— Практически? — сощурилась я, всматриваясь в темные кроны и алую полоску зарева на горизонте.
Я и забыла, какие красивые здесь рассветы в конце лета. Ярко-красные, туманные, переливающиеся. Будто языки костра, над которым вот-вот протянутся палочки с маршмэллоу. Я не любила жареный на костре маршмэллоу, а вот местные закаты и рассветы любила.
— Ну он изначально все легче переносил. Брайан в отличие от Стеф не конченный «дурик».
— Ага, — пробормотала отрешенно. — Я жду от тебя последние записи и завтра… сегодня вечером позвоню Фэллону. Спасибо, что рассказал, — вздохнула, опираясь на перила крыльца. Легкий, прохладный, но все-таки не холодный ветерок пробрался под футболку, обласкал ноги, бедра, руки и шею. Невероятно вкусно пахло утренним лесом, росой, влагой.
— Что-нибудь придумаю, — пророкотал Дилан. — Ты там как? Как твой друг и твой… — оборотень замялся, не зная, как назвать Джефферсона, — придурок?
— Нормально, плохо, хреново, — усмехнулась я.
— Развлекаешься по полной, принцесса?
— Ага, — протянула лениво, мечтая о такой же бутылке пива. — Он ведет себя так…
— Как?
— Странно. Будто и не было ничего, будто и не отталкивал меня все это время, словно… подкатывает.
— Он хочет тебя, — волк расплылся в улыбке.
— Да, — пожала плечами. — Только это совершенно не значит, что получит.
— В тебе говорит обида, Эмили. Обида маленькой девочки, — бархатный голос звучал почти по-братски назидательно.
— Пусть так, но, по сути, что это меняет? Ты знаешь, чем для меня грозит ночь с Маркусом Джефферсоном. У него тут целый фан-клуб. Одна краше другой. Так за каким хреном мне снова вступать в то же дерьмо? К тому же я все так же вывожу его из себя. Ничего не изменилось.
— А он?
— М? — промычала в трубку вопросительно.
— Он тоже не изменился?
— Изменился, — призналась неохотно. Я не могла не заметить этих изменений. Маркус, мать его, Джефферсон стал настоящим альфой: серьезнее, упрямее, более требовательным и ответственным. И еще более красивым.
Как всегда, Эмили Бартон легких путей не ищет… Это ж надо было так вляпаться…
— И как?
— Что «как»? — снова упустила я смысл вопроса, погрузившись на миг в те чувства, что вызывал у меня засранец из детства.
— Как тебе эти изменения?
— Никак, Дилан. И давай закроем тему, я…
— Ты все так же остро на него реагируешь, Эм, — вздохнул волк. — Ты все никак не можешь его отпустить.
— Черта с два, — злость вдруг встала комком в горле. — Я справлюсь с этим, с собой и с тупыми инстинктами глупого животного внутри. И вообще, я здесь только из-за Арта.
— Сублимация, Эмили Бартон…
— Не начинай, — закатила я глаза, оттолкнувшись от перил, краем глаза вдруг заметив какое-то смазанное движение среди деревьев. — Психоанализ и я все равно что мет и экстази. Забавный эффект и ужасные последствия, — я говорила и всматривалась в темнеющий лес. Показалось, что кто-то наблюдает за мной из чащи, а может и не из чащи… Сложно было сосредоточиться из-за усталости и последних новостей.
— Как скажешь, — тут же сдался Дилан, а я развернулась и скрылась в доме, сетуя на то, что не купила пива вчера, пока совершала набег на магазины.
Господи, какое незабываемое выражение лица было у Джефферсона, когда мы зашли в Викторию Сикрет. Сказка…
— Посматривай по сторонам, ладно? И спокойной ночи, принцесса, — попрощался Дилан, так и не дождавшись от меня хоть какой-то вменяемой реакции.
— И тебе, — улыбнулась в ответ, закрывая дверь на все замки.
Нервы надо лечить, Бартон. Ну или хотя бы высыпаться.
Я уснула, стоило голове коснуться подушки. И проснулась буквально через полчаса от пристального взгляда и поцелуя на ключице.
В комнате почему-то темно, темно настолько, что даже с моим волчьим зрением не удается ничего разглядеть, и я вижу только очертания тела надо мной. Большого, сильного тела. Но мне не надо видеть, чтобы знать, кто меня целует, кто оставляет поцелуи-укусы на шее, чьи руки вычерчивают узоры-проклятья на коже бедер.
