Лихая скачка прервалась. Буркей тяжело дышал, поводя вспотевшими боками, злобно косился назад, на ошеломленного всадника, скалил зубы. Пересвет недоуменно оглядывался, пытаясь понять, как так вышло — вилась себе дорога посередь заснеженных лугов, и вот уже вокруг каменистые осыпи старых холмов, поросших густым сосняком?
— Как ты это делаешь? — потрясенно спросил Пересвет. — Вернее, что ты делаешь? Ты ведь скачешь не как обычная лошадь, топ да топ по прямой? Навроде иглы с ниткой — р-раз, и проткнул полотно насквозь, выткал стежок, и снова, и снова… Так?
Конь громко всхрапнул. Храп удивительно смахивал на пакостный человечий смешок.
— А ты точно не говорящий? — подозрительно вопросил царевич. — Смотри, вкруг ни единой живой души. Коли умеешь говорить, самое время признаться.
Теперь визгливое ржание Буркея звучало одновременно презрительно и издевательски.
— Стало быть, не умеешь, — огорчился Пересвет. — Ну и ладно. Нельзя же получить все и сразу. Ты и без человечьего языка доподлинный чудо-конь. Единственный на свете. Не серчай, что остановил. Просто изумился очень. Больше не помешаю. Давай, лети.
Наученный горьким опытом, царевич старался не глазеть зазря по сторонам, уставившись промеж заложенных кзади лошадиных ушей. Работал поводом, помогая конскому скоку. Идущей на нерест рыбой-лососем в бурной реке Буркей нырял в оглушающую ледяную тишину и спустя десяток оставшихся позади вёрст выскальзывал наружу, к мокрому ветру и летящим из-под копыт брызгам грязи. Да уж, недаром ромалы так прятали свое сокровище. Сколько злата-серебра можно вытребовать за такого неутомимого и неудержимого скакуна? Вот только сперва придется щедро окропить землю кровью его защитников и хранителей, ибо ромалы нипочем не отдадут и не продадут доверившееся им дитя Арысь-поле…
Маячившее поначалу справа солнце перекатилось в левую часть небосвода. Своей волей замедлив поскок и перейдя на размашистый шаг, Буркей ворвался в обширное городище, привольно раскинувшееся на пологих холмах вдоль речного берега. По черной воде, неспешно кружась, уплывали к полудню льдины. Пронзительно и свежо пахло разогретым дегтем, артель в десяток человек проворно шкурила и смолила опрокинутую кверху днищем длинную ладью. Вторую такую же с дружным уханьем выкатывали на деревянных вальках из распахнутых ворот приземистого сарая.
Уссольск, без труда догадался царевич. Здесь тяжко груженые купеческие ладьи перетаскивают из Молочной реки в Порубежную. Одно из богатейших мест на великом торговом пути от варягов к эллинам, с морозной Полуночи к ясному Полудню. Но зима еще толком не кончилась, а весна только обозначилась, и вокруг нет ни громогласных бурлачьих ватаг, ни пронырливых и предприимчивых торговцев, ни верениц иноземных и здешних кораблей, ждущих своей очереди на переправу посуху. Уссольский волок не очнулся от зимней дремоты, не загомонил десятками языков и наречий, не наполнился кипением жизни, звоном переходящего из рук в руки серебра, многоцветной россыпью товаров. Но уже скоро, совсем скоро у причалов взбурлит и закипит взрезаемая множеством челнов вода, в Молочной реке отразятся пестрые стяги и полосатые паруса — и торговая жизнь забьет ключом.
У окраины городка Пересвет углядел старика-охотника, торговавшего свежей дичиной. Выбрал из подвешенных к жерди за задние лапки зайцев того, что пожирнее, заплатил вдвое больше. В рощице на холме протянул тушку оживившемуся Буркею:
— На, заслужил. Эй, может, все-таки хоть ободрать его сперва?
Тщетно. Конь с приглушенным, прямо-таки волчьим урчанием выдернул зайчишку из человеческих рук, резким движением морды подкинул в воздух. Послышался хруст перемалываемых косточек. Спустя десяток ударов сердца о зайце напоминали только пятна темной крови на темно-рыжей конской шерсти да налипшие вокруг губ клочья зимней шкурки косоглазого.
