Пока девушка сидела прямо, сжав губы, и молча слушала, ничем не выказывая ни одобрения, ни недовольства.
— Братья объединились, однако между ними мира тоже не было. Войска свои друг к другу не посылали, конечно, но вот ссоры, попытки оторвать еще кусочек от шкуры государства… Все это порядком утомляло. Я увяз в паутине интриг, плетущихся вокруг трона и вызывавших лишь тошноту, и готов был отправляться с любым заданием подальше, только бы не слушать этих шепотков за дверьми. Однако при том я понимал, что должен защищать своего короля — от удара в спину, предательства — прямо там, в покоях замков. И я не стеснялся говорить ему то, что думал, часто в присутствии других. А думал я следующее — что пора всем договориться. Земля была истощена войной, люди устали, смута может длиться годами и высасывать силы из франкских королевств… Я повторял это, хотя, сам воин, Людовик Немецкий посмеивался надо мной. «Ты, может, хочешь уехать, Мейнард де Брюйер? — говорил он иногда. — Посиди в своем поместье, вырасти горсть-другую винограда — как думаешь, это тебе поможет?» Я понимал, что он прав. Я умел управляться с землей, однако оставить своего короля в период смуты означает предать его. Чем я тогда был бы лучше других?
Как хорошо он сейчас это помнил! Все эти бесконечные разговоры, ночные поездки, братьев Людовика Немецкого, которые только и думали, как бы свалить отца и получить побольше земель. У его сюзерена еще оставались капли благородства, но Пипин и Лотарь… особенно Лотарь.
— И я подчинялся, однако молчать мне разума не хватало. Когда брат короля, Лотарь, услышал как-то мои речи, он сильно меня невзлюбил. Он мне тоже не был по нраву, но кто я таков, чтобы идти против наследника императора?.. Весной тридцать третьего года, восемь лет назад, Лотарь вместе со своей армией перешел через Альпы и соединился с братьями неподалеку от Кольмара, на равнине, названной Красным полем. В июне Людовик Благочестивый привел туда свои войска. Мы все полагали, что начнется сражение, в котором будет Божьей волей определена победа; я и желал этой битвы, и хотел, чтоб смута завершилась поскорее. Однако Благочестивый, вместо того, чтобы сражаться, предложил разговаривать. Сыновья, начав для виду совещаться о мире, более старались о том, чтобы обратить на свою сторону тех вельмож, которые остались верны императору. За ними была поддержка Папы, Святой Престол давно хотел, чтобы Людовик Благочестивый постригся в монахи, а он никак не уступал, старый упрямец… Императрицу Юдифь, разгоревавшую эту смуту, в тот момент ненавидели уже почти все. Прошло всего несколько дней, и вельможи один за другим стали покидать армию Людовика Благочестивого и переходить на сторону его сыновей. Он потерял свое войско, даже не дав сражения!
Бейнир презрительно фыркнул, его воины качали головами. Для них такой поступок и вовсе находился за гранью понимания.
— В конце концов, с ним осталось только несколько епископов да верных людей, и исход этой встречи был предрешен. Благочестивый велел своим воинам идти в лагерь братьев и сказать, что он не желает кровопролития, и того, что кто-нибудь будет убит за него. Трое сыновей ответили, что жизни отца и его близких ничто не угрожает, и тогда он вместе с женою, сыном Карлом и оставшейся небольшой свитой также явился в их лагерь и отдал себя в их руки. Однако с ними всеми поступили как с пленниками, хоть и выказывали некоторое уважение. Юдифь заточили в Тортоне, малолетнего Карла отправили в аббатство Прюм, а Людовика — в монастырь святого Медарда, где настоятельно предложили снова постричься в монахи. Даже солгали, что Юдифь умерла и теперь он не связан узами брака, потому может полностью посвятить себя Богу. Но и это не подействовало: император так и не хотел менять земную долю на небесную. Созвали военачальников, Лотарю предложили стать императором; он отказывался, но, конечно же, притворно. Благочестивого низложили, его регалии передали старшему сыну.
Мейнард взял кувшин, налил в кружку пива и глотнул: от долгой речи пересохло в горле. Никто не мешал ему продолжать.
— Однако Лотарю было этого мало, он задумал унизить отца окончательно. Осенью он при всех заставил его покаяться, перед народом сознаться в тяжких преступлениях и отдать свой меч Эббону, архиепискому Реймса… — Вряд ли северянам интересно, кто такой архиепископ, ну да ладно. Когда начинаешь рассказывать то, что долго не говорил, остановиться сложно. — Тут уже не только я, но и многие заговорили о том, что так поступать с монархом недостойно. Лотарь слышал мой разговор с Людовиком и Пипином, когда я убеждал их в этом, и хотя мой сюзерен и его брат сами приняли решение возразить, а я их лишь поддерживал, новый император затаил на меня лютую злобу. Лотарь не из тех, кто не умеет мстить. Он словно змея, спрятавшаяся у колодца и ждущая, когда кто-то подойдет напиться — тогда-то и бросится, укусит…
Он помолчал.