Маркус Джефферсон пахнет Маркусом Джефферсоном: силой, наглостью и альфой. Он пахнет землей после дождя, раскаленным песком, темным деревом и охотой. Он пахнет так, что от одного этого запаха я готова стонать, готова прижиматься и изгибаться, готова просить.
Снова…
— Марк, что… — голос будто чужой, хриплый, шершавый, как галька. И его руки замирают на миг, но только чтобы еще выше поднять футболку. Она слишком тонкая, и в то же время ее слишком много. Ткань раздражает. Раздражает кожу, раздражает меня, скатывается и мнется, трется о возбужденные соски, сбивается. Мне невыносимо жарко, мне невозможно не хватает места, мне мало собственно тела.
А оборотень ничего не замечает, ни на что не реагирует. Он гладит мой живот и ноги, сжимает, подбирается к груди. Дыхание хриплое, запах такой насыщенный, что, кажется, стоит вдохнуть поглубже, и я захлебнусь.
— Ты не…
— Замолчи, — шепотом, рваным в клочья шепотом в ответ. И губы опять клеймят шею. Он прикусывает кожу, наверняка оставляя следы, а потом проводит по месту укуса языком, медленно продвигается к уху, ведет вдоль вены.
Каждое его движение, как росчерк скальпеля. Я чувствую малейшие изменения каждой чертовой клеткой, каждой своей частичкой.
Джефферсон нависает надо мной, опирается на руку, и в его глазах я вижу то, чего никогда не видела. Желание ко мне, не к Кристин Хэнсон, ни к девчонке, чье имя я не помню и что так напоминает резиновую куклу из дешевой порнушки, ни к случайной волчице из «Берлоги». А ко мне.
И от этого почти больно, это сметает, уничтожает, растирает в пыль здравый смысл и мысли о том, почему я не должна этого делать, почему должна кусаться, пинаться и отталкивать его так отчаянно, как только могу.
В его глазах расплавленный горький шоколад, колется щетина, когда он словно кот трется о мой подбородок, дыхание, как удар плети.
Марк собирает футболку в кулак и медленно тянет вверх. Настолько медленно, что это похоже на пытку, ткань скользит по коже все выше и выше, и все сложнее и сложнее мне сделать следующий вдох. Воздух выжигает, каждый следующий вдох — глоток жидкого стекла.
Джефферсон выдыхает довольно и самоуверенно, когда футболка наконец-то оказывается на полу, не сводит с меня темных, почти черных глаз. Зрачки расширены.
Их я почему-то вижу отчетливо.
Волк оглаживает мое тело, пальцы сжимают грудь, а потом одна его рука путается у меня в волосах, заставляя откинуть голову.
Язык Маркуса врывается в рот. Словно наказывает за что-то, мучает. А я могу лишь хвататься за простыню, потому что внутри все сводит судорогой, потому что кружится голова, потому что тело выгибается само собой.
Я не испытывала ничего подобного даже в ночь своего новолуния.
Джефферсон терзает мой рот, атакует, невыносимо откровенно и чувственно царапает щетина, так невыносимо, что я ерзаю под Маркусом, перестаю осознавать себя.
Мне хочется прикасаться к нему в ответ, мне хочется попробовать его на вкус, мне хочется повернуться к нему и подставить шею, прогнувшись в спине так резко, как только смогу.
И я сильнее ерзаю, почти хнычу.
— Маркус…
Его руки возвращаются к моей груди, и пальцы касаются сосков. У него твердые подушечки, жесткие, ладони немного шершавые.
— Марк, пожалуйста…
— Тебе не стоило приезжать сюда, принцесса. Тебе не стоило дразнить меня сегодня в этом чертовом магазине, — хрипит он с угрозой мне на ухо, и волоски по всему телу встают дыбом от этого звука, резонируют, как камертон, тело дрожит. — Ты в моей стае и в моей власти. Ты будешь стонать так громко, просить так отчаянно, как никогда не просила и не стонала.
Это звучит почти как клятва, как приказ. И не поверить этой клятве, не подчиниться этому приказу невозможно. У меня не хватит для этого сил.
