— Она же два месяца назад проходила курс антибиотика. — Парень всё же сел.
— Да, и снова состояние её ухудшилось. И собственно именно об этом я и хотел с тобой поговорить.
Он откинулся в кресле и посмотрел на парня внимательно.
— Основная проблема рецидивов в том, что вне стен больницы за ней нет должного ухода. Физиотерапия нерегулярная. Гимнастику она почти не делает. И что самое худшее — стесняется отхаркиваться. Застой слизи в лёгких возникает быстрее, чем можно было ожидать при должном присмотре за ней и соблюдай она все рекомендации.
Парень понуро опустил голову.
— Я понял. Я поговорю с матерью. Сколько нужно на лекарство?
— Почти триста тысяч, — ответил врач, открывая папку. — Да, двести восемьдесят шесть. Выписывать?
Парень кивнул.
— Хорошо, медсестра занесёт рецепт в палату.
— Что-нибудь ещё надо? — он обернулся у двери.
— Главное, дисциплина, Максим. К сожалению, это неизлечимое заболевание. Именно от ваших совместных усилий будет зависеть, как она будет себя чувствовать. Ферменты, ингаляции, регулярные курсы антибиотиков без этого тоже не обойтись. Но с этим заболеванием ей придётся прожить всю жизнь. И важно, чтобы Алиса не просто выживала, а жила в условиях близких к нормальным. И в ваших силах обеспечить ей такую жизнь.
— Да, я понимаю, — сказал парень и вышел.
— Что сказал доктор Петров? — спросила девочка, когда он вернулся в палату.
— Что ты очень хорошая девочка, но тебе придётся ещё немного полежать в больнице.
— Это я знаю. Но он сказал что-то ещё? — она внимательно сверлила его тёмными бусинками глаз, прищурившись. — Ты хмуришься.
— Он сказал, что ты стесняешься отхаркиваться.
Она опустила глаза, нарочито увлёкшись своим рисунком. Максим знал эту её привычку делать вид, что она ничего не слышит, когда разговор заходил на темы, которые ей не нравились. Он как ни в чём ни бывало снял халат, снял куртку, оставшись в одной футболке с коротким рукавом, потом приставил стул к кровати и сел на него задом наперёд, положив руки на спинку. Он давал ей понять, что никуда не уйдёт, пока она не ответит. И он действительно мог сидеть так очень долго.
— Это противно, — наконец, сказала она, так и не подняв глаз от рисунка. — Все оглядываются, и отодвигаются, словно я заразная.
— Но ты же не заразная.
— Но я чувствую себя такой.
— И всё же ты не такая. Ты не должна этого стесняться. В кашле нет ничего постыдного. Все кашляют, когда простужаются.
— Я как будто все время простужаюсь.
— И что в этом такого? Все лучше кашлять, чем грызть ногти, например. Или ковырять козявки из носа. Представь, как тебе повезло просто кашлять, а не захворать козявочной болезнью.
— Ты врёшь, — улыбнулась она и посмотрела на него исподлобья. — Не бывает никакой козявочной болезни.
— Ещё как бывает! Вот спроси у доктора Петрова. Он тебе расскажет. Каких только болезней не бывает! Уж пострашнее, чем твой кашель! Так что? Будешь кашлять?
Она бросила на него быстрый взгляд и едва заметно кивнула. Он знал, что на большем настаивать не стоит.
— Я что-то не спросил, может тебе принести чего? Воды, фруктов, печенья?
— Мне нельзя печенье. А фрукты мама завтра принесёт.
— Как скажешь, — он пожал плечами и наклонился к её альбому. — Что рисуешь?
— Принеси мне золотой карандаш, — внезапно сказала она.
— Золотой? Карандаш?
— Да. Я рисую Ангела. И у него рыжие волосы и коричневые крылья. А это неправильно, потому что на самом деле они золотые.
— Разве бывают ангелы с золотыми крыльями? Ангелы должны быть белыми или на худой конец, черными.
— А этот золотой, — возразила она спокойно. — Его зовут Натаниэль.
— Как? Натаниэль?
— Да, он Ангел Дорог. Он очень молодой. И за его длинные волосы братья зовут его Натаха. А ещё он любит мосты, картины и круги.
— Какие круги?