— Мой сюзерен высказался первым. Его мучила совесть из-за того, что с отцом, по сути, простым и добрым человеком, обошлись так унизительно. Людовик Немецкий вначале просил Лотаря обращаться с отцом не так сурово, а тот лишь ответил, что не стоит никому лезть в его дела, и стал ещё хуже относиться к бывшему императору. Он усилил надзор, держал отца на хлебе и воде… Тогда мой сюзерен, наконец, решился поступить так, как подсказывала ему совесть. Он объявил, что его сыновний долг заключается в освобождении отца, и созвал ополчение во Франкфурте, в земле Гессен. Это его владения, и там многие его любят и знают. Лотарь, оставив отца в Париже, отправился в Бургундию собирать войска. Однако, дождавшись его отъезда, несколько епископов освободили Людовика Благочестивого, избавили его от церковных наказаний и вернули императорское облачение. Пипин и Людовик Немецкий примирились с отцом, но оставался Лотарь. Он был смертельно обижен на братьев, да и свою обиду на меня не забыл…
Мейнард перевел дух. Теперь придется приступить к самому тяжелому.
— Дальше мы долго маневрировали, сражались с Лотарем, пока, наконец, не победили его под Блуа. Он и его приспешники вынуждены были просить пощады, и Благочестивый дал ее, и простил, да только почти все владения отобрал, в назидание. Это Лотарь, конечно, с трудом стерпел. Я видел, каким ненавидящим взглядом он прожигал братьев. Не знаю, отомстил ли он им, но мне — да. Осенью…
— Ты можешь не говорить сейчас, если не хочешь, — сказала вдруг Альвдис.
Мейнард посмотрел на нее. Она смотрела на него без сочувствия, но, кажется, с пониманием. Она догадалась: то, к чему подошел его рассказ, и есть самое важное.
— Нет, — Мейнард покачал головой, — потому что именно так я оказался здесь. Осенью мы были еще с императором, а при дворе всяких людей много. И тех, кто любит золото, тоже. Одного такого Лотарь и подкупил, чтобы он пришел и сказал нам следующее. В одной деревеньке неподалеку от этих мест, дескать, собрались заговорщики, подстрекаемые Лотарем. Они хотят тайно похитить или сразу убить императора Благочестивого, чтобы его старший сын мог наследовать все по праву. Звучало это убедительно, такие паучьи гнезда обнаруживались часто, да и не верить этому человеку у нас причин не было, он уже давно служил моему сюзерену. Кто же знал, что наш добрый вестник так любит звонкую монету… Нам указали на деревню, и Людовик Немецкий велел предать ее огню и мечу, чтобы остальным это служило примером.
Сон словно придвинулся, только Мейнард знал, что это не сон, а воспоминание. Разбитая дорога, напоенная дождем по самые края. Холод, ругающийся Флавьен, желающие отдыха и еды солдаты. Деревушка, лежащая на тракте. А потом — бешеный галоп, крылья, огонь, крики — привычная работа, которая вдруг сделалась страшной. Промокшее дерево занималось плохо, но когда занялось, даже ливень не помешал пожару распространиться. Дома вспыхивали изнутри, словно разгневанные люди. Сила рвалась и билась, и Мейнард не сдерживал ее — уставший, ненавидящий уже эту войну и не в силах от нее избавиться, он делал именно то, для чего родился. Так он полагал.
