Воины, к счастью, готовили себя для грядущего вечернего пира, а потому были трезвы, голодны и злы. В одно мгновение на свет появились мечи и щиты, женщины уводили стариков и детей подальше, большинство собралось в Бейнировом доме, который можно было долго удерживать, как самую настоящую крепость. А вооруженная до зубов дружина, издавая боевые кличи, уже шла на берег, и северяне обещали показать совсем уже обнаглевшим франкам, чья тут земля и как нехорошо нарушать границы.
Далла и Альвдис бок и бок стояли на ступенях большого дома и смотрели вниз — стрелы сюда не долетят, а двери закрыть всегда успеется, тем более что в победе Бейнира ни одна из них не сомневалась. Франки стрелами подожгли старые амбары на берегу, где хранились в основном сети, веревки и гарпуны, и Далла заметила:
— Рыбаки разозлятся.
— Они уже разозлились, — пробормотала Альвдис, слушая выкрики, которые доносил ветер.
Порывы его, нынче особенно игривые, мгновенно растащили дым от горящих сараев по всему Флааму. Битва скрылась в этом прогорклом тумане, и Тейт, который пока еще был слишком мал, чтобы в ней участвовать, разочарованно взвыл. Далла велела ему идти внутрь и исполнять обязанности вождя, пока вождь бьется за их поселение, и Тейт ушел, надувшись, словно большой индюк. Внутри люди переговаривались, однако особо никто не беспокоился. Периодически к собравшимся присоединялись те, кто раньше задержался в своих домах: всем вместе интереснее, и обсудить можно происходящее, и дедовский топор, что висел над входом в дом, теперь может пригодиться. Северяне привыкли защищать свои жилища. Вторгшиеся сюда франки — дело неслыханное, но обычно, когда вожди отправлялись в походы и уводили с собой основную часть дружины, нет-нет да отыскивались жадные соседи, желавшие прибрать вроде бы бесхозное добро к рукам. Альвдис пережила подобное нападение, когда была совсем маленькой, и смутно его помнила, но именно тогда погибла ее мать. Бейнир за это вырезал весь род нападавших, когда возвратился, и с тех пор никто не рисковал нападать на его деревню. Но покой не может быть вечным; впрочем, никто не думал, что это будут франки, да еще и когда вождь здесь, вместе со всеми воинами.
Потом случилось нечто более странное: мимо по дороге промчалась на бешеной скорости дружина Мейнарда, с ним самим во главе. Альвдис не ожидала увидеть жениха, ему тут совсем нечего делать, таков обычай — и тем не менее, франк здесь. Амбары прогорали, дым понемногу рассеивался, и стало видно, что битва на берегу утихла. О чем-то там говорили, и Альвдис с Даллой посетовали, что отсюда не слыхать, о чем именно. А затем произошло и вовсе немыслимое: франки возвратились на свой корабль, он отвалил от берега, словно огромный кит, и медленно пошел по фьорду в сторону противоположного берега. Парус не поднимали, шли на веслах. Оставшиеся же на берегу стали толпой подниматься к большому дому.
Впереди шел Бейнир, злой как Локи, рядом с ним — Мейнард, что-то ему втолковывавший, а с ними — незнакомые франки, и вся дружина Бейнира, и дружина Мейнарда, это ещё и коней в поводу вели. Пестрая толпа вылилась на лужайку перед большим домом, и Далла, сохранявшая восхитительную невозмутимость, лишь приподняла брови, глядя на званых и незваных гостей.
— Пусть все уйдут из длинного зала! — приказал Бейнир. — Говорить будем! Жениховская дружина пусть коней ставит, ест, пьет, только за дверьми.
— Можно ли нам присутствовать? — спокойно поинтересовалась Далла.
— Тебе и Альвдис, и сын пускай смотрит. Остальных всех вон!
Мейнард выглядел весьма озабоченным и Альвдис только кивнул, хотя должен был приветствовать как подобает. Она отступила в сторону, пропуская его, и франк не сделал ни единой попытки ей что-то объяснить. Впрочем, кажется, они все сейчас получат некие объяснения…
У Альвдис было нехорошее предчувствие. И ещё она видела: по защите Мейнарда пробегают всполохи — никогда такого раньше не было. Нет, его броня не собиралась трескаться, как перед битвой, только снова менялась. Неизвестно, что предвещали эти багряные вспышки.