— Любые. — Она протянула ему рисунок. — Вот. Видишь? Например, ему нравится ходить кругами, когда он думает. Или бросать в воду камни.
На её рисунке Ангел сидел на мосту, а под ним от брошенного камня расходились по воде круги. Было что-то обречённое в его позе. И что-то знакомое. Эти грустно повисшие большие крылья. И длинные рыжие волосы, убранные в хвост.
— А ещё он любит курить сигареты и пускать дым колечками. Но я не нарисовала, потому что курить — это плохо. Правда?
— Конечно!
— Я знаю, мама иногда курит, когда думает, что я не вижу. И я ей не говорю, что знаю. Она курит, когда ей плохо. И она плачет, а потом от неё плохо пахнет, но лучше ей от этого не становится. А зачем курить, если ей все равно не помогает?
— Для своих восьми лет ты что-то слишком умная, — сказал он, возвращая рисунок.
— Мне семь с половиной!
— Тем более! Как ты сказала, зовут твоего рыжего ангела? Натаха?
— Натаниэль. На «Натаху» он обижается, потому что он и так похож на девочку.
— Отличное имя для ангела, — он улыбнулся и хотел ещё что-то спросить, но их перебили.
— Добрый вечер! — в дверь зашла молоденькая медсестра и сначала улыбнулась парню, а потом перевела взгляд на девочку. — Алиса, твои лекарства. Помочь тебе убрать карандаши? Сейчас принесут ужин.
— Я сама, — девочка закрыла альбом и, не глядя на медсестру, стала складывать карандаши в большую коробку — каждый строго на своё место.
— Доктор просил вам передать, — девушка в коротком белом халатике обошла кровать и протянула Максу бумажку.
— Спасибо, — сказал он и равнодушно бросил рецепт на кровать, даже не взглянув.
— Вы останетесь на ужин?
— Да, ещё немного посижу, — он посмотрел на неё вопросительно.
— Могу принести лишний компот и булочку.
— О, нет, я не голоден. Но за предложение спасибо, — он постарался улыбнуться как можно холоднее, чтобы не давать ей никакой надежды. Он не собирался заводить интрижку в больнице.
— Не за что.
Она хотела ещё что-нибудь сказать, но ничего не придумала и вышла.
— Она тебе не нравится? — спросил Максим насупившуюся сестру.
— Она злая. И вечно строит тебе глазки.
— Вот из-за этого можешь не переживать. Для меня не существует других девочек, кроме тебя. А эта и вовсе не в моем вкусе.
— А какие в твоём?
— Вот такие курносенькие и с веснушками, — он потрепал её по голове и убрал за ухо её тёмные мягкие волосы.
Цвет волос и густые прямые брови — пожалуй, это всё, чем они были похожи. Их разделяло двадцать два года и разные отцы. Его мать родила по большой любви в свои восемнадцать. Ему было десять, когда его отец разбился на мотоцикле. От него он унаследовал эту страсть к двухколёсным коням, синий цвет глаз и тонкий благородный профиль с впалыми щеками. А от матери, кроме цвета и густоты волос ещё полные чувственные губы.
У Алисы глаза были карие, и мать не хотела её рожать. Но новый гражданский муж настоял. А в итоге слился, когда узнал, что ребёнок неизлечимо болен. Они растили её вдвоём. Мать и Максим.
Матери, которая так и не получила высшего образования, да и вообще никакого образования не получила, кроме школьного, с её работой то официанткой, то барменшей лечение Алисы было не потянуть, и Макс полностью взял на себя эту заботу.
Конечно, не за все лекарства приходилось платить. Частично их выписывали бесплатно. И оплачивать отдельную палату тоже было не обязательно. Но мать раздражали другие больные дети. Поэтому он платил. Платил, пока мог. Но лечение становилось всё дороже. А сейчас он как никогда на мели. Ещё и кафе сегодня разрушили.
Но деньги придётся найти. А вариантов было не много. Продать кафе, в котором он не только работал, но и жил, а это означало перебираться жить к матери или снимать жильё, так как вместе они и двух дней без ругани не продержатся. В кафе жить было дешевле. И после сегодняшней аварии его сначала придётся отремонтировать, а на это тоже нужны деньги.
Второй вариант — продать байк. Если срочно, то денег хватит как раз на лечение и ремонт.
