Мейнард не стал прыгать через костер, сказал, что раненая осенью нога не позволит, а спалить новый плащ как-то не хочется; зато, когда среди домов начались танцы, сказал Альвдис:
— Идем, госпожа.
— Разве ты умеешь? — изумилась она, даже не став возмущаться, что он снова назвал ее госпожой.
— Я смотрел и немного научился; правда, песню почти не помню. Ты мне поможешь?
— Конечно, Мейнард. Если ты попросишь меня о помощи, я всегда ее окажу.
— Я запомнил это, — ответил франк, глядя ей прямо в глаза. — Ты тогда мне сказала, вот я и откликаюсь на твою просьбу. Помоги мне, Альвдис. Идем.
И непонятно, о чем он сказал — о плясках или о чем-то еще?..
Этот танец, затевавшийся сейчас, состоял в обмене парами: мужчины и женщины разделились на две группы, каждая из которых поочередно пела свой куплет, а вот припев пели обе группы танцующих. Мейнард правду сказал, слов он почти не знал, но хорошо слушал и подпевал остальным, и Альвдис нравилось, что он так старается постичь местные обычаи.
Они танцевали довольно долго — сначала менялись парами, а потом снова «разламывали кольца», и тогда наконец удалось прикоснуться друг к другу, так как пара должна была держаться за руки. Альвдис хотелось, чтобы этот танец длился как можно дольше. Мейнард держал девушку за руку крепко и нежно, иногда чуть сильнее сжимая ее пальцы, и у Альвдис перехватывало дух. Ночь выдалась ясная, снег больше не падал, и облака ушли, открыв чистое небо. Когда танец закончился, Мейнард остановился, дабы перевести дух, случайно взглянул вверх, помотал головой и нахмурился, пытаясь разглядеть.
— Альвдис, с небом что-то не так.
Она тоже взглянула вверх, усмехнулась и потянула Мейнарда за руку прочь от костров.
— Идем. Только смотри в землю, пусть глаза отдохнут. Я покажу тебе.
Они прошли мимо костров дальше по улице, где дома заканчивались; Альвдис свернула на тропу, хорошо видную сейчас в небесном сиянии. Тропка была знакомая, хоженая, и вела к тому самому дому Бьёрга, где Мейнард и другие выздоравливали после своего прибытия в деревню. Муж и жена, которым теперь принадлежал дом, ушли на праздник, костры остались позади. Альвдис остановилась, не доходя до низкого каменного забора, окружавшего дом, и развернула Мейнарда лицом к долине, и сказала:
— Теперь смотри.
Он поднял голову и замер.
Небеса полыхали огнем — только не ярко-алым закатным и не розовым рассветным, а холодным, зеленым, как глаза чужака. Полосы пламени тянулись через все небо. Иногда закручиваясь вихрями, иногда превращаясь в туманные озера, они загорались и гасли, пропадали и возникали снова. Они отсвечивали в полыньях на фьорде, так и не замерзшем до конца, бросали призрачный отблеск на сияющий снег. Шум праздника отдалился, лишь изредка долетали сюда голоса, и в почти полной тишине полотнища света реяли над Аурландом, разворачиваясь, как знамена.
— Боги, — проговорил наконец Мейнард, и голос его был сдавленным и хриплым, — я и подумать не смел, что существует в мире и такая красота…
— Небеса горят впервые так хорошо в этом году, — негромко объяснила Альвдис. Мейнард все ещё держал ее за руку, и это тепло было сейчас самым главным. — Они вспыхивали и раньше, но совсем ненадолго; ты, наверное, не видел, а в Хьёрте и не подумали тебе показать, это же для всех обычно. Сегодня боги тоже радуются и пируют, справляя Йоль. Там дальше, на ледяных равнинах, живут люди, которые рассказывают, что это полярная лиса бежит по сопкам и взметает пушистым хвостом снежные искорки, они уходят в небо и сгорают там. А у нас говорят — это отсвет мечей валькирий, и в это я верю больше. Они сейчас все там, видишь? — Альвдис указала на небо, и, словно отзываясь на это, оно вспыхнуло снова, разбрызгивая изумрудные капли с вкраплениями рубинов. — Все ваны и асы собрались за великим столом Одина. Они пируют и радуются, как и мы здесь, на земле. Они приветствуют нас так же, как и мы их.
— Говори еще, — попросил Мейнард, когда она умолкла.
