Альвдис совсем не испытывала уверенности, что так и будет. Она подозревала: это чувство станет расти, пока не заслонит для нее всю жизнь. Конечно, она останется самой собою, у нее свои дела, она думает о разном, не только о Мейнарде; но Альвдис все равно придется выйти замуж. Однажды ей придется избрать другого человека, так как тот, к кому лежит сердце, находится в плену у своего Бога и проведет одинокую жизнь — пусть интересную, но ту, где женщина не может согреть постель.
Ей не хотелось огорчаться заранее, и все же она не могла не думать о будущем. Мейнард перестал быть рабом, обрел положение и при этом непостижимым образом стал дальше от нее, от Альвдис. Как же она заблуждалась, когда беспокоилась из-за ухаживаний неприятного Хродвальда, когда боялась, что отец нарушит свое слово и заставит дочь выйти за нелюбимого! Отец слово будет держать, а вот она сама… Самой решиться, отдать себя во власть человеку, которого не полюбишь никогда — пусть хорошему, пусть отважному, пусть красивому даже — но это будет не Мейнард.
Тем не менее, Альвдис старалась не огорчаться слишком уж сильно, и не плакать заранее, и не строить планов. Боги уже показали ей в этом году, как непредсказуемы они могут быть, играя людскими судьбами, словно запуская камешки по воде. Эти детские игры на берегу фьорда совсем не походили на великие деяния, о которых в каждой песне сотня слов. И то, что говорил Мейнард о своем Боге, вдруг оказалось верным и для богов Альвдис: их пути — непостижимы. А значит, нужно попросить и ждать. Если боги будут милостивы, они выполнят просьбу.
Потому вечером, на закате, Альвдис ушла в священную рощу, огороженную кругом камней. Во Флааме имелся и храм, большой, как подобает столь богатому селению, со статуями Одина, Тора и Фрейра, но девушка больше любила старое святилище. Здесь рос ясень и бузина, и у небольшого каменного алтаря, где раньше часто приносили жертвы, а теперь перешли в храм, можно было остаться в одиночестве. Альвдис провела там не очень много времени, холод пробирался даже под теплую одежду. Но этого хватило, чтобы почувствовать: боги ее слышат.
Древний алтарь был темным, пропитавшимся просьбами и волшебством. Ветви деревьев, сиротливо-голые сейчас, черными росчерками замерших молний разрисовывали алое небо. Между стволами виден был склон, опускающийся к фьорду, и огоньки на фермах, и кусок горы, где серые скалы проступали сквозь белый покров, словно зубы каменного великана. Альвдис прикоснулась к алтарю — просто камень, но каким смыслом наделенный. Она глубоко вздохнула, изгоняя из себя сомнения, прося богов подарить ей решимость и удачу, и почувствовала, как внутри словно отзывается медным звоном надежда. Может, боги и не откажут в просьбе.
Когда Альвдис вышла из рощи, то поняла, что удачу уже подарили: ее поджидал Мейнард.
— Ну, здравствуй, госпожа. Извини, что подстерег тебя вот так.
— Я не в обиде — ты охотник, вот и устроил засаду, — засмеялась Альвдис. — Только я же просила тебя называть меня по имени.
— Все ещё непривычно вслух его говорить.
— А про себя произносишь?
— Да.
И что это признание значит?
— Тогда вот тебе несколько дней, чтобы научиться. Я знаю, как быстро ты запоминаешь слова нашего языка, так что скажи: Альвдис.
— Альвдис, — повторил Мейнард и кивнул. — Да. Так гораздо лучше звучит. Видишь, я обещал приехать на Йоль, и приехал.
— Я и не сомневаюсь в тебе. Понравились ли тебе новые владения, дорогой сосед? — Она специально, дразнясь, назвала его так, как отец звал.
— Кто бы мог подумать, что я действительно стану твоим соседом… Но да, понравились. — Они медленно пошли обратно к большому дому. — Там живут хорошие люди. Может, мы и не со всеми сразу ладим, однако для этого требуется время.
— А оно у тебя есть? — Альвдис не хотелось ходить вокруг да около и избегать темы, которая ее на самом деле волновала. — Ты не надумал возвращаться в христианские земли?
— Ну, не зимой же. Сейчас даже проходимые дороги завалены, так говорят. Я бы, может, и рискнул, только не знаю, стоит ли вообще. Решил, что на все воля Божья. Подожду до весны, а там снег уйдет, дороги откроются, и поглядим. Хотя пока я думаю, что здесь останусь, — сознался Мейнард вдруг, и у Альвдис потеплело на сердце. Глупая, глупая надежда. Все равно им вместе не быть.