Он думал над этим, пока Алиса ела свой ужин. С раннего детства у неё обнаружился редкий для ребёнка талант — молчать. Они могли часами сидеть вдвоём и молчать, и при этом никто из них не чувствовал себя неловко. Вот и сейчас она тщательно пережёвывала пищу, запивала компотом таблетки, а он просто сидел рядом и думал о своём.
Нет, продать дорогой байк задёшево — тоже не вариант. Потому что завтра ей понадобятся новые лекарства и небулайзер, а потом неинвазивная вентиляция, или кислородная терапия, или виброжилет, на который прошлый раз уже намекал доктор Петров. Семьсот тысяч за то, чтобы ребёнок мог откашляться и жить дальше — столько стоил волшебный жилет. И кто знает, что будет дальше.
Байк он оставит на крайний случай. Он сделает то, что делал всегда — пойдёт играть.
— Тебе уже пора? — спросила девочка, когда он встал.
— Да, лисёнок. Но я запомнил — золотой карандаш. Принесу в выходные.
Он засунул во внутренний карман куртки рецепт.
— Подожди! — она взяла свой альбом, достала красный карандаш, что-то дописала и вырвала оттуда рисунок. — Это тебе.
— Как ты сказала, его зовут? — спросил он, глядя на грустного ангела.
— Ковбой, ну ты что? Натаниэль.
— Натаниэль. Постараюсь запомнить. А это что за цифры?
— Я не знаю, — она вновь прятала в пластиковый футляр карандаш. — Он сказал, тебе пригодится.
— Прямо так и сказал? — он посмотрел на неё с недоверием и, сложив лист тоже засунул его в карман.
— Да. До завтра!
Она помахала ему рукой.
Мужеству этого ребёнка мог бы поучиться любой взрослый. Особенно это не помешало бы её матери.
— Мааам! — он заглянул в комнату, открыв входную дверь своим ключом, но, судя по стойкому запаху табака из кухни, она была именно там.
— Мам!
Она сидела в полной темноте на видавшем виды когда-то мягком стуле, положив ноги на табурет. На втором табурете рядом с ней стояла пепельница с початой пачкой сигарет и открытая бутылка шампанского — алкогольный напиток, который она предпочитала всем остальным.
Нет, она не пила. В принципе не пила. И эта бутылка шампанского, которую она выпивала иногда, всегда в одиночестве и всегда из горла, в дни особо жестокого отчаяния была не в счёт.
После смерти отца в ней поселилось такое беспросветное одиночество, которое не лечил алкоголь. Иногда, спустя какое-то время после его смерти, она бывала ничего, и они даже разговаривали, куда-нибудь ходили вместе и она даже смеялась. Но иногда целыми днями сидела на этом стуле, уставившись в окно.
Из их окна можно увидеть половину города. Ночью — сплошные полосы огней проспектов, и одинокие уютные светлячки частного сектора, расположенного прямо под ногами. Днём — голубые сопки и сизый лес справа от них, в который с каждым годом всё сильнее вклинивался растущий город.
Но с её стула, что ночью, что днём видно только небо — голубоватое с серыми облачками днём, густо чернильное с мигающими маяками звёзд ночью. Даже луна обходила эту часть неба стороной. В детстве он ещё пытался понять, что видит она в этой вселенской пустоте, но годам к пятнадцати бросил это занятие.
Отец Алисы стал единственным, в череде мужиков, который вывел мать из этого ступора. Но после его бегства всё стало стократ хуже.
— Мам! — он включил свет, и она прикрыла глаза рукой с давно потухшей сигаретой.
— Выключи, комары налетят, — сказала она своим всегда ровным голосом.
— Я лучше закрою окно. Надо поговорить.
Она опустила ноги с табурета, чтобы он смог подойти к окну. И к тому времени как он убрал из её рук сигарету, а со стула пепельницу и бутылку, чтобы на него сесть, глаза её привыкли к свету, но она не смела их поднять.
Сгорбившись, свесив руки с коленей, она ждала отповеди.
— Я не поехала в больницу.
— Я знаю.
— Я не выношу эту больницу.
— Это я тоже знаю. Ей стало хуже.
Она болезненно поморщилась.
— Снова синегнойная.
— Дорого? — она подняла на него глаза. Припухшие, с сеточками морщин в уголках, сухие, но не равнодушные.