— Хорошо. — Альвдис глубоко вздохнула. — Помнишь, мы с тобой беседовали однажды о том, почему я не могу потерять наших богов? Потому что — ты видишь. — Очередное полотнище небесного света бесшумно развернулось прямо над ними. — Мы с богами живем в разных мирах и — в одном и том же, все это связано неразрывно, все — в ветвях, корнях, стволе и листьях великого дерева Иггдрасиль. Нам никак не заблудиться, потому что всегда можно посмотреть на землю, небо и тех, кто рядом, чтобы понять — боги тебя не оставят. Я не знаю твоего Бога, хотя много слышала о Нем. Но верю, что и Он есть где-то здесь. Мне жаль, если ты не можешь Его найти, мне жаль, если твой путь кажется тебе темным… Просто посмотри ещё раз, посмотри подольше. Может, сейчас ты Его увидишь?..
Не поворачиваясь к ней, Мейнард долго стоял и молчал, глядя в полыхающее небо. Когда сияние угасало, вспыхивали звезды, словно множество сверкающих драгоценных камней, словно капли росы на листьях. Дыхание морозными облачками вырывалось изо рта, рассеивалось в прозрачном, как слеза, воздухе, и снег становился то белым, то синим, то зеленым, и слышно было, как медленно ворочает боками сама долгая ночь года. Альвдис ощущала на лице ее касание, чувствовала ее движение.
— Я вижу ваших богов, — наконец, сказал Мейнард, — и я вижу своего. Наконец вижу. А еще, — он опустил голову, — я вижу тебя.
И он поцеловал Альвдис.
На его губах тоже был вкус яблок, которые он ел с нею вместе, но Альвдис подумала об этом мельком, потому что разом утратила все способности думать, вообще. Мейнард развернул ее к себе, привлек поближе, взял за плечи. Капюшон упал, волосы свободно рассыпались по спине, и ветер тут же забрался в них шаловливыми пальцами. А поцелуй длился и длился, и не было ничего прекраснее этого долгожданного прикосновения. Лишь когда он закончился, Альвдис поняла, что именно этого и ждала весь вечер.
Она улыбнулась, и Мейнард улыбнулся ей в ответ.
— Надеюсь, что не обидел тебя, госпожа. Не знаю, как в вашей земле, а у нас сорвать поцелуй с губ дамы стоит довольно дорого. Особенно если дама — дочь человека знатного и облеченного властью. Твой отец не велит зарубить меня топором где-нибудь в кладовой?
— Не велит. Особенно если я ему ничего не скажу. Да у нас за такое топором и не рубят, только требуют золотом откупиться.
— Даже если это не против твоей воли?
— Даже если так. Но отцу я не скажу, и никто не скажет.
Теперь у нее появились тысячи вопросов, однако, вместо того, чтобы задавать их, Альвдис потянулась и сама поцеловала Мейнарда. Он ответил, и покрыл поцелуями ее горящие щеки, а потом все-таки отстранился.
— Что я делаю, прости меня Господь… — особенного раскаяния, правда, в его голосе не слышалось, и он не стал падать на землю и бить поклоны, как многие ревностные христиане. — Что мы делаем?
— Ты меня целовал, — сказала Альвдис, — а что еще?
— Ты ведь дочка вождя. Я…
— А ты вождь соседней долины. Только… я знаю, о чем ты говоришь. — Ей так хотелось продолжить целоваться с ним, что Альвдис готова была на многое. — Ты человек своего Бога, словно жрец у нас. И я понимаю, что Он может разгневаться на тебя. Но посмотри вокруг. Ты говоришь, что увидел Бога. Попроси у Него прощения. Не думаю, что Он рассердится на тебя за то, что ты поступил так, как пожелал. Ведь ты желал этого?
— И давно, — усмехнулся он. — Я хочу тебе сказать… нет, прежде ты скажи мне, Альвдис. Я тебе по нраву?
— И давно, — ответила она. — Да, Мейнард. Разве ты сам не заметил?
— Я надеялся. Но…
— Но — твой Бог.
— Мой Бог, — согласился он. — Может, сегодня я Его и увидел, как мне показалось… А может, и нет. Вот что, дочь вождя. Я тебе ничего обещать не стану и вместе с тем пообещаю, а ты мне дашь кое-что взамен. Хорошо?
— Справедливо, — согласилась Альвдис.