Я уже сдалась. Полностью подчинилась…
— Марк…
— Сладкая, маленькая зануда, — удовлетворенно выдыхает он и снова накрывает мои губы, а его пальцы спускаются все ниже. По груди, ребрам, животу. Еще ниже.
Он находит сосредоточение моего желания и сжимает его, надавливает, что-то вычерчивает. Очередное проклятье. Ставит очередное клеймо. И губы, оторвавшись от моих, следуют за рукой, проделывают тот же путь.
Вдоль шеи, к ключице, ко впадинке, к груди. Когда зубы захватывают сосок, я всхлипываю и зарываюсь руками в волосы. Меня почти подбрасывает на кровати, потому что одновременно с этим, его пальцы усиливают напор.
Это больше не ласка, это снова наказание.
Сладкое-сладкое наказание…
Маркус не обращает внимания на мои стоны и всхлипы, он спускается еще ниже, а через миг место пальцев заменяют губы, язык скользит внутрь меня. Снова, снова и снова.
Это…
Это почти больно.
И я мечусь под ним, кричу, всхлипываю и закусываю губы, больше не управляя, не контролируя свое тело, не понимая и не желая осознавать, что происходит и с кем.
Я только шире развожу ноги, сгибаю их в коленях и начинаю подаваться навстречу губам, языку и пальцам.
В воздухе пахнет желанием, сексом и потом. Шуршат подо мной простыни, влажные звуки его поцелуев и мои хриплые, надрывные стоны.
Маркус Джефферсон безжалостен и беспощаден, очень жесток. Потому что не дает мне двигаться, потому что удерживает меня на кровати, прижав ладонью к матрасу, потому что то замедляется, то ускоряется…
И вдруг сжимает зубами клитор.
И я взрываюсь. Как реактор, как сверхновая, выгибаюсь почти невозможно, гул и грохот в голове, кровь на языке из-за прокушенной губы…
И мой крик рвет барабанные перепонки, это утро и… Мой сон…
Всего лишь сон…
Я подскочила на кровати: мокрая, все еще возбужденная и разочарованная.
Черт!
Черт бы тебя подрал, Маркус Джефферсон!
Со стоном упала назад на подушку, тело все еще подрагивало, белье промокло, футболка сбилась и задралась выше груди. Дыхание действительно как после секса.
Дилан, мать его, и его разговоры на ночь глядя про Джефферсона и чертову сублимацию… Вот же ж мозгоправ!..
Я зарычала от злости и бессилия, жахнула кулаком по кровати и слизала с губы кровь.
Вон. Вон из моей головы.
В комнате было душно и жарко, солнце едва-едва заглядывало в окна, с улицы не доносилось почти никаких звуков: ни голосов, ни детских криков, ни рычания мотора или шума газонокосилки.
Выходит, я спала меньше часа.
Я перевернулась на бок, постаралась расслабить мышцы. Потом снова перевернулась. И еще раз. И еще.
Через пятнадцать минут бесполезного ворочанья я со стоном поднялась и приблизилась к окну, потянула за ручку, упираясь лбом в прохладное стекло другой створки, сделала несколько жадных, глубоких вдохов.
Очень жарко.
А потом открыла глаза, поднимая голову, потому что снова вдруг появилось ощущение чужого взгляда на коже. Очень пристального, очень откровенного взгляда.
Там, внизу, напротив окна спальни, стоял Марк. Стоял, засунув руки в карманы домашних штанов, босиком, без рубашки и сверлил меня темными, яростно-обжигающими глазами. Ничего не говорил, ничего не делал. Просто стоял и смотрел. И на его скулах играли желваки, а грудь вздымалась и опускалась так тяжело, как будто он только что пробежал десять миль. И складывалось ощущение, что он точно знает о том, что мне приснилось, чувствует, насколько мокрое мое белье, понимает, отчего меня все еще потряхивает, из-за чего горят лицо и шея…
А я не могла отвести от него взгляд. От глаз, что сейчас цветом напоминали расплавленный горький шоколад. И дышать, несмотря на открытое окно, все еще было нечем.
— Марк! — донесся чей-то голос со стороны домов для связанных волков, заставив меня вздрогнуть. И Джефферсон повернул голову. Повернул медленно, будто нехотя, а я отскочила от окна, вжалась в стену и сползла по ней вниз, закусив губу, чтобы не зарычать. Хотелось, как маленькой девочке, молотить руками и ногами по полу. Хотя в детстве я себе такого не позволяла.