Из длинного зала повелели выйти всем, простые воины остались за дверьми, негодуя по поводу пропущенного обеда, и через некоторое время за стол сели Бейнир, несколько его приближенных людей, включая Эгиля и Тинда, женщины, Тейт, пришлые франки, которых оказалось двое, и сам Мейнард.
Альвдис с любопытством разглядывала чужаков. Тот, что сел от Мейнарда по правую руку и держался так, будто в любой момент готов обнажить меч и порубить собравшихся, был очень хорош собой, даже по меркам северян: высокий, довольно молодой еще, светловолосый и яркий, словно первый весенний цветок на лугу. Наверняка пользуется вниманием женщин… Второй же оказался словно его уродливым отражением: давний шрам пересекал его лицо, заросшее клочковатой бородой, задевал уголок рта и правый глаз, чудом, видимо, оставшийся целым; от этого казалось, что чужак все время презрительно кривится. Он сидел, широко расставив локти, держа ладонь на рукояти огромного тесака. И все же, с гордостью подумала Альвдис, эти люди не шли ни в какое сравнение с воинами Бейнира.
— Ну, Мейнард Чужеземец, — хмуро сказал вождь, когда все расселись, — ты говоришь, что эти люди твои братья. Как-то они на тебя не похожи. — Ядовитости в его словах было хоть отбавляй.
— Они мои братья по оружию, — спокойно ответил Мейнард, хотя Альвдис, уже достаточно хорошо изучившая его, видела, как он насторожен. — Моя бывшая дружина. Это, — он указал на блондина справа, и тот посмотрел угрюмо, явно не понимая норвежского языка, — мой верный помощник Флавьен. Он служил мне, как ты, Тинд, служишь Бейниру. Ну, а это, — тут он показал на отмеченного шрамом, — Ашиль Кривой, и он вроде тебя, Эгиль, не раз прикрывал мою спину. Им обоим я доверял, как ты своим людям веришь.
— Что они здесь делают и отчего пришли с огнем и мечом?
— Я не знаю, хотя догадываюсь. Позволь мне теперь у них спокойно спросить.
— Спрашивай, — разрешил Бейнир.
Франки заговорили на своем языке; Альвдис ещё мало его знала, чтобы понять, о чем они беседуют, да и речь оказалась слишком быстрой. Тот, кого Мейнард назвал Ашилем Кривым, больше отмалчивался, а вот Флавьен говорил быстро и много, и Бейнир, которому это вскоре надоело, рявкнул:
— Переведи!
Мейнард тяжко вздохнул.
— Я был прав. Они искали меня, так им было велено. Они сначала отправились в Англию, где нашли монастырь, и выжившие указали на тебя, Бейнир Мохнатый. Сказали, что ты меня пленил, и скорее всего, сделаешь рабом. Потом они искали твое поселение и вот сейчас нашли. Думали, ты давно меня сгноил в какой-то яме… А Флавьен и другие подобного не прощают, — тут он слегка улыбнулся, — как и ты не простил бы.
— Не равняй меня с ними! — проворчал Бейнир. Он досадовал, что подраться, видимо, сегодня не выйдет, и готов был препираться до последнего. — Скажи наконец, кто ты такой, что за тобой прислали целый корабль воинов? Мы что, франкского короля в плен взяли?
— Нет, — усмехнулся Мейнард, — я не король. Но одного из них я очень хорошо знаю.
ГЛАВА 17
— Ты что же, с ними беседы намерен вести? — Флавьен, и в прежние времена весьма разговорчивый, похоже, все эти годы лишь совершенствовал навык. — Это грязные северяне, чего с них взять! Распрощаемся да поехали, коль драться за тебя не нужно.
— Я тебе все расскажу позже, — осадил его Мейнард, — и сейчас на местном языке им объясню. Это объяснение я им давно должен.
— Вот как наяву вижу я тебя прежнего, — пробурчал Флавьен, однако больше пока с предложениями не влезал. Ашиль, тот и вовсе многословием не отличался. Мейнард посмотрел на Бейнира, перевел взгляд с него на Альвдис… Да, не хотел он нарушать заведенный ритуал, но кто же знал, что эти ретивые воины заявятся сюда и попробуют отомстить за, по их мнению, павшего товарища!
— Позволь, я начну издалека, досточтимый Бейнир и вы, другие слушатели. — Мейнард положил ладони на столешницу. — Мой отец служил франкскому императору Людовику Благочестивому — не знаю, слыхали ли вы о таком?