— Тебе понравилась наша земля, — сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно.
— Понравилась, я об этом и раньше говорил. Мне бы хотелось ее лучше узнать. Те земли, что были у меня прежде… Я ими, конечно, владел, но наезжал нечасто, других забот было много. А сейчас я могу думать только о том, пойдут ли рыбаки бить китов по весне, или же сколько шкур мы продадим купцам, когда приедут, или как бы заманить вашего кузнеца к нам хоть на несколько недель. Об этом я, кстати, с твоим отцом договорился: нам в Хьёрте кое-что починить надо, оружие подновить, словом, Ульм с нами поедет. Потом вернется… А весной — пахота, сев. Меня домочадцы уже спрашивают, как пиво варить будем, хотя ячмень еще даже по полю не разбросан. Много дел. Но мне это нравится.
— Духи земли тебя приняли.
— Думаешь, Альвдис? Почему?
— Зайцев ты немало осенью переловил, и рыба шла к тебе в сети, и не заблудился ты ни разу, камень под ногу не попал, чтоб споткнулся… Значит, все хорошо, так и должно быть.
— Удивительно, — сказал Мейнард, помолчав немного, — как вы это понимаете. Я бы тоже хотел понять, если ты говоришь, что это так.
— А твой Бог не будет против?
— Аллах не против, что Сайф с вас содрал уже все легенды и ваших богов за много лет понял лучше, чем я. Думаю, и мой возражать не станет, тем более что он все равно со мной не говорит.
— Ты все поймешь, Мейнард.
— Я надеюсь. Ну, а теперь расскажи мне новости о деревенских.
Альвдис охотно делилась новостями, а сама радовалась, что вечер выдался таким ясным, и до большого дома идти довольно далеко, и впереди еще несколько дней, когда они с Мейнардом будут видеться и говорить. Пусть это не станет чем-то большим, но даже так это — дар.
Йоль, главный праздник зимы, день зимнего солнцестояния. Светило задерживалось на небе недолго, даруя самый короткий день года, а потом наступала самая длинная ночь. Чтобы прогнать ее, люди радовались и праздновали, поворачивая солнечное колесо, помогая смениться временам года. Все надевали самые красивые свои одежды, на столы ставили наилучшие кушанья, и смех и веселье царили повсюду.
Альвдис, полагая, что Мейнард так и будет ходить в костюме, в котором приехал (не наблюдалось за франком стремления часто менять наряды, как делают богатые ярлы, он вообще в одежде был неприхотлив), обрадовалась, что еще осенью сама расшила себе платье на Йоль — и так совпало, что темно-синее. Оно было похоже на звездное небо, все в серебряных нитях, в традиционных переплетающихся узорах, из лучшей шерсти. Волосы Альвдис оставила распущенными, как и полагается молодой незамужней девушке, и надеялась лишь, что не отморозит уши. Пировали сегодня не только в длинном зале большого дома — по всему Флааму горели костры, столы выставили прямо на улицу, и над деревней плыл запах жареного мяса. Альвдис завязала тканый пояс, с помощью больших серебряных брошей тщательно закрепила на плечах теплый плащ с капюшоном и вышла из дома.
День уже догорал. С утра закололи дикого кабана, которого Бейнир и его дружинники добыли во время недавней охоты, и принесли жертвы богам, в первую очередь — Фрейру, чьим зверем кабан и был; алая кровь стекала из чаши на алтарь и впитывалась в снег, обещая хорошую весну и добрый урожай, удачу и появление новых жизней. Теперь мясо вепря зажаривали в длинном зале, а голова лежала отдельно, уже по-особому приготовленная; когда воины достаточно выпьют пива и меда, то будут давать на ней клятвы. Альвдис всегда это забавляло: мужчины, перебрав крепких напитков (особенно если на стол выставлялось драгоценное вино, как будет сегодня), иногда такие обеты давали, что весь зал хохотал. Помнится, однажды Эгиль поклялся переплыть фьорд, как только лед сойдет (и переплыл!), а Тинд, обладавший способностью пить, не пьянея, долго, а потом резко терять разум, обещал из следующего похода привезти живого ирландского петуха. Товарищи заставили его эту клятву сдержать. Потом все знатно веселились, когда Тинд, по рассказам друзей, долго ловил в захваченной деревне ошалевшую птицу, вез петуха в корзине, кормил хлебом и червяками, что в хлебе завелись, довез еле живого — и гордо всем продемонстрировал. Петух, кстати, оклемался и потом долго жил у Бейнира на заднем дворе, и орал по утрам как-то особенно противно. Сразу видно, ирландский.
