Меха, которыми торговали русы, ценились очень высоко. На них можно было обменять все что угодно. Они считались основным денежным средством не только на холодном Севере, но и на теплом Юге. Если северянами ценилось прежде всего тепло и ласка меха, то южан, в основном византийцев, прельщала красота мехов и изысканность природной расцветки. Редкая и красивая – «красная» – пушнина считалась драгоценностью, и ее могли носить только самые знатные и богатые люди.
Мысли юноши в основном были невеселыми. Если после битвы с варягами, когда Морав, повинуясь внезапному порыву, пришел на помощь Рогволду, сражавшемуся с ульфхеднаром, магом варягов, все жители городища привечали его как героя и едва не носили на руках, то теперь, когда он получил новое имя и добыл шкуру белого волка, все стало с точностью до наоборот.
При встрече с ним, едва завидев науз на его голове, мужчины и юнцы сразу же суровели и приветствовали Морава-Хорта подчеркнуто официально. Даже бойкие на язык, сварливые женщины опускали глаза и старались обойти его стороной. А ведь раньше он был желанным гостем в любой семье, где ему часто перепадали различные вкусности – медовые коврижки, пироги с рыбной и мясной начинкой, и в особенности сурицу, излюбленный напиток юного ученика волхва.
До недавних пор русы употребляли в пищу хрустящие ячменные лепешки. Пока купцы не завезли муку франков, из которой получались очень вкусные и пышные ковриги. Хлеб, пироги и сладкие медовые коврижки обычно пекли подневольные словене-робичичи, в прежней жизни земледельцы. Их рабская доля была не очень горькой; их считали близким народом. Русы хорошо понимали их язык, поэтому словене очень быстро приживались в городище, и многому научили русов, в том числе строить печи с дымоходом.
Что касается сурицы, то как ее приготовить, Морав знал назубок, ведь это входило в обязанности волхвов-целителей. Дело сие было сложным и ответственным не только из-за большого количества составных частей в напитке, но и по той причине, что не всякий человек мог его сварить. Нужно было знать определенные заговоры и своей мыслью дать сурице ту силу, которую от нее ждали.
Травы для сурицы обычно собирали в полнолуние. Ведь трава, как и все живое, имела душу; она не может мыслить, но понимает, что происходит. Если сорвать траву днем, то защищаясь, она выделит яд, которого не должно быть в сурице. А ночью трава спит, и ее дурное воздействие будет слабым. А еще вода для напитка должна быть живой. Для этого нужно было поставить ключевую воду на солнце, и дать ей отстояться полдня, приговаривая хорошие слова и думая светлые мысли.
Трав и ягод в напитке было столько, что так сразу всего и не запомнишь: череда, кислица, листья бадана, ягоды морошки, ромашка, липовый цвет, молодые листья лопуха, золотой корень… Собранные травы и ягоды толкли в деревянной ступе, сушили на солнце в течение дня, а на ночь замачивали в живой воде. Сушку и замачивание повторяли еще два дня. Затем перекладывали полученную смесь в глиняный горшок, заливали ключевой водой и с утра ставили на солнце. В конце дня эту закваску кипятили на костре.
После «сеяли суряницу» – варили на воде высевки, а затем сваренный настой сливали в деревянную бочку, пропустив его через сито. Туда же лили закваску, предварительно процедив ее и добавив четвертую часть меда. Суряница и закваска к тому времени должны быть еще теплыми, но уже не горячими. В эту смесь добавляли сухих ягод шиповника, терна, диких яблок и немного муки. Затем оставляли бочку в покое на две недели – для брожения. Потом в нее доливали меда и немного заварного хмеля, вставляли глухое днище, обмазывали его сосновым варом и оставляли выстояться месяц. Уже готовую сурицу переливали в чистый бочонок, куда клали дубовые деревяшки в зеленой коре.
