Потом я вспомнила рассказ Марха Мэлора про хозяйскую дочь и устыдилась. Наверное, это ее. И плащ этот — ее. Я нашла пряжку, застегнула, как надо.
— Вы ловко умеете колоть.
Я стряхнула сонные раздумья, обернулась. Сэр Эвин стоял готовый: меч у бедра, нож на поясе, мешок за плечом. Протянул мне кинжал в ножнах. Я машинально взяла.
— Вы не похожи на других женщин.
Эт-то что еще такое?..
— От всей души советую такие "комплименты" держать при себе, — сказала я. — Что не так с другими женщинами?
— Все так, — сказал сэр Эвин. Мы, наконец, тронулись, и если заблудимся — я буду обвинять его. Всегда обвиняй того, у кого карта. Рыцарь продолжил: — Но вы на других не похожи.
— В каком смысле?
Сэр Эвин молчал, я долго ждала, но так и не дождалась ответа. Либо не может подобрать слов (это часто бывает у людей, у которых послушное тело и руки откуда надо растут — неловки в словах), либо ему нравится со мною забавляться.
— Так почему они назвали вас орком? — спросила я мстительно.
— Вы смеетесь, леди?
— Вовсе нет.
Он задумался, снова сошлись брови, обозначилась серьезная складка. Сказал, наконец:
— Я из пограничных земель. После набегов там много рождается таких, как я. — Он скосил на меня глаза, добавил: — Метисов.
А, вот к чему это было про матушку — благочестивую женщину.
Я молчала, потому что — что тут скажешь, чтобы не задеть ненароком? Сэр Эвин тоже притих, и так мы и шли — из света в тень, солнце иногда пробивалось через листву, задевало лица, как шелковый платок.
Метис, значит. То-то я думаю, странные какие-то черты. И в самом деле, напоминают тех, с кем мы сражались на просеке, тоже квадратная челюсть, тоже небольшой нос и темные брови.
— Я не хотела вас обидеть, — сказала я. — Там, откуда я родом, нет орков, так что…
— Как это — нет?
— Ну так, — пробормотала я. Язык мой! Не надо болтать, Мастеру вон уже наболтала. — Просто нет. Только люди.
— Ха, — сказал сэр Эвин. — А кого люди тогда побивают камнями, когда происходит какое-то несчастье и непонятно, кого винить? Кого вычищают из городов, стоит случиться смуте?
— О, это очень легко. Нужно выделить из людей какую-нибудь группу, назначить ее виноватой — и того-этого.
Сэр Эвин буднично кивнул.
— Понятно. Ну а у нас вот так. В приграничье лучше, там есть и мирные поселенцы, их терпят. Семьи с людьми заводят даже… А ближе к столице — редко встретишь, разве что на продажу. В рыцарском достоинстве — за всю историю десятка не наберется.
— Почему?
— Орочья кровь препятствует добродетелям, — сказал сэр Эвин. — Так говорят. Поэтому метисов в рыцарстве, монашестве и священстве почти нет. Зато в наемниках много.
— Ваш король поступил смело и хорошо, раз сделал вас рыцарем, — сказала я мягко.
Сэр Эвин не подал виду, но что-то в нем дернулось, осанка стала другая. Словно в мешке на плече прибавился центнер весу.
— Да, — сказал он тихо, я едва расслышала за шорохом наших ног в подлеске. — Его Величество был милостив. Говорили, что больше милостив, чем справедлив. А я ему так отплатил.
Я раздумывала, стоит ли спрашивать, или ну его, бередить еще, но сэр Эвин выговорил сам, чуть погодя:
— Его Величество поручал мне дела. Разные. Самое важное — оборонять принцев во время кампаний. Последнее, что приказал — это охранять королеву Рихензу, убедиться, что она выбралась из столицы целой. Он так и сказал — последнее поручение. Вышел за стены и дал Эбрару бой.
— И вы выполняете его волю, — сказала я быстро.
Сэр Эвин тихо зарычал, с силой отпихнул от лица ветку.
— Нет чести в том, чтоб бежать. И доблести в том, чтобы покинуть благодетеля, нет. Может, и мешает кровь, может, и не выйдет ничего хорошего из помеси, но верность… верность есть у всех народов. И везде она почитается.
— Верность — это и исполнить приказание. Если король мог на вас положиться — это разве не верность?
Сэр Эвин мотнул головой, как боевой конь.
