— Очень болит?
— Нет, — сказал он, — сейчас совсем не болит… На улице хорошо, да?
— Пригревает, — вздохнула Ренька. — На каштанах почки лопаются. У меня вся спина взмокла, пока я сюда добиралась.
— А почему ты не на работе?
— Так сегодня же воскресенье, — сказала Ренька.
Помолчали. Им трудно было найти тему для разговора, и они почему-то немного стеснялись друг друга.
— Немцы детей раздавали, — неожиданно сказала Ренька.
— Каких детей?
— Из Саласпилса. Сирот. У них там кровь выкачивали для раненых. А потом раздавать стали. Одна женщина из нашей мастерской взяла. Кожа и кости, смотреть страшно. На шее бирка деревянная. Химическом карандашом имя и фамилия написаны. Фамилию мы так и не разобрали. Он, понимаешь, сосал эту бирку, буквы расплылись…
— Черт-те что, — сказал Янцис. — Думаешь, выживет?
— Надо, чтоб выжил. Мы с Валькой в доску расшибемся…
— Вы осторожно, сразу не закармливайте. Ему бы витаминов.
— Достанем, — тряхнула головой Ренька, — и тебе и ему достанем. Плохо, что весна, но все равно разживемся чем-нибудь.
— Не обо мне речь, — поморщился Янцис, — я через день-другой встану. Ему достаньте.
Теплой ладошкой Ренька зажала ему рот.
— Ишь развоевался! Зря я тебе рассказала.
— Н’ч’го н’зря, — пробубнил из-под ее ладошки Янцис.
Ему было чертовски приятно касаться губами этой мягкой, нежной ладони, и то, что Ренька сидела здесь, рядом с ним, и над ним наклонившись, тоже было чертовски здорово. Кажется, он впервые видел ее лицо так близко, и так же, как Роберт заметил, что у него глаза синие, так и он теперь разглядел, что у нее глаза с золотниками, карие, очень большие, и на радужной оболочке несколько золотинок; а рот большой, но нисколько ее не портит; и, наверное, она недавно мыла голову, волосы светлее обычного, пушистые, каштановые, на солнце, должно быть, золотятся…
Ренька быстро отняла ладошку, словно ей щекотно стало.
— Ну, ну, не бубни. Спать тебе надо побольше. Я еще зайду.
Она встала, одернула короткую юбку, запустила в волосы пятерню, пытаясь пригладить их.
— Выздоравливай.
— Спасибо, что зашла, — сказал Янцис.
— Адью, — сказала Ренька и быстро вышла из комнаты.
Он закрыл глаза. В кухне пошептались, потом осторожно открылась и закрылась входная дверь. Щелкнул замок.
Карл Карлыч страдальчески поморщился:
— Будь такое средство… Но пока его нет. Болтают, правда, что в Англии изобрели. Какой-то пенициллин, что ли… Как будто спасает. Но плохо верится.
— Значит… — сказала мать.
Доктор закрыл кран, снял с гвоздика полотенце и стал вытирать руки.
Уже стоя в дверях, он, потоптавшись, сказал:
— Мужайтесь.
Потом она вошла в комнату к Янцису. Увидела его вопрошающие глаза, сказала громче, чем следовало:
— Как только встанешь, выпорю.
— А я встану?
— Нет, всю жизнь будешь валяться, а я за тобой ухаживать.
Он слабо улыбнулся:
— Отец сегодня приезжает?
У нее кольнуло в сердце.
— Сегодня. Если не слетел под откос.
— Не слетит, — тихо сказал Янцис.
— Ладно. Я в аптеку сбегаю. Тебе ничего?
— Все в порядке, — сказал он, — иди.
Но только она ушла, его стал трясти озноб. Голова отяжелела, мысли потеряли ясность и связь между ними потерялась тоже, он с трудом повернулся на бок, лицом к окну, за окном розовела от заката кирпичная стена, где-то под крышей ворковали голуби, во дворе, наверное, играли в прятки, потому что чей-то истошно звонкий голос выкрикивал:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.
Пришел из гимназии Тужурка, долго возился на кухне, потом осторожно заглянул к Янцису, увидел, что тот не спит, вошел, сел на кровать.
Озноб продолжался, и Янцис попросил:
— Укрой меня чем-нибудь. Трясусь как заячий хвост.