— После Йоля я уеду и вернусь во Флаам весной. Тогда поговорим с тобою. Я обещаю вернуться, и, как обычно, обещание сдержу. А ты, прошу, никому не отдавай свое сердце до моего возвращения. Знаю, среди ваших соседей есть такие люди, кто заглядывается на тебя. Хотя бы сын Торлейва, что нынче с ним не приехал, но кто мешает ему явиться в гости позже? Видел я, как он на тебя смотрел.
— Мне все равно, как смотрел сын Торлейва.
— Это греет мою грешную душу. Может, все это и безумие, может, не простят меня высшие силы, что я беру у девушки такое обещание, не давая подобного взамен, но я уповаю на твою милость, прекрасная Альвдис.
— Поцелуй меня еще раз, — попросила она, — и обещание скреплено.
К кострам они возвратились довольно быстро: не стоило навлекать на себя гнев Бейнира и надолго пропадать в снежной ночи, иначе вождь быстро бы заподозрил неладное. Когда вернулись к теплому свету, Мейнард остановил Альвдис и сказал:
— Я привез кое-что для тебя.
Он извлек из мешочка на поясе что-то, блеснувшее золотом, и положил ей на ладонь.
— Ох, Мейнард! Как это красиво!
На медальоне, привезенном неведомо из каких земель (работа была явно не северная), сияло солнце. Его тонкие лучики расходились от центра и пропадали по краям, а на солнечном диске была вычеканена птица. То ли чайка, то ли ещё кто-то, не разобрать. Но, раскинув крылья, она парила, свободная и прекрасная.
— Сейчас ночь солнца — так забавно, верно? — проговорил Мейнард. — Вот я и решил подарить тебе солнце. Нашел в собственной сокровищнице и сразу понял, что это должно быть твоим. А еще, — он понизил голос, чтоб никто не услышал, — я над ним пошептал. Наденешь?
У медальона имелась длинная цепочка, и Альвдис повесила подарок на шею, но не могла перестать любоваться им. Зачарованный медальон соединился с ее силой легко, словно не было в нем чуждого, спрятанного под броней франкского колдовства.
— Спасибо, — проговорила девушка шепотом. Горло вдруг сдавило от подступающих слез. Что бы ни случилось дальше, эту ночь она запомнит на всю жизнь. — Погоди… Я тоже кое-что дам тебе.
Она сняла перчатку и стянула с пальца простенькое костяное колечко: его вырезал отец и подарил Альвдис, когда ей исполнилось десять. Теперь кольцо она могла носить только на мизинце. Оно не шло ни в какое сравнение с золотым оберегом, однако…
— Я его всегда ношу, — объяснила Альвдис, — и хотя тебе оно мало, пусть у тебя побудет.
Мейнард выглядел обескураженным; пожалуй, впервые ей удалось так его удивить.
— Госпожа… Альвдис. Это слишком значимый дар.
— Не больше, чем твое солнце. Просто возьми и сохрани, и никому не говори о нем. Если оно тебе разонравится, возвратишь весной.
Он сжал ладонь, а потом опустил кольцо в мешочек на поясе.
— Я сохраню его.
ГЛАВА 14
По словам старожилов, зима в этом году северян пощадила. Она шла, как и положено зиме — со снежными бурями, яркими солнечными днями, когда на белые равнины невозможно смотреть, кажется, будто ослепнешь, — однако медленно уступала дорогу весне. Мейнард чувствовал весеннее дыхание в воздухе, соленый ветер с далекого моря. Ветры манили и звали в дорогу.
Всю зиму он провел в Хьёрте, возвратившись сюда после Йоля и больше не покидая селение; дел сыскалось превеликое множество, и стоило Мейнарду решить одни вопросы, как тут же находились другие. Но зато с дружинниками он сошелся близко, и они наконец признали в нем вожака — во много благодаря рыжему Рэву, который почуял в Мейнарде хорошего воина и по доброй воле ему подчинился. Мейнард затеял тренироваться вместе с ними, и северяне наперебой показывали ему свои приемы для боя, а Мейнард учил их франкским, саксонским и тем, которых поднабрался в странствиях за свою долгую жизнь. Приходилось сдерживаться, чтобы не прорвался случайно дар (вот уж покалечить невзначай Мейнард никого не хотел), однако оказалось, что с недавних пор управляться со спящей силой стало легче. Теперь Мейнарду не приходилось прилагать большое усилие, чтобы ее сдерживать. Как и почему — оставалось лишь гадать.