— Это не важно. Это моя забота.
— Но можно попробовать...
Он не дал ей договорить.
— Квоту по бесплатному отпуску мы выбрали прошлый раз. Я не о деньгах пришёл с тобой говорить. Ты совсем не занимаешься с ней.
— Мне тяжело. Особенно утром. Ты же понимаешь, у меня ночная работа. Сменная.
— Мам! — он накрыл её маленькую руку своей ладонью. — Она ещё такая маленькая. Она забывает пить лекарства, если ей не напомнить. Она не сделает сама и половины тех упражнений, что ей нужны. Она кое-как научилась правильно собирать прибор для ингаляций, но ей страшно включать его — так он шумит.
Она молчала.
— Она умрёт без тебя. Дай ей шанс на нормальную жизнь. Это не трудно, просто немного дисциплины. Просто прими это, наконец.
— Я не могу.
Она освободилась из его руки и зажала обе кисти между коленей.
— Я не могу. Я не хотела её. Я знала, что ребёнка в таком возрасте не потяну. А больного ребёнка тем более.
— Мам, ей скоро восемь лет. И она самый самостоятельный ребёнок, которого я когда-либо видел. С ней никогда не было хлопот.
— Кроме одной — неизлечимого генетического заболевания.
Она посмотрела на него как загнанный в угол зверёк.
— Господи, эти лекарства, больницы, а эти её постоянные харчки. Этот её кашель ужаснее всего. Я не могу его слышать. И видеть не могу.
Он стиснул зубы так, что боялся раскрошить их. Ему потребовалось секунд десять, чтобы взять себя в руки. Первый раз он поймал себя на мысли, что хочет ударить её. Ударить, чтобы она почувствовала хоть что-то. Пусть это будет физическая боль.
— А может быть дело не в ней, а в тебе?!
Он не хотел повышать голос, но оставаться спокойным было выше его сил.
— Я не виновата в её болезни.
— Никто не виноват! Но из-за твоего недовольства она боится кашлять. Из-за твоего эгоизма она снова в больнице. И знаешь, что, — он поднялся. — Если ты не возьмёшь себя в руки, вся медицина в мире не сможет ей помочь. Никакие доктора и никакие деньги.
— При самом лучшем прогнозе она едва ли доживёт до двадцати пяти, — сказала она так тихо, что он её едва услышал.
— А с пересадкой лёгких может и до сорока. Согласись, это долго. Это целая жизнь. Но ты, я вижу, решила похоронить её в семь? Ты не в состоянии взять на себя ответственность за её жизнь. Но сможешь ли ты простить себе её смерть? Знаешь ли ты, что такое быть виновной в смерти другого человека? Даже по неосторожности. Даже по несчастливой случайности? А я знаю. Поверь, не пожелаю этого и худшему врагу.
— Я знаю, каково это похоронить в двадцать восемь лет мужа, — она посмотрела на него почти с вызовом.
— А я остаться в десять без отца. Да что там! Можно сказать, что и без матери тоже. Я вырос как сорняк. При твоём молчаливом отсутствии. В четырнадцать я пошёл разносить газеты. В шестнадцать купил свой первый мотоцикл. С восемнадцати я живу сам по себе. Но её я тебе бросить не позволю!
— Так забери её, раз уж она тебе так дорога.
И второй раз за вечер её захотелось ударить. Но он резко сбросил тон.
— Я бы забрал. Но она всего лишь маленькая девочка, а я взрослый мужик. Ей нет места в моей жизни. У неё есть дом. И ей нужна мать. Ей нужна ты, а не я! И если ты не возьмёшь себя в руки, я найду способ тебя встряхнуть.
— Снова поведёшь меня к мозгоправу? — горько усмехнулась она.
— И на этот раз не отступлю. Даже если тебя запрут в психушке, и будут пытать калёным железом.
Отголоски страха появились в её глазах. Что ж, хоть что-то!
— В прошлый раз ты вымолила вызволить тебя оттуда, но в этот раз, обещаю, я доведу начатое до конца.
Он вышел из кухни. Кроме этого нелёгкого разговора у него ещё сегодня были дела.
В своей бывшей комнате из тайника под подоконником он достал тысячу долларов.
Для первых ставок хватит, а там как пойдёт.