— Мы выполнили приказ. Прежде чем я разобрался, что это обман, что никаких заговорщиков тут не было и быть не могло, почти все жители уже были мертвы. Старики, женщины, дети… мы умеем убивать. — Он горько усмехнулся. — Там и мужчин-то почти не оставалось, все ушли на службу. И я остановил бойню, но слишком поздно. Возвратился к моему сюзерену, потребовал ответа. Тот человек, что принес сведения, клялся и божился, будто говорит правду, однако мой король заподозрил его во лжи и велел палачу поговорить с ним. Тогда предатель и сознался, что ему заплатили за то, чтоб очернить меня. Он после должен был нашептать императору Благочестивому: дескать, вот что творит твой сын Людовик, вот какие он чинит зверства, он несправедлив, он тебя обманывает… Лотарь вел свою игру чужими руками. Предателя казнили, однако это уже ничего не меняло. Та деревня… это сломило меня, как сухую ветвь. Я понял, что не могу больше всего этого выносить, я убил невинных — а ведь клялся этого не делать, клялся никого не лишать жизни без необходимости… Я отписал свои земли Флавьену, отправился к королю и, встав перед ним на колено, просил отпустить меня, чтобы я мог уйти в монастырь. Людовик Немецкий не понял, зачем мне это. «Как хочешь, Мейнард, — наконец, сдался он после долгих уговоров, — если тебе захотелось понюхать кислый монастырский воздух, а честно служить своему королю надоело, то отправляйся на все четыре стороны». По правде сказать, он сильно разозлился на меня. А я, подозревая, что король меня в покое не оставит, решил уехать как можно дальше — и потому выбрал монастырь не в немецких и не во франкских землях, а на саксонском берегу. Когда-то я встретил монаха, рассказавшего мне об этом месте. И я отправился туда, отдал настоятелю все имевшиеся у меня деньги и попросил остаться, чтобы отмолить грехи и, быть может, когда-то обрести в душе мир… Постриг так и не принял, ибо считал недостойным после того, что совершил. Ну, а потом пришел ты, Бейнир, со своими воинами, и вот я здесь.
— Почему ты здесь, я знаю, — Мохнатый указал на Флавьена, и тот насторожился, — а вот почему эти люди пришли сюда, мне по-прежнему неясно.
— Говори, — велел Флавьену Мейнард, — говори то, что рассказал мне, как меня нашел и зачем приехал. Они желают знать. Я переведу.
— Император Людовик Благочестивый умер прошлым летом, — неохотно заговорил Флавьен, косясь на северян, внимательно слушавших то, что Мейнард им пересказывал. — И это породило новую смуту. Король Людовик велел мне во чтобы то ни стало отыскать тебя, ему нужны верные люди. На самом деле, ему нужен ты — сейчас никого нету на его стороне с твоими способностями. — А вот эту часть Мейнард не перевел, опустил. — Его брат Пипин скончался в тридцать восьмом году, и теперь остались только он, Карл да Лотарь… Король сказал, что хватит тебе молиться, что я должен отобрать тебя у святош, если, конечно, ты не утратил уже разум и не бормочешь одни псалмы, а с мечом и даром обращаться разучился… Мы искали долго, пока один корабельщик не припомнил тебя, не вспомнил, как из Онфлёра ты уехал в Англию. Там мы нашли монастырь, вернее, его остатки. В тех местах этого дьявола знают, — Флавьен кивнул на Бейнира, и тот, услышав перевод, ухмыльнулся — принял как комплимент. — Сказали, что это Бейнир Мохнатый, а вот где его искать… Благо северяне в наши земли заезжают, торгуют, мы и выяснили, что есть у Бейнира поселение Флаам в Аурланде. Взяли проводника, он нас и привел. И мы не верили, что тебя живым застанем, Мейнард. Мстить шли.
— То есть ты думал, я его убил? — уточнил у Флавьена Бейнир, когда услышал эти слова. — И ты пришел на мою землю сквитаться? Не ожидал от франка.
— Послушай, северянин, — холодно произнес Флавьен, — представь на мгновение, что я пришел и убил твоего лучшего воина. Твоего друга, что не раз спасал тебе жизнь. Того, кого ты называл братом. Ты явился за ним, а его обратили в рабство и, быть может, умертвили. Да я не только в Аурланд — я в самое пекло пойду, если оно у вас имеется, чтобы тебе отомстить, если это правда.
Мейнард, усмехаясь, перевел. Северяне заулыбались, и Флавьен мрачно на них покосился, недоумевая, чего они веселятся. А между тем, он сказал именно то, что им было нужно услышать.
— Эй, жена моя, — велел Бейнир, — скажи-ка слугам принести еду и питья побольше. Говорить станем, но уже по-другому. — И спросил Мейнарда: — Твой дружка за невестой приехал. И что теперь?
— Моя невеста остается ею, — твердо сказал тот. Что бы там ни удумали старые товарищи, он не собирается подчиняться. Решение осталось прежним: к той жизни возврата нет. — Я хочу взять в жены Альвдис и возьму, и твоим соседом останусь, если ты все еще желаешь отдавать за меня дочь.
— А твои франкские дружинники?
— Дай мне время поговорить с ними. Они уйдут.
— Так и быть, а мы пока пообедаем. Жаркий выдался день.
— Идем со мной, — велел Мейнард Флавьену и Ашилю и поднялся из-за стола, кивнув Альвдис. Она ответила ободряющим взглядом, и на сердце стало теплее.