Доблесть, подумала я. Верность. Хорошие слова, а на деле… что же это начнется, если вместо того, чтобы слушаться командиров и принимать тактически верные решения, рыцари и солдаты начнут делать то, что диктует им чувство преданности и прочие красивости из местных кодексов поведения? Встать рядом с королем и умереть рядом с королем. Почетно? Возможно. Только бесполезно, и добра никому не сделает.
Честь. Верность. Если они способствуют смерти, и не способствуют жизни — то зачем они нужны? Вообще, если какая-то идея не помогает выживанию и жизни — то зачем она?
Было бы гораздо хуже, если бы сэра Эвина сейчас не было тут, а был он где-то там, за стенами их столицы, среди мертвых тел.
Он шел совсем сутулый и пасмурный. Может быть, не в верности дело. Или не в той, рыцарской, а обычной человечьей. Тяжело знать, что того, кто тебя пригрел, больше нет на свете, а кроме него ты не больно-то кому нужен. Все это переживают. Потому что люди смертны, и рано или поздно у нас умирают бабушки, родители, любимые учителя.
Я зашагала совсем рядом с рыцарем, коснулась руки. Тут же в голову прыгнули слова Марха Мэлора: женское сердце, мол, мягче женской же груди. Ну и наплевать. Последнее дело — стыдиться, что кому-то сочувствуешь.
Первым голоса услышал сэр Эвин, положил ладонь на ножны, подвинул меня за спину. Я не возражала, пусть лучше он машет колюще-режущим и изображает защитника, чем это буду делать я. Его этому учили не один, наверное, год, жалко, если образование пропадет.
Мы ступили на тропу, голоса слышались впереди, теперь было ясно, что кто-то покрикивает. Деревья и кусты расступились, и стало видно, что впереди перекресток троп, у перекрестка — знак, а под знаком собрались вокруг повозки люди и спорят. Они приметили нас с сэром Эвином, но разговора своего не прекратили, а только жарче замахали руками. Крепкий, одетый в бордовое мужчина повелительно гаркал, не менее крепкие (и более спортивные) вооруженные парни по бокам от него молчали, но придавали внушительности. Одетый попроще народ, плотная и гамная толпа, что-то от гражданина этого требовали. Мы с рыцарем приблизились, встали на задах толпы и принялись слушать.
Мужик с посеребренной бородой, как я поняла из перешептываний толпы, староста деревни, требовал, чтобы гражданин, а он был купец, свернул к ним и продал товар по честной цене. Гражданин отказывался и просил больше. Вооруженные ребята шугали подбиравшихся к повозке жителей. Жители были, надо сказать, тощие.
— А чем торгует-то? — спросила я у женщины, за юбку которой цеплялись два пацаненка.
— Известно чем, хлебом. А у нас беженцев полны дворы, и самим уже есть нечего, все армия забрала.
— Я принимаю к оплате и вещи! — рявкнул гражданин в бордовом. Женщина прижала к себе детей, прикрыла им уши и выкрикнула все, что она о таких сделках и о самом купце думает. Сказала мне: — И знает ведь, пройдоха, что никуда не денемся, понесем вещи меняться, иначе до урожая ноги протянем. И беженцы выменяют все, что с собой прихватили. Хитрый сильно! — крикнула она снова. — Знает, где искать наживу!
Наживаться лучше всего на тех, кто купит в любом случае, подумала я, чувствуя, как кровь становится горячее и сердце гонит ее со злым усилием. Женщина спросила, а кто я сама-то буду и откуда иду, и не получше ли там с зерном, но я оставила ее, пошла вперед сквозь собрание, уворачиваясь от локтей. Сэр Эвин присоединился, расчистил собою дорогу, как бульдозер.
Я подождала, пока староста закончит очередную речь, оттерла его в сторонку, обратилась к гражданину торговцу:
— Милостивый государь! Добрый день. А верно ли говорят, что цена, которую вы запросили, слишком высока для этих людей?
Торговец оглядел меня и неуверенно, словно не решил еще, как реагировать, ответил:
— Товар всегда найдет того, для кого цена будет в самый раз.
— А правду ли говорят, милостивый государь, что еще недавно цена была втрое ниже?
— Верно, — буркнул староста. — Как из-за проклятущих отродий тут перестали ездить с торговлей, так каждый думает, что если смелый — может заломить любую цену. Так вот не получится, не получится у тебя, скаредник! Жиреть на нашей беде хочешь?!