— Да, слышали, — кивнул вождь.
— Однажды мой отец закрыл его собою от стрелы, когда чернь решила напасть на короля во время праздничного шествия в Париже. За это Людовик щедро наградил его золотом, пожаловал звание и землю неподалеку от Парижа. Так себе была земля, — вздохнул он. — То речушка, то овраг, то леса клочок… впрочем, на лес мы не жаловались, дичи там было хоть отбавляй. Дом построили, отец мне воспитание дал, как полагается, все-таки мы теперь были мелкая, а знать, де Брюйеры. Отец продолжал верно служить императору, а когда я подрос, меня определили в оруженосцы одному из его сыновей — тому, что сейчас зовется Людовиком Немецким, или Баварским, по имени земель, которыми владеет. С ним мы стали дружны, он меня старше, но ненамного. Он мне всегда нравился, из других сыновей Благочестивого короля — больше всех. Вместе учились воинскому искусству, вместе побеждали наши соломенные чучела, и в первый поход отправились вместе. — Только вот Людовик не владел тем, чем владел Мейнард. Впрочем, эту тему легко удастся обойти. Северянам достаточно рассказов о простых военных подвигах. — Так я стал его приближенным. Мне, в отличие от многих других, кто вертелся около трона, не нужны были дополнительные почести или же слава, я бился за сына своего короля и потому был счастлив. Мне нравилась война. — Тут он посмотрел на Альвдис. — Тогда нравилась больше всего на свете. Это благородное дело, как считает и твой народ, Бейнир.
— Все так, — согласился Мохнатый, — и я отдаю за тебя дочь, потому что ты воин. Хотя теперь…
— О свадьбе поговорим позже, — поднял руку Мейнард, — а сейчас дай мне рассказать то, что ты хочешь услышать. Отец даровал сыновьям обширные земли, однако облеченные властью нечасто бывают довольны, и между детьми Благочестивого редко царило согласие. Кроме Людовика Немецкого, моего сюзерена, их трое: еще два сына, Пипин и Лотарь, рожденные в первом браке с императрицей Ирменгардой, и от императрицы Юдифи Баварской — сын Карл. Все они, кроме разве что Карла, который в ту поры был ещё слишком мал, желали иметь как можно больше земли под своим правлением, а отец недостаточно твердо управлял ими, чтобы пресечь эти ссоры в зародыше. Императрица Юдифь защищала права своего сына так яросно, что приводила первых сыновей в неистовство. Потому дело для меня и моей дружины находилось всегда. Мы участвовали в больших битвах, в мелких стычках, усмиряли бунты — а крестьяне, чьи поля кровь заливала чаще, чем дождь, не всегда таким положением дел довольны. Но кто станет всерьез слушать крестьянина, пусть он и возьмется за вилы? Это легкая добыча была для таких, как мы. — Мейнард поморщился. — Теперь я этого стыжусь.
Бейнир, однако, с ним не согласился:
— Брать свою добычу и усмирять недовольных — это деяния доблестного мужа! О чем ты говоришь?
— Пусть так, я рад, что для тебя это доблесть. А я вот в какой-то момент перестал так считать. Слишком многое на меня налипло, слишком много смертей повидал. Когда это случается с тобой каждый день, когда в своем доме ты появляешься лишь затем, чтоб смыть грязь и кровь, а потом снова уезжаешь на битву… Чаша терпения Бога может и переполниться. — Он не стал говорить о том, как именно она переполнилась на самом деле, как вывернулся его дар против него. — Мой король старался оставаться благородным человеком. Хоть и делил вечно власть со своими братьями, однако они не гнушались принимать не слишком красивые решения… Как только ни старались они ослабить противников! Могли взять брата в плен, могли вступить в сговор друг против друга. Фигуры живых людей переставлялись, как фигурки в… — тут он не нашел нужного слова — не знал, как на норвежском сказать «шахматы», — в игре на доске. И честь, совесть, благородство — об этом забывалось, не говоря уже о справедливости. О ней мало кто слышал в окружении королей, хотя слово это произносилось часто. Шли годы, и я понимал, что люблю своего сюзерена, однако политика — не моя стезя. Все эти хитрости, удары из-под полы, заслужить одобрение одного, польстить другому… Я этим не занимался, я лишь верно служил Людовику Немецкому, был его псом, если угодно, которого часто спускали с цепи. И случалось так, что Людовик велел мне казнить предателя, засевшего в своем замке, я приезжал и исполнял приказ — а потом оказывалось, что это навет, не предатель вовсе.