Маркус Джефферсон улыбнулся, перед тем как полностью отвернуться. Краешком губ. Он. Улыбнулся.
Бесит!
Я сходила в душ, сменила белье и футболку и только после наконец-то снова улеглась спать, поставив будильник. Сон сомкнул веки тут же, и на этот раз обошлось без сновидений. Когда телефон на тумбочке заорал, часы показывали начало первого, и первым желанием было жахнуть мобильник об стену.
Но… Но где-то в городе борется с собственным зверем Арт, и я совсем не уверена, что без помощи он сможет разрулить ситуацию.
Душ, кофе, сумка со вторым ноутбуком и знакомая, но все же немного другая больница. Марк и правда постарался. Оборудование, конечно, до нашего недотягивало сильно, но все же с ним вполне можно было работать, даже более чем.
Когда я вошла, новая докторша, чье имя совершенно вылетело из головы, уже принимала кого-то в соседнем кабинете. Голоса слышались так отчетливо, что это раздражало. Женские голоса. Обсуждающие мое возвращение. Докторша и Ленни — бывшая заядлая тусовщица, а теперь вполне респектабельная мать семейства… Ладно, будущая мать семейства. Отношения с Ленни у нас всегда были прохладными, даже более чем. В школе в ее голове гулял ветер, а в крови — пиво, парни интересовали больше учебы. Меня все это интересовало мало, поэтому точек соприкосновения не было. Да если уж совсем честно, то из всей стаи я общалась только с Артом и Крис. С Крис как можно реже. Я ревновала к ней Мрака. Глупая, детская ревность, но…
Я понимаю это сейчас, тогда не понимала и, скорее всего, оттолкнула от себя девушку, с которой мы вполне могли бы подружиться. Забавно, но после того, как мы обе ушли из стаи, общаться стали чаще, сблизились больше.
Я улыбнулась, заткнула уши наушниками, перекрывая голоса из соседней комнаты Блэк Вайолин, и полезла за кюветами, растворами и автоматическими пипетками. У меня есть пара часов до нового визита к Колдеру, и лучше бы их потратить с пользой.
Надо бы взять у него еще спинномозговую жидкость. Вот только для этого необходимо привезти волка сюда. Ну или хотя бы в обычную человеческую больницу.
Вообще странно, что стая Джефферсонов только сегодня начала обо мне шептаться. Странно, что не нагрянули с визитами. С другой стороны, а был ли у них шанс?
А в задницу.
Я обработала капилляры антикоагулянтом, высушила и потянулась к пробиркам с кровью, в ушах задавали ритм скрипки и ударные, заставляя шевелиться быстрее, кофеин в крови все еще действовал.
Что за черт?
Рука замерла напротив вакутайнеров с венозной.
Мне казалось, что я из Колдера вчера достаточно выкачала, а сегодня пробирки казались наполовину пустыми. Особенно не радовала та, что я брала на биохимию. Да и самих пробирок должно было быть больше… Я завертела головой по сторонам, оглядывая столы. Может, поставила их куда-то…
Но столы были пусты, не считая приборов, вчерашних записей и вчерашних же кювет и растворов.
Насколько велика вероятность того, что от усталости и нервов я перепутала день с ночью, плазму с кровью, Поттера и Росомаху?
Я полезла в сумку, еще раз по ходу оглядывая лабораторию. Не знаю, что именно хотела увидеть, но что-то явно хотела.
Взгляд зацепился за ноутбук на столе напротив. Нахмурилась. Этот ноут засыпает через полчаса бездействия, у него есть выход в интернет, но ничего особо важного или секретного я на нем не храню, даже результаты анализов Арта скинула вчера на флэшку, которую засунула в карман халата… Может, это Джефферсон закрыл его? Как бы там ни было, но впредь все равно надо быть осторожнее.
Я открыла крышку сумки и уставилась на запечатанные пакеты с пробирками, кюветами и вакутайнерами.
Получалось, что я действительно перепутала…
Идиотка…
Я тряхнула головой и вернулась к образцам, вскрывая пробирку, предпочтя подумать о своей невнимательности позже. Возможно, это всего лишь результат уколов. Побочку мы все-таки не до конца изучили, всякое может случиться. Надо будет, кстати, сообщить об этом Фэллону.