Особенно сурицу любили дружинники. Они утверждали, что в отличие от более простой в приготовлении медовухи, которая рекой лилась на пирах, после чего приходилось просыпаться с тяжелой головой, сурицу можно было пить сколько душе угодно, при этом сильно не пьянея и на другой день не имея никаких последствий. Наоборот – следующим утром ощущался прилив сил и бодрости…
Задумавшись, Морав не услышал, как Рогволд подозвал его к себе. Сумрачно глянув на волхва, юноша поднялся и подошел поближе. Ему казалось, что их отношения после посвящения разладились. Волхв стал гораздо строже, и в его голосе уже не было слышно отцовской доброты; по крайней мере, так Мораву казалось. Мало того, Рогволд прекратил ежедневные занятия со своим учеником, и юноша, привычный к нелегкому умственному труду, неприкаянно слонялся сначала по тверди, а затем, когда почувствовал со стороны общества скрытую недоброжелательность, и вовсе закрылся в четырех стенах жилища Рогволда. Благо волхва постоянно куда-то звали – то свершить требу, то кого-то излечить, то на собрания старейшин, которые могли длиться целый день, – и Морав мог спрятаться от чужих взглядов, оставшись наедине со своими мыслями.
– Отнеси шкуру в дом, – сказал Рогволд и любовно провел рукой по пышному белому меху, отливающему чистым серебром. – Для меня она тяжеловата – уж больно крупный зверь тебе попался. Когда хорошо высохнет, станет вполовину легче. Повесишь ее на клюку. А после этого нам нужно поговорить.
Морав молча взял шкуру и исполнил приказание. Клюка представляла собой олений рог длиной в локоть с обрезанными отростками; с помощью железного хомута он крепился параллельно полу на жерди, вкопанной в землю на высоту человеческого роста. Клюки было две; на одной висел праздничный наряд волхва из дорогой византийской ткани, на котором были нашиты различные амулеты, а на другой сохла волчья шкура. Чтобы придать ей форму плаща-накидки, Рогволд натягивал сырую шкуру на правилку.
Выйдя наружу, Морав увидел, что старик сидит на бревне. Он подошел к Рогволду и встал перед ним, потупившись, словно в чем-то провинился.
– Присаживайся, – сказал волхв, пытливо взглянув на своего ученика. – В ногах правды нет.
Морав осторожно сел, словно под ним было не бревно, а раскаленная сковородка. Рогволд с пониманием кивнул и мягко улыбнулся.
– Что-то ты приуныл, молодец! – неестественно бодрым голосом сказал волхв.
– Без дела скучно, – коротко ответил Морав, не вдаваясь в подробности.
Зачем волхву знать, что творится у него на душе? В какой-то момент юноша понял, что нить, связывающая их души, истончилась и вот-вот порвется и ему предстоит идти дальше своим путем и пользоваться своим умом. Поэтому его и не тянуло на откровенность, как прежде.
– Не торопись, будет тебе дело, – ответил Рогволд. – А пока искупайся и приготовь чистые одежды и пояс, который ты получил в храме Мокоши.
– Зачем?
– Не догадываешься? – скупая улыбка осветила темное морщинистое лицо волхва.
– Нет.
– Как же ты мог забыть? Завтра ведь праздник, день Перуна! [25] Ты станешь настоящим мужчиной и получишь то, что должен иметь каждый воин, – настоящий боевой меч.
Морав радостно встрепенулся. Тайное имя он уже получил, но для него главным было стать воином, чтобы быть ровней Яр-Туру и другим дружинникам. Но в этом вопросе на его пути было много преград. Меч получившему тайное имя передавал по наследству отец или его ковали кузнецы городища, за что нужно было заплатить немалую цену мехами и «солнечным камнем».
Но у Морава не было ни родителей, ни каких-либо ценностей. Охотился он редко, по причине большой занятости, и в основном на разную мелкую живность – для еды. А «солнечные камни» Морав собирал лишь в детстве, вместе с отцом и матерью, но варяги все имущество семьи разграбили. Что касается волхва, то он не был склонен к накоплению богатств и пресекал попытки ученика хоть как-то поправить их материальное положение.
«Твое главное богатство здесь, – сурово говорил Рогволд и стучал по лбу Морава своим твердым как камень пальцем. – Ты будешь служить богам, которые все тебе дадут».
И верно, боги не обижали старика. Вернее, благодарные жители городища, которые приносили волхву и продукты, и новую одежду, если, конечно, он пожелает. Но его желания были настолько умеренными, что иногда Морав ругался втихомолку, ставя заплаты на рубище старика. А что касается еды, то Рогволд не ел, а клевал, как птичка – по зернышку. Не будь Морава, который охотился и ловил рыбу, они бы совсем отощали, а то и умерли с голоду, потому как волхв считал зазорным требовать плату с тех, кого лечил и кого наставлял на путь истинный.
