбойник, раскаявшийся на кресте, первым вошел в рай. Господь не желает смерти грешников, и доколе не пробил твой час, есть надежда на исправление.
— Деньги пьяницам уже раздавал, машину подарил вандалам, за тарелку супа работал. Осталось выучить псалмы и податься в монастырь.
— Добрые дела не считают, чтобы после смерти предъявить список на мытарствах, — укорил Азариил. — Гордыней и тщеславием ты сводишь на нет все свои достижения.
— То есть ничего из перечисленного мне не зачтется?
Ангел склонил голову набок и пожал плечами: мол, увы.
— Я предупреждал, что Господь не берет взяток.
— Да дался мне твой рай! — Андрей отвернулся и замер, сжимая губы от бессилия и досады.
— Не нужно чувствовать себя ущербным, — снова зазудел Азариил.
Взять бы его за шкирку и вышвырнуть под дождь, пусть катится, откуда явился, и не допекает нравоучениями.
— Я и не чувствую!
— Правда? — Зар подступил вплотную к кровати и положил куртку на деревянную перекладину спинки. От него вновь повеяло этим душераздирающим запахом, упоительным и холодно-свежим, словно Андрей вдруг очутился где-нибудь на Эвересте, в вечных снегах. Слова о личном пространстве застряли в горле, потому что поднять голову вдруг стало невозможно. Андрей ощутил себя стоящим на коленях, понурым, прижатым к постели непонятной, пугающей тяжестью. Ангелы — чтоб их! — вовсе не белые и пушистые создания, раз одним своим присутствием умудряются вызывать в груди такую сумасшедшую какофонию чувств. От ангелов хочется отшатнуться, потому что их близость тычет тебя носом в собственное истинное отражение, и никакие уловки не помогают. Ангелы жестоки.