— Если не надо, добрые люди, я уеду, — сказал торговец, поглаживая мешок на повозке, — но все-таки я вижу, есть тут те, которым требуется мой товар. Подходи, не бойся!
Я попросила у сэра Эвина мешок, зарылась. Вытащила сверток, развернула на ладони, показала серьги старосте.
— Сколько хлеба можно выменять на это? Это настоящее золото.
Кольцо селян тут же сжалось, всем было интересно. Староста пригладил бороду, назвал какую-то меру, я не узнала слова, но сэр Эвин одобрительно хмыкнул, поэтому я поверила. Обернулась к торговцу.
— Так вот, милостивый государь, сейчас вы отпустите нам именно столько, сколько сказал сударь. Ясно? Ни мерой меньше, сволочь вы и спекулянт. А ну слушать внимательно! Ни мерой меньше. А то вот он, — я ткнула пальцем в сэра Эвина, — убедит вас, что обманывать нехорошо. И наживаться на голодающих. И успокойте своих мальчиков, — предупредила я, когда вооруженные ребята ступили вперед, — вы ничего не сможете против сэра рыцаря.
Сэр Эвин сделал зверскую физиономию. Ребята переглянулись, один занес дубинку — и она тут же полетела в придорожные кусты. Сэр Эвин вернул руку на рукоять меча. Ребята помялись, как собаки, когда не знают, кинуться или бежать — и отступили. Руки с оружия не убрали, но все равно это было хорошо, потому что гражданин торговец мотал головой в поисках поддержки, не находил, и скоро сдался.
Хлеб оказался не тем хлебом, на какой я рассчитывала, а на несколько технологических операций моложе буханки. Селяне растащили зерно быстро, а куда нам с сэром Эвином девать свою долю, было непонятно. К счастью, староста пригласил с собою в селение, а когда мы выяснили, что до него топать и топать и отклонили приглашение, послал вихрастого юнца бегом, и тот вернулся довольно быстро. Принес нам в дорогу сухарей, несколько клубней и даже кармашек соли. За это мы вручили старосте не нужное нам зерно.
— А звать-то вас как, госпожа, и вас, сэр рыцарь?
Сэр Эвин предупреждающе коснулся моего локтя.
— Это неважно, добрый сударь.
— А за чье ж здравьичко нам тогда молиться?
— Помолитесь за упокой государя Готефрета, — сказал сэр Эвин и пошел по тропе. Я поклонилась, прижимая кулек со съестным к груди, и поспешила за ним.
Когда мы отошли, торговец осмелел, и в спину нам полетели проклятья. Сэр Эвин обернулся. Проклятья стихли, и торговец с вооруженными ребятами сделали вид, что увлечены закреплением мешков на повозке.
— Это можно есть сырым? — я показала сэру Эвину овощ, похожий на морковку, только зеленовато-желтый.
— Можно, — сказал сэр Эвин. Я тут же вгрызлась. Рыцарь снова обернулся через плечо. — Это были очень дорогие украшения. Красивые. Вам их не жаль?
— Очень жаль, — призналась я, жуя. — Поэтому я стараюсь не думать. Что сделано, то сделано, верно?
Сэр Эвин, чуть погодя, кивнул.
Серьги были мамины. И больше при себе у меня ничего ее не было. Так что, если я никогда отсюда не выберусь, так и не останется ничего — ее. Я почувствовала, что в груди сгущается муторно-зеленое, как тина, сожаление, и сказала себе не думать. Не думать. Уже все.
— Вы ведь не благородного рождения… леди?
Я чуть не подавилась местной морковкой. Ну теперь-то что такое? Что ни день, то сложности. Я думала, на эту неделю с меня хватит.
— Почему вы так решили?
— У того, кто рос беспечно и богато, не бывает такой ярости к тем, кто притесняет слабых.
— Господа тоже бывают щедры, — сказала я осторожно.
— Может быть. Но искренняя злость — только у тех, кто бывал беден и бессилен.
Я задумалась, что отвечать. Да, я как увидела, что этот товарищ, который, судя по ряшке, очень хорошо жрет, хочет нажиться на людях, которым скоро будет нечего терять, так глаза застила злоба. Ненавижу, когда несправедливы к тем, кто не может ответить. Но неужели это было по мне заметно?
— У нашей семьи бывали трудные времена, — сказала я, не больно-то покривив душой.
— Я понимаю, леди. У меня тоже… бывали.
