— Одно убийство — в столице, еще восемь — в окрестностях, на расстоянии не более сорока миль.
— Но зачем ты соединил эти точки? — внимательно присмотревшись к Альвину, я заметил в его глазах какое-то странное возбуждение, какое обычно бывает присуще фанатикам.
Похоже, друг мой основательно проникся идеей этого своеобразного расследования, и это увлекло его настолько, что даже постигшая нас неприятность, в результате которой он едва не остался калекой, стала казаться лишь недоразумением.
— Ты разве не понимаешь? Убийца будто бы ставит крест на империи. Видишь эти точки? Они образуют две прямых линии, соединяющихся в центре, то есть, прямо в Стаферосе.
— Но почему ты решил, будто это именно прямые, а не окружности, например?
— Как почему?
— Что значит, как? С чего вдруг ты решил, будто именно это задумал убийца, кем бы он ни был?
— Мне нужно узнать, что было написано в доме покойного Дарбина, — вместо ответа потребовал от меня Альвин, — тогда я смогу поделиться кое-какими соображениями.
— Ты думаешь, кто-то теперь допустит меня до этого дела? Весь кабинет пришлось отстранить лишь затем, чтобы светские братья и прочие непосвященные не сумели влезть туда, куда не следует. Даже вмешательство великих домов не смогло их напугать достаточно, раз они решились забрать найденные нами бумаги себе.
— Это у них получилось лишь потому, что империя нынче смотрит совершенно в другую сторону, — вмешался Домнин.
— Грядет война. Именно поэтому святые братья отделались официальными извинениями и отставкой ряда причастных к этому делу бюрократов вроде твоего Трифона.
— Принеси клятву, и дело с концом! — не унимался Альвин.
— Ты разве не понимаешь, что после этого мне придется хранить все секреты ордена как свои собственные? Я навечно стану заложником их дурацких обетов и интриг. Это если меня вообще допустят до принесения присяги Антартесу.
— Только если слова ее не утратили своей силы. Тогда ты и в самом деле не сможешь официально вступить в Его воинство.
Я обреченно вздохнул и, отведя взгляд, уставился в наполовину пустой кубок, лёд в котором давно уже растаял, превратив вино в воду. На душе у меня повис тяжкий груз, не дающий вздохнуть полной грудью, который никак не давал собраться с мыслями. Война, если она действительно случится, перевернет все мои планы, поскольку для сражения с ахвилейцами и их союзниками империи придется напрячь все свои силы. А значит, даже если мне удастся найти убийцу, вряд ли кто-то обратит на это особое внимание.
— Я не хочу рисковать. Стоит мне связать себя клятвой с орденом, единственной моей работой заботой до конца жизни станет лишь дело ордена. Предводитель палачей и соглядатаев — разве это достойное призвание для потомка воинов Первой сотни?
— Ты уже заговорил прямо как твой старик Клавдий, — покачал головой Домнин.
— Моему отцу нужны не только уши в ордене, ему необходим если не полный контроль, так хотя бы возможность влиять на внутреннюю жизнь слуг Феникса, и ради этого он готов принести в жертву не только меня.
— Но как ты не понимаешь? Твоё положение более чем выгодное: с одной стороны за тобой будет стоять сила дома Кемман, с другой — возможности главного духовного братства империи!
Я даже не стал отвечать на столь глупое высказывание Альвина, окончательно погрузившись в собственные мысли, осиным роем носившиеся у меня в голове. Никогда прежде не доводилось мне задумываться над тем, насколько велика сила Антартеса и как далеко она может простираться. Он просто был: Защитник, Отец, Феникс. Когда-то обычный человек, сумевший внять словам Творца, получивший крошечную часть его силы и мудрости. Он создал Империю, он оберегал каждого, кто считал себя ее частью и был той силой, которая раз за разом помогала империи возрождаться. Но ни единого слова мне не приходилось прежде слышать о том, бессмертен ли этот Феникс. Отец всегда презрительно относился ко всему, что касалось небесного покровителя государства, и вырастил нас, своих детей лишь в почтении к Творцу, который, по его словам, был единственным истинным богом. Но многие в империи могли бы с ним поспорить, предпочитая более близкого людям Антартеса, поклоняясь именно ему, а не какому-то эфемерному создателю всей обозримой вселенной.