Детишки, конечно, радовались Йолю ещё больше, чем взрослые. Устроили игру в догонялки на улице, перебрасывались извлеченными из кладовки яблоками, их нынче на столах было не счесть — эти фрукты символизировали солнце, которое сегодня задержалось на небе совсем ненадолго. Альвдис посмотрела на запад: огненное светило, похожее на громадное колесо, уходило за гору, и по долине уже тянулись длинные тени, слизывая день; но в ответ им горели жаркие костры, их появлялось все больше — золотые глаза во тьме, дар хитрого Локи, согревающий вот уже много лет. И в этом огне, пылающем повсюду, в оттенках золота, багрянца, черноты и синевы подступающей ночи была та самая жизнь, от которой дышишь полной грудью.
Далла вышла на крыльцо и позвала Альвдис, и та вернулась в длинный зал. В очаге уже искрило, плюясь, йольское полено, могучее, как вепрь, которого принесли в жертву утром. Трапезу, конечно же, посвятили Фрейру, сегодня полностью был его день. Воины успели принять внутрь достаточно пива, а за столом, где сидел вождь и почетные гости — на сей раз Мейнард и Торлейв, добравшийся к соседям, несмотря на снежные заносы на дорогах, — подавали и вино. В Норвегии виноград не рос, и потому вино считалось для северян драгоценным напитком. Франки, которых на сей счет грабили почем зря, увозили запасы в глубь страны, пряча от ненасытных завоевателей. Альвдис уже не раз слышала похвальбы вину, но считала: если его немного добыли в походе, это к лучшему. Напиток с чужих берегов был коварнее и пьянил сильнее, чем привычное пиво и хмельной мед, и воины, вкусив вина, могли вовсе забыться и наделать глупостей. Сколько раз ссоры вспыхивали, потому что кто-то был слишком невоздержан и выпил залпом чуть ли не целый кувшин красного напитка!
Но сейчас был Йоль, вина Бейнир для гостей не пожалел и сделал это правильно — все-таки в соседях у него теперь франк, а франки привыкли не к пиву. Мейнард, правда, к своему кубку едва прикасался, а когда Бейнир потребовал уважать его и пить больше, покачал головой:
— Я тебя уважаю, достойнейший Бейнир Мохнатый, но при всем желании пить больше не стану! Я за годы в монастыре от всего этого отвык.
— Так, говорят, монахи еще большие пьяницы, чем простой люд, мы сами видали, — возразил Торлейв. — Сколько бочонков вина мы достали из их погребов! И находили некоторых братьев мертвецки пьяными.
— Тут каждый для себя решает, — не сдался Мейнард. — Я в монастырь пошел не вино пить, а душу очищать, надеюсь, что и другие так же. Потому извини, пить буду мало, зато есть — много, никого не обижу. — Тут он увидел подошедшую Альвдис и добавил: — Тем более твою дочь, Бейнир, что прекрасней всех девушек на этой земле — да не обидятся на меня другие северянки!
Отец обернулся и велел девушке сесть вместе с гостями, и Йоль стал еще праздничнее, еще ярче.
Все было хорошо — и пшеничные колосья на столах, и мед, и корзины с фруктами, и ветки дуба, заботливо сохраненные с лета, и разговоры. Но лучше всего было то, что женщинам вождя разрешили сесть не за их стол, а за высокий, и Мейнард был рядом — можно руку протянуть и коснуться. Альвдис как могла останавливала пальцы, которые вздрагивали, желая прикосновения. Она видела раньше, как влюбленные держатся за руки во время плясок и сидя за столом, как молодожены не могут оторваться друг от друга, видела, но не понимала. Теперь это открылось ей, словно с глаз упала пелена: так хочется быть близко и касаться каждое мгновение, что невыносимо, когда между вами осталось пространство.
Мейнард, как и обещал, пил мало, ел много, много шутил, что для него, обычно человека спокойного и рассудительного, казалось непривычным, и вообще теперь почти не походил на себя прежнего. То есть он оставался прежним Мейнардом, таким, какого Альвдис полюбила, но проступали в нем новые черты, будто ростки сквозь тающий снег. И Альвдис догадывалась: это было в нем всегда, просто скрывалось, а так он и шутить умел, и, может, даже песни петь, кто ведает! Сколько она о нем ещё не знала, и ей хотелось бы узнать все, а потом открыть, что еще многое другое есть.