Тужурка вскочил, приволок зимнее пальто, навалил его на Янциса, потом схватил свое одеяло и набросил поверх пальто, хотел еще чего-то набросить, но Янцис поморщился:
— Хватит. Уймись.
Тужурка унялся. Опять присел на кровать. Громко, басом спросил:
— Доктор приходил?
«И чего они все кричат? — досадливо подумал Янцис. — Мать кричит, этот кричит…» И ответил нарочито тихо:
— Приходил. Сказал, что помру я.
Парень вздрогнул и опять заорал, словно с глухим разговаривал:
— Брось болтать! Дурак!
Янцис усмехнулся:
— Чего орешь-то? Думаешь, кто-то вечно жить будет?
— Ну, это другой вопрос, — басовито, но намного тише сказал Тужурка. — А пока что надо пожить.
Он помолчал, потом взял с ночного столика «Военные самолеты», стал листать.
А Янцис вспомнил, что Димка говорил про Кита. Про какой-то пропуск. Кит хороший парень. Только встретились они странно. При чем тут пропуск? И про Эрика что-то. Вытанцовывает пропуск? Белиберда какая-то. Никогда этот пират толком ничего не скажет.
— Послушай, — сказал Янцис, и зубы у него снова застучали от озноба. — Это Димкина книжка. Он мне только почитать принес. Отдашь ему потом.
— Ладно, — явно думая о другом, сказал Тужурка.
— Что в гимназии нового?
— Эрик вечером зайдет. Рита шлет тебе привет.
— Спасибо, — сказал Янцис и, помолчав, добавил: — Отец сегодня вернется.
Выскочив из дома, мать бросилась в конец улицы, где жили Клеберисы, и на углу чуть не налетела на Тужурку. Он что-то спросил растерянно, но она только махнула рукой и побежала дальше.
У Клеберисов могло быть вино, а доктор сказал: хинин и вино. Правда, сказав это, он сам же и развел руками: пиэмия… тут уж…
Эта «пиэмия», это проклятое слово застряло у нее в сознании, как гвоздь, оно буравило мозг до тошноты, до рвоты, оно впилось пиявкой, высасывало кровь и разум, оно, как будто, становилось началом безумия — пиэмия, пиэмия, пиэмия!..
Открыла Анна. И отшатнулась, прижалась к стене, потому что мать Янциса, как бы и не заметив ее, ворвалась в прихожую, рванула дверь туалета и оттуда сразу же донеслось что-то вроде мучительного кашля, а потом стало ясно, что это рвота. Тогда Анна бросилась в кухню, схватила первую попавшуюся кружку, трясущейся рукой повернула кран, заставила себя подождать, пока пойдет совсем ледяная вода, а потом, расплескивая ее, бросилась в туалет.
Мать стояла над унитазом, согнувшись почти под прямым углом, перехватив руками живот, и громко дышала открытым ртом.
— Выпей, выпей, вот, — совала ей кружку Анна, но мать, не отвечая, медленно распрямилась, рукою вытерла рот, привалилась спиной к стене и прижалась к ней затылком, потому что у нее тряслась голова.
Анна все-таки заставила ее сделать несколько глотков, но после этого опять возобновилась рвота.
Янцис выпил целый стакан вина. Вино было приторно-сладкое, во рту остался странный и неприятный осадок. Он попросил чаю. Мать вышла в кухню, а несколько минут спустя туда же вошел Тужурка, сказал хрипловатым шепотом:
— Он заснул.
Она сидела возле кухонного стола и тоже как бы спала, только глаза у нее были открыты.
Тужурка осторожно опустился на табурет. Помолчал. Потом робко и еле слышно спросил:
— Плохо, да?
Он думал, что она не ответит. Она действительно не ответила, но кивнула — как-то машинально, безучастно. Тужурка даже засомневался — слышала ли она вопрос? Но переспрашивать у него не хватило мужества. Вместо этого он сказал:
— Тут один парень хотел зайти. Я выйду на улицу, подожду его. Скажу, чтобы не заходил.
Мать снова кивнула, и Тужурка осторожно встал, на цыпочках прошел к двери и вот, дверь стала медленно-медленно закрываться за ним.
Она видела это краем глаза, и где-то глубоко в мозгу у нее шелохнулось беспокойство — только бы не громыхнул замок. Но замок не громыхнул, только на плите стал тихо посапывать чайник, и постепенно мысли снова вернулись к этому.