Бейнир пожал плечами, его воины недоумевающе переглянулись. Мейнард и не рассчитывал, что они поймут. Этим людям была чужда та мораль, которой его с детства учил отец — мораль настоящего христианина и рыцаря. Не такая, как удобно королю, а своя, внутренняя, с которой нельзя расходиться. Есть разница между честным убийством и ошибкой, если на первый взгляд она и не видна. Но если ты про себя понял, как хочешь жить, и живешь в соответствии с этим, как бы ни было тебе трудно, — разницу ты понимаешь очень хорошо и очень быстро.
Для северян же то, о чем он рассказывал, являлось делом обыденным. Воины всегда сражаются, ну и что? Обнаружил предателя — сначала убей его, а потом разбирайся, предал он тебя или же показалось. А даже если показалось, вдруг потом бы смог предать? Просто так ничего не мерещится.
— Больше всего из братьев моего короля я не любил Лотаря. Он был первым сыном, и ему вначале досталось многое, Людовик Немецкий и Пипин подчинялись ему, у Карла и вовсе вначале многих прав не имелось. Еще когда мой сюзерен был мальчишкой, и я ему не служил и ничего о том не знал, Лотаря объявили соправителем отца и утвердили во всех правах, однако это никого не успокоило. Не понравилось нашей аристократии подобное разделение прав, слишком оно для нас чужое… (Мейнард имеет в виду Оrdinаtiо imреrii (лат.) (О порядке в Империи) — капитулярий, изданный в 817 году императором Франкского государства Людовиком I Благочестивым, с целью закрепления за своими сыновьями наследственных прав и повышения эффективности управления государством. Обычай этот пришел извне и не был принят франкской знатью, что породило череду междоусобных войн. — Прим. автора). А потому франки воевали и воевали без перерыва — между собою, против короля Благочестивого, за короля Благочестивого, всего не упомнить. И так было всегда, и когда я стал верным псом Людовика Немецкого. Ездили по франкским землям из конца в конец да тешили мечи. А затем император, у которого старшие сыновья и так договориться не могли ни с ним, ни с собою, и вовсе удумал дать больше земель и прав своему младшему отпрыску, Карлу. Тут все три сына, словно в древнем сказании, объединились против отца и подняли восстание. Оно шло год, два, три… Юдифь Баварская науськивала всех, как собак, добродетельные советники Людовика Благочестивого больше не допускались к его трону, и смута становилась все шире. Карл был еще слишком мал, чтобы самому биться за свои права, однако императрица прекрасно его защищала, на свой лад, конечно.
— Потому так и хорошо на ваших берегах, — не выдержал Бейнир, — что никому нет дела, сколько добра мы унесем. И так смута — не мы, вы сами все растащите.
— Я ничего не тащил, — резко ответил Мейнард, которому это надоело. — Я воин, сражавшийся за моего короля. И своим людям грабить я позволял редко, хотя и позволял — надо было их вознаградить. У нас разное понимание чести, Бейнир Мохнатый, у обоих — достойное, но свое. Я понимаю ваши набеги, ты же постарайся понять, что такое франкское рыцарство. Это честь — служить господину вроде Людовика Немецкого, честь — исполнить его приказ, честь — просто умереть за него в бою, не думая ни о наживе, ни о славе, отдать жизнь за своего короля, зная, что все совершил правильно. Так я жил. Так меня воспитали.
— Я принимаю твои слова, хотя и не понимаю их пока, — сказал Бейнир. — Хорошо. Говори дальше, Чужеземец.
Мейнард потер висок, который начало саднить — верный признак приближающейся головной боли. По спине внезапно прошла холодная дрожь: он прекрасно знал, что эта боль означает. Он скажет вслух то, о чем не говорил уже очень давно. И Альвдис — как она на него посмотрит? Она-то прекрасно поймет, что скрывается за его осторожными словами. Тут о его даре знала лишь Альвдис и его люди, которые давно к этому привыкли, которые и приехали, скорее всего, именно за этим. Не только за самим Мейнардом — за силой, что скрывалась у него внутри и долгое время, будучи одобренной церковью, служила королю.