Сайф, вначале на ратные забавы глядевший скептически, после тоже не удержался и присоединился. Мейнард отыскал для него в оружейной тонкую саблю, при виде которой Сайф ахнул и попросил себе клинок, и тот немедля был ему дарован. Такими мечами сарацины сражались там, на юге, и для Сайфа это оказался словно привет из дома. Ничто его так не впечатлило — ни драгоценные камни, ни награбленные шелка — а полоска стали и несколько книг в кожаных переплетах повергли в самый настоящий восторг.
Сарацин, будучи мужем ученым, хорошо умел и читать, и писать на нескольких языках, а потому Мейнард засадил его разбираться с теми свитками и книгами, что нашли у Хродвальда, и вести подсчеты, касающиеся поселения. Последним, кстати, занималась и седовласая Ведис. Вначале она при виде сарацина делала знак от сглаза, однако чуть позже, когда Сайф предложил объединить усилия, неохотно согласилась. Ведис чтение и письмо почти не давались, что ее раздражало, а Сайф так ловко щелкал цифры и так хорошо понимал руны и чужеземные знаки, что домоправительница его невольно зауважала. К весне они подружились, и Мейнард часто видел их, сидящих вместе на скамье под стеной дома Ведис, погруженных в разговоры.
Конрад и Фредеганд, молодые монахи, так радовались освобождению из рабства, что благодарили Мейнарда каждый день. Он отмахивался от этих похвал, думая о том, не выкупить ли у Бейнира кого-то еще, раз свои рабы закончились; однако во Флааме жили в основном захваченные крестьяне, а не божьи люди, и жили уже давно. Точно так же, как и в Хьёрте, скоро они и сами освободятся и будут решать, что им делать: отправляться домой или жить тут дальше. Монахи же порешили, как только стает снег, ехать во франкские земли, а оттуда, с Божьей помощью, возвратиться в Англию. Оба в монастыре были с малых лет и иной участи для себя не хотели. Мейнард собирался отправить их вместе с торговым обозом, который, если прежде не приедут купцы, отошлет в ближайший город по весне — следовало продать шкуры, масло, шерстяные ткани и другие товары, что заготовили зимой. Поселению нужны деньги. Рэв посоветовал монахам добраться с купцами до земель данов, и, возможно, там будут английские торговые корабли. Грабежи на побережье не мешали людям заключать сделки.
Монахи уговаривали Мейнарда ехать вместе с ними, возвратиться в святую обитель, однако он сомневался. Он не просто так попросил у Альвдис время до весны: следовало окончательно решить, как жить дальше, и не тянуть с этим многие годы. Что толку терзаться сомнениями, когда время уходит? Если бы не Альвдис, Мейнард, может, поддался бы на уговоры братьев. Но она…
Ее тоненькое костяное кольцо он повесил на кожаный шнурок и носил на шее, скрывая под одеждой, а когда шел париться в баню — снимал заранее, чтобы никто не увидел. Недоставало еще вопросов. Это для себя Мейнард должен был решить только сам, без чьих-либо советов, увещеваний и помощи.
Он не солгал ей: там, под сияющим ночным небом, он внезапно ощутил, как в душе наконец-то что-то сдвинулось. Никто не знал, что той ночью Мейнард заплакал, впервые за очень долгое время. Он проводил Альвдис в пиршественный зал, посидел вместе с нею и гостями. А потом ушел ненадолго и поднялся среди спящих деревьев по знакомой тропе выше, где мог остаться один. И там, касаясь ствола старой ели, слушая, как она недовольно скрипит промороженными ветвями, Мейнард подумал о великом дереве Иггдрасиль, о свечах перед алтарем, о драгоценном реликварии, а потом — о вещах, что были до этого… и заплакал.
Он ощутил наконец огромное раскаяние, чистое, которого не смог почувствовать в монастыре, и чернота отступала, унося с собой кошмары, оставляя только незапятнанный снег. Небо взблескивало зеленым между кронами деревьев, лес дышал и разговаривал, даже камни, казалось, не спят. И там Мейнарду показалось, что Бог наконец ответил. Это не было словами, как и говорила Альвдис, это оказалось чувством, освобождающим, спокойным. Мейнард стоял в лесу, пока не стал замерзать, и лишь тогда возвратился в большой дом, дальше праздновать Йоль со своими новыми друзьями. А через несколько дней уехал в Хъёрт, чтобы там, отстранившись от всего, и в первую очередь — от любви, вспыхнувшей так ярко, принять уже окончательное решение.