После припадка у Клеберисов она только об этом и думала. Сначала просто было ощущение — какое-то странное, еретическое, немыслимое ощущение, но оно не прошло, а напротив, окрепло, оформилось в мысль, которую уже и словами можно было выразить, хотя от этого становилось еще страшнее.
А мысль эта, в свою очередь, сводилась к простому осознанию того, что самое тяжкое для нее — это последние дни жизни сына. Именно жизни, когда она должна держаться так, будто ничего и не происходит, а вовсе не смерти его, потому что за этим рубежом ей уже все позволено — биться, кричать, сойти с ума, руки на себя наложить… Там уже была свобода, полная свобода, а вот до смерти его она должна была переступить через самое себя, через все человеческое, обеими руками держать себя за горло и говорить с ним так, чтобы не заронить ни малейшего подозрения. И не кричать, как сегодня, а как обычно… Вспомнить, как она говорила обычно, и так держаться, пока он не закроет глаза. Какой же самый чудовищный ужас сравнится с этой невероятной пыткой, когда жизнь сына тяжелее для нее его смерти…
Отец приехал только через два дня. Янцис уже лежал на столе.
Из записок Реглера
…Ефрейтор сказал мне, что был большой английский налет на Кенигсберг, в котором, будто бы, участвовало пятьсот четырехмоторных «Ланкастеров». Наш тыл превращается в самый уязвимый из фронтов. У меня бессонница, и я молюсь, чтобы пришло письмо от Лизбет…
…Опять отвозил оберштурмбанфюрера в книжную лавку. На этот раз он велел мне дожидаться его за рулем. Хотел бы я знать, кто был в лавке и с кем он говорил сегодня?
Сидя в машине, читал «Дворянское гнездо» русского писателя Ивана Тургенева. Шеф застал меня за этим занятием, потребовал книгу, прочел заглавие и сказал: на этой планете, Реглер, лучше быть кукушкой, чем иметь собственное гнездо…
…Был у З-х. Йозеф, как всегда, шутит: вы знаете, Каспар, чем мы отличаемся друг от друга? Мы смотрим один и тот же фильм, но я смотрю на экран с одной стороны, а вы с другой. С другой тоже видно, только то, что у меня слева, у вас справа… Мы оба посмеялись.
По-моему, его беспокоит Димитер…
Свой человек, свалившийся с луны
Дверь открыла Гуна. Наверное, брат предупредил ее, потому что особого удивления она не выказала, хотя какая-то доля его и присутствовала в том, слегка преувеличенном радушии, с которым она встретила Эрика. Стало быть, и Гунар не очень верил, что приглашение будет принято. Скорее всего, сказал между прочим: знаешь, я позвал на сегодняшний вечер Эрика, хотя и маловероятно, что он явится.
Эрик поцеловал ей руку. Она была очень удивлена. Руку она ему протянула для пожатия — ребром ладони, а не горизонтально, не безвольно, как протягивают для поцелуя, хотя перед этим уже раз пять протягивала ее именно так, но в отношении предыдущих гостей ей было известно, что те «целуют ручку», а вот от Эрика, товарища детских игр, она никогда такого не ожидала. Она даже инстинктивно дернулась, когда поняла его намерение, но он крепко сжал ее пальцы, повернул ладонь горизонтально и, чуть приподняв, коснулся губами. И она про себя отметила, что сделал он это безукоризненно: слегка приподнял, склонился и коснулся губами, а не чмокнул.
— Я очень рада… — она запнулась после этих слов, хотя они прозвучали достаточно естественно и без продолжения. А продолжение могло быть двояким: я очень рада, что ты пришел и — я очень рада, что вы пришли.
Повернувшись в сторону комнаты, откуда доносился сдержанный гул, она крикнула:
— Гунар!
Но так как из-за двери никто не появился, она быстро затараторила:
— Он тоже будет очень рад. Мы так редко встречаемся. Его новые друзья… Ведь старый друг лучше новых двух, не правда ли? Но мужчины быстро обзаводятся новыми друзьями, а я… я так тяжело схожусь с людьми…
Наконец появился Гунар. По глазам было видно, что он уже выпил. И не удивительно. Шел одиннадцатый час вечера.
Эрику показалось, что Гунар даже не сразу узнал его, но, мгновение спустя, тот широко развел руки, хотя и без намерения заключить гостя в свои объятия. Это был просто знак радостного гостеприимства.
— Человек! Будь я проклят! Я думал, что ты подведешь.