Мейнард прожил во Флааме достаточно, чтобы узнать все уголки здесь, в том числе те, где можно поговорить без помех. Он отвел старых друзей в место неподалеку от священной рощи. Когда-то там стоял дом, но он давно разрушился, и камень жители растащили для своих построек, а низкая ограда почти вросла в землю. За ней росли кусты шиповника, усыпанные сейчас розовыми и белыми цветами, распространявшими вокруг сладкий запах. Мейнард остановился там, где когда-то были ворота, и сухо произнес:
— Я тебя слушаю.
— Ты жив! — Флавьен, ничуть не смущенный тоном, взял друга за плечи и обнял. — Ты жив, чертов везунчик! Не иначе Господь присмотрел для тебя теплое местечко за пазухой, раз так бережет! Жив и здоров, да еще и одет богато, хоть и в это северное платье. Расскажи, что случилось?
— Сначала ты скажешь, чего действительно желает сюзерен. Я ведь понял, ты недоговариваешь.
Флавьен отступил на пару шагов, почесал нос — старая привычка.
— Всё как я тебе сказал. Он вспоминал тебя каждую неделю и злился, так как ты предпочел монастырскую келью покоям в его дворце. Все ворчал: что, дескать, почестей этому Мейнарду было мало, или же золота я ему не давал? Жалел, что тебя и твою помощь утратил. Ему без тебя стало страшнее и неуютнее, все-таки ты не простой воин. Я говорил ему, ты вернешься, если жив…
— И солгал.
Флавьен поглядел непонимающе. Для него история уже закончилась: своей цели он достиг, Мейнарда нашел, так какие остались препятствия?
— Ты что же, собирался на всю жизнь в этом монастыре запереться? И так шесть лет прошло, друг мой! За это время многое случилось, ты всего и не знаешь.
— До меня доносились вести, их мне хватало. Но это больше не имеет ко мне никакого касательства.
— Так полагаешь? — прищурился Флавьен. Он вроде бы и не сильно изменился за прошедшие годы, однако сейчас Мейнард видел: старый друг возмужал, раздался в плечах, да и на жизнь, похоже, смотрит серьезнее. Когда Мейнард подобрал его, оборванца, на парижской улице, Флавьен напоминал отощавшего воробья. А глянь-ка теперь. — От присяги он тебя освободил, это верно. Ты что же, в монахи все-таки постригся? Почему тогда не в рясе?
— Нет, монахом я не стал, но это значения не имеет. Я не вернусь, друг мой. Не желаю назад, в вечную войну, распри, интриги. У меня теперь земли здесь, невеста есть — да ты ее видел только что, она рядом с отцом сидела. Бейнир Мохнатый — мой будущий тесть. Мои владения тут. Никуда я не поеду.
— Ты… ты… — Флавьен не находил слов, и даже невозмутимый обычно Ашиль выглядел удивленным. — Ты что такое говоришь? Мы этих северян резали, как собак, когда они нападали на наши прибрежные деревни, а ты задумал с ними породниться?!
— Мы, дорогой мой, резали друг друга чаще, чем их. Да и какая разница. — Мейнард не собирался никому подробно объяснять причины своего решения. — Я остаюсь здесь, это мое последнее слово.
— Не может быть это твоим последним словом, так как я не вернусь без тебя, — хмуро сказал Флавьен. — Если бы я возвратился к королю с вестью, что ты совсем в монастыре сдурел или, не приведи Господь, умер, тогда ещё ничего. Людовик поворчал бы, посокрушался и забыл. Но я теперь даже солгать не могу: все наши люди тебя видели. Отец Жакоб тут. Я не могу сказать сюзерену, что не нашел тебя, даже если бы ты попросил. А ты ведь его знаешь: он сначала с меня три шкуры спустит, а потом отправит обратно, хоть бы и с войском, но не позволит кому-то ему не подчиниться. С тех пор, как ты уехал, он стал еще непреклонней. Все-таки ты был словно его ходячая совесть, друг Мейнард. И не только. — Флавьен заговорил мягче, убедительнее. — Господь с нею, с совестью. Но ты был лучшим боевым магом короля, единственным с такою силою, которую возложил на алтарь служения. Ты думаешь, кто-то позволит тебе отсиживаться дальше в этом фьорде? Даже если ты не поедешь к Людовику, вести все равно распространятся. К тебе приедут другие, попытаются на свою сторону переманить. Пока ты числился пропавшим, появлялось несколько подобных тебе, но никто из них не оказался столь же силен. А если выяснится, что Людовику ты служить не желаешь, разве, думаешь, иных не найдется, кто захочет тебя забрать в свою свиту? Церковь все ещё может тебя принудить. Особенно если ты постриг не принял. Ты был так хорош, что тебя до сих пор помнят.