— Не слушай его, Марк, — Домнин отсел от Альвина и ободрительно похлопал меня по плечу, расплывшись в самой доброжелательной из своих улыбок, — ты ведь всегда можешь вступить в легион и пойти стяжать славу вместе со мной. Вместе мы убьем столько ахвилейцев, что сам Антартес проводит нас в Чертоги…
— Что-то не хочется мне пока отправляться в эти самые Чертоги, друг мой. Но за предложение, конечно, спасибо.
— Тогда тебе, как ни крути, прямая дорога в палачи ордена. Будешь пытать людей, искать ересь там, где ее нет, и там, где она должна быть. Будет весело, но, как по мне, слишком быстро надоест.
— А я говорю: сделай так, как велел тебе отец. Он умен и хитер, этот старый волк, поэтому, как мне кажется, знает, о чем говорит, и клятва не свяжет тебя с прочими слугами Антартеса, а лишь позволит открыть те двери, которые пока перед тобой закрыты.
Я уже видел, как начало багроветь лицо Домнина, уязвленного таким отношением к его богу, и потому как можно скорее попытался сгладить назревающий конфликт, уведя тему разговора в другое русло. Любимая служанка Домнина, к которой, как я подозревал, он испытывал если не романтические чувства, то, судя по его взглядам, по меньшей мере, животную страсть, вновь наполнила наши кубки, и Альвина, проповедующего едва ли не культ трезвости, начало разносить. Видимо, сказалась травма и перенесенные переживания, затронувшие нежные струны его души, но уже через час молодой инженер набрался как легионер в своём первом увольнении.
У меня еще было время подумать насчет клятвы, к тому же, предстояло познакомиться с новым начальством, а также разведать нынешнюю обстановку в кабинете. Не стоило забывать и о брате Экере, помощь которого мне, тем не менее, не пригодилась, но который затребовал какую-то ему одному известную услугу. А пока решено было вплотную заняться убийствами, так быстро завладевшими разумом Альвина, и потому, пока я буду заниматься своими текущими проблемами, друзья позаботятся насчет поиска новых улик в местах, указанных на карте, а заодно проверят, действительно ли останки Анны Деган, настоятельницы монастыря Святого Сикста, мы обнаружили в Гнезде.
Закончили свои разговоры мы уже далеко за полночь, когда за далеким горизонтом едва заметно стала проступать полоса восходящего солнца. Почти бессознательного Альвина погрузили в паланкин, и отправили отсыпаться, а мы с Домнином еще некоторое время стояли в темноте перед крыльцом «Эвридики» и безмолвно наблюдали за вялотекущей ночной жизнью столицы, размышляя каждый о своем.
— Пожалуй, не буду размениваться на одиночные поездки, и в ближайшие дня три объеду северное и восточное направления, — первым нарушил тишину Домнин, — на этот раз обязательно возьму с собой проверенных людей на случай очередной встречи с негативно настроенными и вооруженными личностями.
— Знают двое — знает и свинья, — обреченно вздохнул я.
— Об этом уже знают все свиньи в округе, так что мы ничего не потеряем. Я постараюсь взять, как уже говорил, только проверенных людей, которые не будут болтать. Да и я всей правды им сообщать не собираюсь.
— Кого-то всей этой возней мы очень разозлим. Будет ли это Великий магистр, или же кто-то иной, в принципе, не так уж и важно, поскольку мы уже фактически бросили этому неизвестному вызов, и останется только дождаться его ответного хода.
На этой не слишком веселой ноте мы отправились каждый по своим делам: я — отсыпаться перед важным днем, Домнин — на поиски очередного увеселения. Как бы сильно не набрался он этой ночью и сколько бы служанок не перепользовал, я мог быть совершенно уверен в том, что как только солнце достигнет зенита, копыта его коня уже будут нести его далеко за городом.