— Стой смирно, — с некоторым замиранием сердца велел Пересвет. — Негоже богатырскому коню разгуливать с окровавленной харею. Чай, не волк лютый. Хотя и я не богатырь…
Утирание остатков перекуса с морды жеребец вытерпел стоически, хотя под конец и вознамерился цапнуть Пересвета за пальцы. Царевич оказался проворнее, отдернув кисть.
— Заморил червячка? Поехали.
Путь вдоль реки Порубежной запомнился царевичу мельтешащей сменой ослепительного света и тени, лесов и полей, взлетов вверх и вниз. Буркей без устали выбрасывал вперед крепкие ноги, отмахивая версту за верстой. Мотаясь в седле, Пересвет задался вопросом — какой видят их скачку редкие путники, встреченные на тракте? Отскакивают в ужасе на обочину, когда мимо пролетает топочущий вихрь — а может, озираются в изумлении, когда их обдает холодом невесть откуда изникший порыв ветра?
Солнце укатывалось вниз, уже почти коснувшись окоема, и Пересвет решительно пресек намерение жеребца привольно мчаться дальше. Река давно сгинула где-то за холмами и перелесками, Плещеева озера царевич не заметил — должно быть, Буркей избрал иной, более краткий путь. Зато Пересвет успел разглядеть с взгорбка, на лысую макушку которого они взлетели, дремучую чащобу и тусклые огоньки в оконцах сельца на опушке.
— Верю, ты отлично видишь в темноте и ничего не страшишься, но я — нет. И, только между нами, я напрочь отбил задницу о твою спину.
Рыжий настойчиво потянул повод, не желая мешкать в пути.
— Мясцо, — вкрадчиво напомнил царевич. — Или надеешься всласть поржать, пока я темноте ломаю по бурелому ноги, гоняясь за белочками? Перетопчешься, зубастик. В холодном, сыром и темном лесу ночевать не стану, и не проси.
Местные насельники оказались людьми предусмотрительными. Вкруг поселения тянулся невысокий земляной вал с добротно плетеным тыном. Подле ворот бдела охрана, два немолодых степенных мужика с охотничьими копьецами. Хмуро глянули на царевича, сказавшегося боярским посыльным Поспелкой, перемолвились вполголоса промеж собой, но все же дозволили мимоезжему чужаку въехать за стену. От расспросов выяснилось: сельцо кличется Аничеевым и живет под рукой столбовых дворян Бажутиных. Постоялого двора в Аничееве нетути, потому как из купцов редко сюда кто заглядывает. Есть корчма «Под медвежьей лапою» с конюшнею и комнатушками в чулане. Ехать к корчме прямиком по вот этой улице, на втором перекрестке поворотить налево.
Самозваный гонец искренне поблагодарил советчиков и пнул шумно пыхтевшего коня каблуками в бока. Верно он поступил, снарядившись в дальний путь без излишней крикливости в наряде. Никаких тебе шелков, яркого сукна и золотой бити. Все едино за день оба, и конь, и всадник измазюкались по уши. У Буркея аж белых чулков на ногах не видать. Ох, вот ведь напасть, теперь его чистить надобно… собственными ручками, потому как вредно местным недотёпам глазеть на зубастого конька. Какой, спрашивается, прок быть царским сыном, если под вечер все едино торчать в полутемной конюшне со щеткой в руках и отскребать фыркающего жеребца от корки каменно запекшейся глины?
Хорошо еще, добрый хозяин спроворил для позднего гостя пожевать горячего и выставил на стол кувшин местной медовухи. Корчмарь малость подивился желанию гостя вот прямо щаз купить парочку живых кролей или одного порося, однако заслал полусонного слугу на поиски. Слуга вернулся с дёргающимися в мешке кролями, покупку Пересвет украдкой отволок на конюшню. Свернул кролям ушастые головы и отдал тушки ненасытному Буркею.
Нашлось гостю и где прикорнуть, причем без храпящих над ухом соседушек.
Пересвет думал, что, наломавшись за день после бешеной скачки и муторной возни с измаруханным вусмерть конем, рухнет подрубленым деревцем, однако не тут-то было. Слишком маленькая, душная и тесная после царской опочивальни комнатушка давила со всех сторон. Набитый перепрелым комковатым сеном мешок никак не мог сравниться с пуховой периной. Одеяло из овчинных шкур расползалось под руками, оглушительно воняя псиной. Какая-то маленькая мерзость пребольно устрекала постояльца в загривок и улизнула прежде, чем Пересвет успел ее словить и откарать. Болели икры, колени и бедра, ломило спину, ныло в плечах, стреляло в левом виске. Впору пойти да удавиться на ближайшей сосне, лишь бы не опять завтра в дорогу.