Но поначалу, пока Морав был ребенком, ему приходилось жить почти впроголодь. Правда, после нескольких лет такой жизни юноша стал очень умеренным в еде и мог довольствоваться малым.
Костер радости Морава горел недолго; после сообщения волхва о празднике по случаю дня Перуна он угас очень быстро, будто на него опрокинули бадью холодной воды. «Нет, это невозможно! – в отчаянии подумал юноша. – Где мне взять меч, если у меня нет ни дома, ни имущества, ни отца, ни старших братьев, которые могли бы купить меч или заказать кузнецу?!»
Рогволд, наблюдавший за реакцией Морава на его слова, понял, почему омрачилось его чело. Меч был оружием доблестных дружинников и вождей; далеко не каждый воин мог обладать мечом из-за очень высокой цены. Многие воины-русы ходили в дальние походы не столько за богатством и славой, сколько за тем, чтобы добыть в бою вожделенный меч. Скупо улыбнувшись, он молвил:
– Выбрось плохие мысли из головы. Будет тебе меч.
– Откуда?! – вырвался возглас отчаяния у юноши, который все еще пребывал в состоянии обреченности.
Рогволд невольно вздохнул и с некоторой долей горечи в голосе ответил:
– Боги не дали мне сына. Я берег меч для своего первенца… но теперь я стар, скоро уйду в Ирий… [26], если, конечно, Мокошь не сплела мне иную судьбу… и меч мне без надобности. Ты мне как родной сын. Тебе я и вручу это светлое оружие, чтобы ты сражался им во славу нашего рода.
– Учитель!.. – Морав в порыве огромной радости и благодарности упал на колени перед волхвом и поцеловал ему руку.
Больше юноша ничего не сказал, но слезы, которые помимо его воли потекли по щекам, были гораздо красноречивее любых слов…
Перунов день выдался на славу – ясный, теплый, безветренный. Жители городища готовились к празднику восемь дней. Хозяйки пекли огромные пироги – чтобы всем хватило, – а волхвы варили обрядовое пиво.
Утро Перунова дня началось с зачина – общего сбора всех мужчин тверди. Каждый дружинник имел при себе оружие, а те, кто победнее и кто был не в состоянии ходить в походы, вооружились ножами и топорами. Ворота городища отворились, и многолюдная процессия мужчин, во главе которой шли волхвы, старейшины и вождь Яролад, с песнями двинулась по направлению к капищу Перуна. Оно находилось в лесу, в дубовой роще неподалеку от тверди.
Мораву еще не приходилось бывать здесь. Только тот, кто имел право носить меч, допускался в капище (которое стерегли молодые волхвы), чтобы принести требу Перуну. В нем не горел священный огонь; он зажигался только во время жертвоприношений. Юноша с интересом рассматривал капище. Оно было совсем не похоже на храм Мокоши. Посреди него, в круге из камней, стоял дуб, пораженный молнией, на котором был вырезан грозный лик Перуна, раскрашенный золотой и серебряными красками. Такие дубы почитались особенно, а обереги, посохи, жезлы и стрелы, сделанные из них, считались лучшими хранителями от Нави [27].
По бокам Перуна стояли два камня со стесанными верхушками; видимо, для того, чтобы на них можно было сидеть, как на скамейках, решил Морав, что и подтвердилось вскорости: на один из них сел Рогволд, а на другой – Яролад. В нижней части дуба с ликом Перуна было закреплено большое колесо с шестью спицами. Его обод был покрашен в красный цвет, а спицы покрыты позолотой. Они изображали молнии Перуна и его разящие стрелы.
Перед кумиром стоял большой камень с углублением посредине; на нем зажигали жертвенный огонь. Эта процедура считалась далеко не простой. Огонь для жертвенника должен быть живым, поэтому его добывали трением с помощью священного огнива, представлявшего собой две деревяшки. Такой способ добывания огня был хорошо известен Мораву, он сам это делал много раз, но юноша очень удивился, что тонкие стружки и сухой мох загорелись очень быстро. Уж он-то знал, что для этого нужно было хорошо потрудиться, да так, что пот прошибал.