***
Правильно приготовленный яд из корневища цикуты или же её семян, по словам тех немногих, кто после принятия его еще мог говорить, вызывал онемение в конечностях, головокружение и острую боль в животе. Он убивал неспешно, давая тому, кто принял яд, возможность в полной мере осознать, что такое настоящие страдания, и узнать, каков же лик смерти. Многие говорили, что у смерти вполне человеческое лицо, которое для невнимательного человека может показаться вполне добродушным.
Первое, на что я всегда обращал внимание — это глаза, через которые при должной сноровке можно разглядеть всю сущность представшего перед тобой человека. Но глаза его как раз и были тем смертельным оружием, за которое Августин получил своё прозвище, поскольку невозможно было выдерживать их взгляд дольше пары секунд. Было в глубине его серых как пыль зрачков что-то страшное, вызывающее внутреннюю дрожь и, что характерно, ощущение касания ледяных игл, прошивающих кожу. Опрятная его бородка с вкраплениями седины обрамляла волевую челюсть и плавно переходила в ёжик седоватых волос на голове. Лицо, исчерченное шрамами, если не задерживать на нем взгляд, казалось умным и приятным, лицом человека, которому можно доверять.
Мне многое доводилось слышать об этом человеке: Цикута к своим сорока годам успел стать персоной поистине легендарной и потому стоял костью в горле как самого Великого магистра, так и малого совета, решивших, будто человек этот в скором времени захочет расширить пределы своей личной власти именно за их счет. Августин же, будучи человеком идейным, как говорят, ни о каком захвате власти никогда не помышлял, все силы свои направляя лишь на служение ордену и Антартесу. Другой вопрос касался лишь средств, которыми Цикута оправдывал достижение своих целей, но о них многие старались умалчивать, то ли из страха, то ли из тайной зависти, поскольку задачи свои инквизитор выполнял всегда и в полном объеме.
— Так значит, это ты, юный вор, — такими словами встретил меня на пороге своего кабинета Августин.
Сердце моё мгновенно провалилось в какую-то ледяную бездну, и глаза его, лишь на мгновение поравнявшиеся с моими, будто острой иглой пронзили меня насквозь, как мелкую букашку.
— Я вижу, ты тоже любишь играть с иерархами в свои собственные игры. Но ответь мне на один вопрос, только честно: есть ли в твоем сердце место для Антартеса?
От одного его вопроса, казалось, с души моей заживо содрали кожу, представив ее, кровоточащей и нагой, перед взором самого Феникса. Чудовищных усилий мне стоило собрать всю волю в кулак, и вновь вернуть над собой контроль. Было в этом человеке что-то запредельное, пугающее и, как ни странно, возвышенное, будто и в самом деле отметил его Антартес своей дланью.
— Если Феникс и есть где-то, то точно не в моём сердце, — почти уверенным голосом ответил я.
Ответил именно так, как он просил: абсолютно честно, потому как, поговаривали, лучшей тактикой в общении с этим человеком была прямолинейность и честность. Впрочем, не факт, что правдивый ответ мог понравиться Августину, по крайней мере, это всё равно было лучше, чем оказаться уличенным во лжи, которую, как известно, божественный покровитель империи терпеть не мог.
— Я так и думал, — совершенно спокойно ответил Августин, отрывая от меня свой пронзительный взгляд.
На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, прерываемая только скрипом пера и шуршанием бумаги. Цикута совершенно равнодушно занимался своей работой, казалось, совсем позабыв о моем существовании.
— Твой отец теперь наверняка захочет, чтобы ты принес клятву, — совершенно неожиданно снова заговорил Августин, — он у тебя большой любитель совать свои жадные до власти руки куда не следует.
— То же самое говорят и про тебя, преподобный, — произнес я, не подумав, и тут же обмер от ужаса, осознав, что именно мною было сказано.
Взгляд его, утративший до времени свой яростный блеск, снова вспыхнул. Возможно, мне удалось задеть его за живое, а может, он просто не ожидал от меня подобной прямолинейности.