Франк говорил в основном с мужчинами, но часто награждал Альвдис взглядами, в которых читалось неприкрытое восхищение. Она чувствовала, что ее щеки горят от этого, а ещё от меда, которого девушка выпила больше, чем обычно себе позволяла. Даже Далла, как правило, сдержанная, развеселилась и смеялась, будто девчонка, и Бейнир глядел на нее с любовью, временами сжимая ее руку под столом. Тейт носился по залу с другими мальчишками, надолго пропадал, выбегая на улицу, и был счастлив. Всех захватило волшебство Йоля, все словно поймали искры, летящие от ясеневого полена, и согрелись этой морозной ночью.
Потом Мейнард встал и обратился к Бейниру:
— Разрешишь ли ты мне прогуляться с твоей дочерью у костров, вождь?
— Это пускай она сама решает, я Альвдис запретов не чиню, — ухмыльнулся отец. — Если ей парень по нраву, так пусть идет, а нет, она тебе сама скажет.
Торлейв захохотал, видно, вспомнив, как Альвдис отказала Хродвальду.
— Коль откажет, я ее похищать не буду, — пообещал Мейнард, — смирюсь, хотя мое огорчение не будет знать границ.
— Но я не стану тебя огорчать, добрый гость и сосед, — произнесла Альвдис, вставая и глядя в его яркие глаза, по-весеннему зеленые, — пойдем. Ты ведь не видел еще, как у нас Йоль празднуют.
— Ох, зато выпил его уже! — с притворным стоном откликнулся Мейнард.
— Эге, рановато сдался! — воскликнул Эгиль. — Тебе Йоль еще до утра пить! (Скандинавы говорили «пить» в отношении большинства событий, ради которых накрывались столы, — это выражение относилось и к праздничным пирам, и к свадьбам, и к поминкам. — Прим. автора).
— Тогда и вовсе стоит прогуляться. Спасибо тебе, прекрасная госпожа Альвдис. Ты ещё больше обрадовала меня в этот хороший день.
Они вместе вышли на крыльцо, и Мейнард глубоко вдохнул трескучий воздух.
— Ох, и хорошо. Давно я столько не сидел за пиршественным столом.
— В Йоль не нужно все время есть и пить, — объяснила Альвдис, — у нас веселятся, как кому хочется. Вон видишь, — она указала на стайку молодых людей, которые собрались у одного из костров, — сейчас они станут прыгать через огонь. А еще потом будут танцевать, петь песни, пока не охрипнут, и просить Солнечного Короля возродиться.
— От такого пира он точно проснется, я уверен.
Альвдис засмеялась.
— Ты думаешь, мы его разбудим своими криками?
— Убежден в этом.
— Так я никогда про Йоль не думала…
— Я тоже многое не думал из того, что теперь. Ну, Альвдис, проведешь меня мимо костров?
И они отправились веселиться.
Альвдис была счастлива. У нее в глазах рябило от огненных пятен, во рту поселился вкус меда и сладостей, и еще яблок, которыми щедро одаривала всех ребятня. Есть на морозе спелые, сохраненные с осени фрукты было особым удовольствием. Пользуясь тем, что взошла луна, молодежь даже выбралась на лед у берега фьорда, чтобы покататься на коньках; их в поселении делали из сточенных лошадиных костей и ремнями прикрепляли к обуви. Альвдис умела стоять на тонких и прочных пластиках, умела скользить по льду, но Мейнард не умел, и она не стала его заставлять. Хотя, быть может, в другое время бы научила. Лед намерз в основном у берега, а к середине фьорда истончался, вскипал недовольной водой; новичку у самого берега учиться было бы непросто.
Мейнард совсем не кичился новым статусом, общаясь и с простыми деревенскими жителями, и с рабами так, как будто они были и оставались его друзьями. Альвдис уже знала, что два молодых монаха, которых Бейнир привез вместе с Мейнардом и Лукой из того похода, отправятся с франком в Хьёрт после празднования Йоля; Мейнард выкупил их, даровал им свободу, и по весне, если братья пожелают, они уедут обратно в свои земли. Альвдис все ещё беспокоилась, что Мейнард отправится вместе с ними, но уже меньше, чем раньше. Он так живо обсуждал с Бейниром и Торлейвом дела на будущий год, так хвалил хьёртских вышивальщиц, так уговаривал отпустить кузнеца погостить у него подольше, что беспокойство Альвдис уменьшилось. Она доверилась богам: пусть будет, как они скажут.