Поворочавшись так и эдак, искряхтевшись и отчаявшись, Пересвет отыскал захваченный в дорогу плащ на собольей подбивке и поковылял к конюшне. Переходя двор, задрал голову к прояснившимся небесам. Золотистая четвертинка месяца раскачивалась над спящим Аничеевым, обещая через седмицу обратиться в половинку луны. Ежели бабуля Яга говорила правду, дорога на Буян-остров непременно откроется.
Далеко-далеко в чащобе перекликнулись волчьи стаи. Таинственно, зычно ухнул филин, но тут же смолк — должно быть, приметил бегущую средь прошлогодней листвы полевку.
Утомившийся Буркей спал лежа и тоненько посапывал, но чутко вскинул голову на шелест соломы под ногами.
— Я это, я, — царевич подсветил себе путь огарком свечи в плошке, и свет отразился в выпуклых конских очах. — Не спится никак, — расстелив плащ, он привалился к теплому, мерно вздымающемуся боку жеребца. — Может, хоть здесь подремлю.
— Фрр, — согласился рыжий, круто выгибая шею и сызнова пристраивая длинную морду на согнутых передних ногах. Лежать рядом с конем было не пример покойней, чем маяться в удушливом закутке. Ну, это если не обращать внимания на зияющие прорехи в соломенной крыше и тонюсенькое попискивание снующих туда-сюда мышей. Закрывший глаза Пересвет провалился в зыбкое состояние между бодрствованием и дремотой, то самое, когда грезится, что оступаешься с высокой ступени, прежде чем уснуть.
В голову лезло всякое, уместное и не очень. Что правитель Салмонеи был злобным дурнем, едва не угробившим такое чудное творение, как Буркей. Хорошо бы этого горе-правителя постигла смерть лютая и жестокая.
От далекой Салмонеи мысль шустрой белочкой переметнулась к Столь-граду и оставшемуся там Ёширо. Как у него дела? Не сгинул ли еще кто из горожан без вести в тумане? Почему с каждым днем все тяжелее вслух звать Кириамэ мужем, невзирая на данные клятвы? Как трудно не замечать неприязненные взгляды, и почти невозможно остаться глухим к раздраженным шепоткам за спиной.
Преудивительны и загадочны изменчивые людские нравы, посетовал царевич. Назови он во всеуслышание нихонского принца побратимом по крови и стали, пересуды чудесным образом сойдут на нет. Так раздражающий всех брак обратится подобием священного воинского союза времен древнего эллинского царя-воителя Леонидаса, в коем нет ровным счетом ничего порочного и заслуживающего осуждения. Нет, преподобный Фофудья все равно сыщет, в чем обвинить и за что порицать, но Столь-град угомонится. У царевича и наследника престола не может быть супруга, а вот побратимов — сколько угодно. Хоть один, хоть двое, хоть трое. Зато жена как пить дать понадобится.
Еще годик-другой, и батюшка с матушкой наверняка заведут подобные речи. Им ведь тоже не по себе. Сгоряча устроили якобы брак царевны Пересветланы, но младшенький сынок и нынешний наследник по-прежнему холостым гуляет! В глазах людей Пересвет жены себе не брал, под венцом не стоял. Царь-батюшка стократно оглянется на Кириамэ и будет вежливо расшаркиваться, но разговор все равно затеет. Ёширо родителям по сердцу, матушка-царица будет нежно и настойчиво убеждать принца в том, что его место — в Тридевятом царстве и подле царевича… как советника, наставника и сподвижника. А Пересвету в жизни потребна спутница. Хотя бы для блезиру. Чтоб стояла рядом на церемониях и выходила с поклоном к иноземным гостям. Кому, как ни выросшему при блистательном и коварном императорском дворе принцу, ведать сокрушительную силу церемоний, традиций и необходимости хорошо выглядеть в глазах соседей! Сыщем хорошую девушку, не иноземку, здешнюю боярышню. Толковую и сметливую, чтоб она непременно пришлась по душе не только Пересвету, но и Ёширо.
А нихонец, как истинный верноподданный, согласится с матушкиными доводами. Потому что все истинно, благочинно и справедливо. Три далёких года назад они оба были слишком молоды и беспечны. Ничуть не задумывались о будущем, безоглядно ринувшись в огонь первой влюбленности.