— Главное — не то, что говорят. А то лишь, что есть на самом деле.
Отложив в сторону свои записи, он жестом пригласил меня присесть на маленькую табуретку, ютившуюся рядом с его столом, и мне не осталось ничего иного, кроме как принять его предложение.
— Кир Трифон оказался человеком недостаточно дальновидным, и потому прозевал тот момент, когда стул из-под него неожиданно исчез. Всего лишь из-за одной мелочи, которую он не посчитал нужным смести в сторону.
— Из-за меня?
— В какой-то мере. Ему казалось, что в его власти заставить младших отпрысков знатных домов стоять в стороне и не вмешиваться. В общем, все так и сделали, кроме тебя. Ему стоило проинструктировать своих воинов на тот случай, если кто-то их опередит. Но вместо этого он приказал им любой ценой пресечь возможную утечку информации.
Фразы его выходили какими-то рублеными и короткими, словно Августин разговаривал не с человеком разумным, а с ребёнком, плохо понимающим язык. Но подобная манера его, как ни странно, оказалась весьма действенной, поскольку много после, вспоминая этот наш первый разговор, я мог с потрясающей точностью воспроизвести в своей голове каждое произнесенное им слово и даже оттенки интонации: до того глубоко слова эти запали мне в душу.
— И что теперь? — задал я самый очевидный в данной ситуации вопрос.
— Я знаю, что предыдущие твои действия не были направлены прямыми приказами дома Кемман. Истинной же их причиной мне видится мальчишеское желание показать себя, доказать собственную состоятельность и получить внимание тех, кто обычно на тебя внимание не обращает. Пожалуй, если ты не станешь приносить клятву Антартесу и будешь следовать исключительно моим приказам, мы с тобой сработаемся.
— Ты предлагаешь мне…
— Да, я предлагаю тебе свою руку помощи. И место под солнцем всеблагого Антартеса. Я помогу тебе закончить то, что ты начал.
Только много времени спустя я наконец осознал, как ловко в тот день сработал старый инквизитор, буквально парой фраз завоевав моё полное расположение. Я искал тот дом, в котором меня могли принять как равного себе, где меня не стали бы так явно использовать как пешку в чужой игре, скрывая это за любезными речами и почтительным отношением, и где я смог бы сделать хоть что-то с помощью своих способностей. И я нашел его, каким-то странным образом попав в сферу интересов самого жуткого зверя ордена, чей взгляд, казалось, проникал в самую душу человеческую, моментально отыскивая в ней всё, что ему требовалось. Удивительно лишь то, как Цикуте удалось найти ту точку приложения сил, с помощью которой впоследствии он окончательно перетянул меня если не на сторону ордена, то на свою собственную, на долгие годы сделав меня своим самым преданным помощником. Мне это казалось невозможным, но он это сделал.
Сам того не осознавая, я уже через четверть часа рассказывал ему обо всех подробностях моего собственного расследования. Не утаил я и истории с загадочной надписью, видение которой лишило меня сознания. Августин же молча слушал, изредка кивал и задавал короткие уточняющие вопросы, успевая при этом разбираться с горой бумаг, высившихся по периметру его необъятного рабочего стола в потрясающем порядке, на создание которого, по моим прикидкам, должно было уйти немало времени.
— Очень хорошо, — заключил он, когда рассказ мой подошел к концу, — конечно, твоим друзьям уже нет никакого смысла посещать остальные места убийств, поскольку все они давно найдены, осмотрены, а следы бойни убраны.
— И кем же были убитые?
— Двоих ты знаешь, остальные — люди разных сословий, разного достатка и разных взглядов. Объединяет их, на первый взгляд, только одно: кровавая каша, в которую они превратились. С другой же стороны, люди эти имели в обществе безукоризненную репетицию и почитались как люди праведные.
— И даже Эммер Дарбин?
— Особенно он. Агент из имперской службы внешней разведки, передававший всю информацию, проходящую через посольство ахвилейцев. Двойной агент.