Волхвы, хранители капища, подбросили в огонь дубовых поленьев и все собравшиеся начали славить Перуна. После этого волхвы произнесли слова молитвы богу-громовержцу, и вои приступали к освящению оружия: на щиты, сложенные перед капищем, положили мечи, топоры, копья, ножи и булавы. Рогволд зажег от жертвенного огня факел, прикоснулся им к груде оружия и начал молиться на древнем языке:
– Пожещемоти, боже! Яко се намо деяцеши суру пити. Смертию а на врази грендешеши, а тоя беяшеши мещем твоем. Мовлено мзгоу а свентем мрещиши ощесы. А анъщ на не натенчаше, або исиан знещенти то, убо Пероуну ат омовленхомсен. Яко онь с незбавитихом сверзи грябе ида инде то иден, яко хощеши ты. А зобых имо упрензвенцещи а громовити на ны. А то бысте сила тва на нь поля о плоднящи а гръм, ижде лиящетисен а онь и тьму сем облази, яко идехом по въле твоеи. Азъ бо утрениа слава ти ренще наимах. А тако рцемо, яко благо есь а под тащ благ наших. Упръщеная оны суте, яко овця утещашут. Да имеши ны ве все дниа! Да будехом ти вирни и до конце славы твоея. Отще бо наше сен да вожде а да бендищи тако во си дни. Жъртву ти правихом овщане бращно. А тако поем славу а великоща твоя…
Мало кто (за исключением старцев волхвов) понимал, что говорит Рогволд, но этого и не требовалось; торжественные слова молитвы вливались прямо в души воинов, поднимая боевой дух и добавляя силы мышцам. Мораву казалось, что словеса старого волхва поднимают его над землей, а взор достает до самого входа в Ирий.
После освящения оружия в круг вышли два дружинника, чтобы провести бой «Перуна» с «Велесом». Он длился недолго и закончился победой «Перуна», который вернул стадо небесных коров – с десяток глиняных фигурок. После этого воины принесли игрушечную ладью с дарами и поставили на краду [28] – бревна для погребального костра, сложенные колодцем вне пределов капища. Рогволд, раздевшись по пояс, возжег краду и стал творить молитвы вместе с волхвами, пока костер не прогорел. Затем воины насыпали над пеплом могилу и начали тризну – обрядовые бои на могиле.
Морав смотрел на все это действо как во сне. Огонь жертвенника, ароматный дым от крады (в ладью положили разные пахучие травы, в том числе и конопля), азартные крики сражающихся, звон мечей, подбадривающие возгласы воинов, переживающих за своих товарищей – бои обязательно должны были заканчиваться победой одного из них, что означало небольшую царапину на теле, нередко весьма болезненную, – кружили голову юноше и казались захватывающим сновидением. Легко раненные поединщики лишь посмеивались, когда волхвы перевязывали кровоточащие царапины. Они не считали себя побежденными, наоборот – кровь, пролитая во славу Перуна в его капище, считалась самой лучшей жертвой.
А в голове юноши билась, как птичка в силках, одна-единственная мысль: «Когда?! Когда наступит и мой черед?!»
Он не был единственным, кому предстояло пройти обряд посвящения в воины в этот день. Рядом с ним стояли еще шестнадцать его товарищей по детским играм. Они держались отчужденно, особняком, будто Морав был чужим. В их взглядах, которые он иногда ловил на себе, явственно читалось опасение, смешанное со жгучим интересом. Ведь Морав был единственным волкодлаком во всем городище. Даже дружинники обращались с ним предупредительно, и в глаза Мораву старались не смотреть.
Наконец поединки закончились, и как раз к этому времени прогорел костер, который зажгли поодаль от крады. Волхвы-потворники разровняли горящие уголья, и образовалась «огненная дорожка» длиною в пять-шесть шагов, по которой предстояло пройтись босыми ногами всем посвящаемым. Дорожка называлась «огненной рекой». Идти нужно было небыстро, это знали все юноши. Знали и боялись – первое испытание могло стать последним.
Морав был само спокойствие и отрешенность. Рогволд учил его, как сосредотачиваться перед вхождением в «огненную реку», и юноша, которого поставили на уголья первым, прошел весь путь медленным шагом, словно по горячему летнему песку на берегу моря. Воины одобрительно загудели; им понравилась его выдержка.