Они сгорели в этом великом костре высотой от земли до неба. Умерли и возродились обновленными, разделив отпущенные им годы жизни между собой. Но время летит, не ведая жалости. То, что вчера мнилось таким простым и понятным, сегодня озадачивает и тревожит. Все меняется, и не всегда к лучшему. Даже любовь не вечна. Она вспыхивает и угасает, разгорается и опять тлеет малой искрой.
Вот бы случилось чудо, и Кириамэ поладил с Гаем, подумалось царевичу. Ведь Гардиано как яростный огнь под спудом, готовый в любой миг вырваться наружу. Жар, против которого устоит только выкованный из льдистой, узорчатой стали клинок с синими искрами по длинной кромке бритвенно заточенного лезвия.
Мать вашу, жалобно выдохнул во сне Пересвет. Ну за что. Ну зачем опять эта маета. Сердечная склонность — не пара вышитых рукавиц, которые можно с легкостью сунуть за пояс или отдать в морозный день сотоварищу. Прежде он думал, ромей закончит свою книгу и сгинет, но как же теперь? Теперь без него никак. Нужно, чтобы он оставался здесь. Близко. Рядом. Чтобы рукой подать. Чтобы глаза в глаза.
Проступает ярко и отчётливо, как на изжелта-белом листе нихонской книжицы. Набросок искусного рисовальщика, с изысканной простотой выполненный в три цвета — черный, синий и красный. Черный шелк волос Кириамэ, подхваченных налетевшим ветром, и просторное синее кимоно принца. Яростный алый всплеск одежд Гардиано. Рука, легко и требовательно упавшая на плечо. Пальцы, запутавшиеся в кудрявых прядях. Сближение лиц, сладко кружащее голову единство дыханий — за миг до того, как соприкоснутся воедино губы.
Лист о том, как упоенно и жадно двое целуются на ветру, не замечая мира вокруг.
Скомканная лазурная и карминовая ткань образует символ вечного единства двух противоборствующих начал.
Черные тонкие линии, сплетенные тела. Линии непрерывно и неуловимо глазом движутся, ползут, изменяются… столбики иероглифов и косые строчки латинянской скорописи превращаются в вычерченные размашистыми, чуть расплывающимися штрихами человеческие силуэты — обнимающиеся в бесконечном падении, становящиеся единым целым…
Надо заставить себя очнуться. Мара настигла его и здесь. Мара и насылаемые ею дурманные сны о несбыточном. А может статься, это собственные воспоминания царевича о том, сколь жарко и яростно они с Кириамэ простились минувшей ночью? Но почему тогда он видит в грезах не себя, а две плотно сомкнутые ладони, и запястье одной из них обвито узкой шелковой лентой цвета крови? Ленточка игриво плещется под ветром, оплетает переплетенные пальцы неразрывным арканом, натягивается сильнее, взрезая кожу — и такая же обманно ласковая петля рывком впивается в руку Пересвета.
Не во сне, наяву.
— А! — истошно возопил царевич, когда Буркей с жутким храпом вскинулся сперва на передние ноги, а потом на задние. Пробудившийся жеребец напрочь позабыл об угревшемся рядом человеке. Безжалостно отшвырнутый Пересвет крепко приложился затылком о бревенчатую стену. В глазах заискрило пляшущими звездочками, рот наполнился солоноватостью крови из прикушенного языка. Остатки разума твердили, что сейчас лучше застыть и не ворохнуться. Рыжий конь, судя по рычащим звукам и метанию огромной темной тени, бешено молотил передними копытами. Пересвет уповал, что Буркей впрямь наделен способностью видеть в темноте, и что стремительно опускающееся конское копыто не раздробит ему ступню и не раскроит череп. Неужто гадюку почуял? Рановато еще для гадюк, дрыхнут они в укромных захоронках под выворотнями… Разве что какая-нибудь особо ядовитая и беспокойная прежде остальных пробудилась и заползла погреться.
Жеребец наконец угомонился. Цепляясь ногтями за шероховатую стеночку, Пересвет с трудом встал на ноги. Попытался вспомнить, где оставил плошку с потушенной свечой. Не сумел, очень уж сильно звенело в ушибленной голове.
В широкой щели между створками конюшенных дверей закачался огонек. Внутрь посунулась рогатина на длинном древке, за ней влезла скуластая бородатая харя, опасливо зыркавшая по сторонам. За незнакомой рожею маячил бледный корчмарь-хозяин с фонарем.