У нас голод, конечно, другой, и трудные времена — другие. Тут вон деревнями люд вырезают, а женщин уволакивают — и явно не для того, чтобы одеть в парчу, дать денег и отпустить на волю. Тут голодают — прямо до смерти. Селяне были тощие, хотя живут, казалось бы, на земле, а земля всегда что-нибудь родит. Сыра не дали и молока… бабушка рассказывала, что скотину берегут, но когда прижмет — все равно съедают. Потому что хочется жить.
Тут это "хочется жить" каждый день. Я недавно в этом мире и видела только малую часть, но уже… хочется жить, и все для этого сделаешь. Трудные времена. Я потрогала кинжал в ножнах, покусала губу.
Трудности другие, а страхи одни и те же, и изменяют людей, держу пари, точно так же. Не к лучшему изменяют — ни там, ни здесь. Тут это происходит быстрее. Я уже натворила то, о чем буду жалеть, как сойдет злость, и неважно, что непонятно, как можно было по-другому.
— Мы с вами не такие разные, наверное, — пробормотала я.
— Возможно, леди, — сказал сэр Эвин. Спросил вдруг: — Вы замужем?
Я споткнулась о камешек.
— Н-нет. — Я кашлянула. — Не довелось.
— Обручены?
— Нет. И не собиралась. А вы?
Сэр Эвин сделал сложное лицо.
— Я дал обет не вступать в брак до того, как сокрушу врагов моего государя.
— А что насчет дамы сердца? — заинтересовалась я. — У наших рыцарей были… есть дамы сердца. А у вас?
— Дама сердца?
— Женщина, которой посвящаешь подвиги и баллады, но при этом не делаешь попыток овладеть, а счастлив, если она подарит тебе платок или что-то в этом роде.
— А, — сказал сэр Эвин, лицо его на миг разгладилось. — Дева-милостивица. Многие почитают в этом качестве королеву Рихензу, еще больше — принцессу Вербургу.
— Вы из первых или из последних?
Сэр Эвин поднял и опустил плечо.
— Я не совершил пока ничего такого, чтобы герольды спрашивали, кому посвящаю деяние. Но если когда-нибудь совершу, то — во славу принцессы.
— Красивая принцесса-то? — улыбнулась я. — Или славна чем-то другим?
— Красивая, — сказал сэр Эвин. — Говорят. Образец доброты и прелести. Я никогда ее не видал. Ее уже выдали замуж, когда Его Величество впервые позволил мне появиться при дворе.
— "Дева-милостивица" — хорошо звучит. Должна миловать?
— Если рыцарь того достоин. Когда-то так звали дев, которые утешали раны героев после подвигов. А те, в свою очередь, эти самые подвиги им посвящали. Теперь все по-другому. Но дева-милостивица, если принимает внимание рыцаря, должна, случись что, защищать его в суде. Например. И оплакивать после смерти. — Сэр Эвин почесал нос. — Мастер рассказывал именно так.
Рыцарь о рыцарстве узнает у Мастера фейерверков. Занятно.
Когда он не рычит на меня и не топает, и не перемазан своей и чужой кровищей, с ним очень приятно поговорить, и делается спокойно. Как с человеком, от которого не прибавляется сил, но и не убавляется, а он просто есть, и можно с ним побеседовать. Хорошо. Жизнь приучила ценить таких людей.
— А я красивая? — спросила я. Атмосфера беседы о том и об этом заставила расслабиться и осмелеть.
— Миловидная, — сказал сэр Эвин.
Врет, что ли? Даже не оглядел еще раз, как обычно делают, когда получают такой вопрос.
— Скажите честно.
Я спрашивала не из кокетства, а потому, что стандарты красоты тут могут быть совсем другими, вдруг тут бреют пол-головы, чтобы лоб казался выше, чернят брови или наоборот — выщипывают до невидимости, подкладывают под платье подушки, чтобы вышел определенный силуэт, или красят зубы, или пьют уксус, чтобы быть бледными. У каждого времени и каждого народа по-своему, а мне нужно знать, не странна ли я и не противна ли для сэра Эвина, чтобы не спугнуть, если захочу сделать шаг определенного толка.
Тут-то он меня все-таки оглядел. Улыбнулся чуть заметно и заключил:
— Был бы я богат и свободен — дрался бы за вашу руку.
Это "да" или "нет"? Больше похоже на "да". Ну ладно. Я улыбнулась ему, ненавязчиво коснулась руки.