Эрик улыбнулся и протянул ему подарок — «Робинзона Крузо», книжку о том, как человек может остаться человеком.
Гунар сначала хотел рассмеяться, потом нахмурился, потом улыбнулся.
— Ценю, — сказал он, — ценю понимание.
Эрик не знал, понимание чего тот ценит, и внутренне насторожился.
В комнате слоями висел и мягко колебался дым. Одни слои были синие, другие сизые. Чуть пониже дыма, за широким столом, сидели гости. Эрик знал, что человеческий глаз может одновременно воспринять три объекта, и, благодаря этому, он сразу, не считая, определил, что за столом сидело шесть человек. Четыре стула пустовали, два из них — видимо, стулья именинника и его сестры. Дверь в гостиную была открыта, и там, на диване, он различил еще две фигуры. Итак, шесть плюс два и еще плюс два. Он был одиннадцатым, а одиннадцать его счастливое число.
Гунар представил его всем сразу и несколько необычно:
— Рекомендую — свой человек, свалившийся с луны.
Девушка, ближе всех сидевшая к вошедшим, вскинула голову, хлопнула ресницами, словно сделала моментальный снимок, и участливо спросила:
— Вы не расшиблись? У нас чертовски твердая планета.
— Я упал на мягкое место, — негромко сказал Эрик.
— На мягкое место планеты или на собственное?
Но тут их, конечно, перебили. Поднялся галдеж, стали двигать стульями, и, в конце концов, Гуна посадила его рядом с собой. Место справа осталось не занятым.
Перед Эриком поставили чистый прибор, налили водки. Гуна положила ему на тарелку огромный кусок холодца, пододвинула хрен.
— Сегодня у нас свиной день: свиная колбаса, свиной холодец, свиные отбивные и…
— И копченая лососина, — перебила, ее большеглазая девушка, оказавшаяся напротив Эрика. И она протянула ему длинное блюдо, еще наполовину заполненное коричневато-розовыми ломтиками.
— Обязательно попробуй, — громко, через весь стол сказал Гунар. — Эту зверюгу я сам поймал в Салаце. Они сейчас прут туда нереститься. — Он поднял рюмку, подмигнул Эрику: — За тебя, старина, и за старую дружбу!
Эрик чокнулся с Гуной. Большеглазая тоже подняла рюмку и сказала:
— Прозит!
Остальные не обратили на них никакого внимания.
Ужин подходил к концу, и общий разговор давно распался на отдельные диалоги.
Эрик ел и незаметно разглядывал присутствующих. Только одному из них было лет сорок, все остальные — значительно моложе. Сорокалетний сидел рядом с большеглазой девушкой и сосредоточенно молчал. Когда он нагибался над тарелкой, очки в золотой оправе сползали ему на нос, и он указательным пальцем подталкивал их обратно на переносицу. Волосы у него были ярко-черные, гладко зачесанные назад, блестящие от бриллиантина. На темени они немного раздвинулись, и там белела полоска кожи.
По другую сторону от большеглазой сидел высокий парень с крупными чертами лица. Эрик знал его на вид, это был сын лавочницы с соседней улицы. Лавочница — маленькая, хрупкая женщина, с вечно озабоченными глазами, через каждые пять-шесть слов говорила: пожалюста. Сын, наверное, был в отца, хотя отца Эрик никогда не видел — тот умер еще до того, как женщина открыла свои «Продовольственные товары». Этот парень, так же как и Гунар, сразу записался во вспомогательную полицию, но предпочитал ходить в штатском. Была здесь и его девушка, пышная, но с блеклым, невыразительным лицом, работавшая кассиршей в «Soldatenkino». Сейчас она сидела, отодвинувшись от стола, откинув голову, чтобы не мешать разговору своего Висвалдиса с парнем в клетчатом спортивном костюме. Парень говорил очень быстро, отрывисто и с методичностью метронома ударял по столу чайной ложечкой. Эрик подумал, что где-то видел его, но ничего не мог вспомнить, пока тот не повернулся к нему в профиль. Тогда он вспомнил.
Это было давно. Они шли по улице, и Хуго сказал: вон, по той стороне идет человек, к которому я ходил наниматься. Наниматься Хуго ходил по объявлению: «Нужны мальчики — разносчики газет». По его словам, собралось их с дюжину, большинство — отпетых, с Гризинькална, те так и шныряли глазами. Но комната была бедная, в бедном деревянном доме, там же на Гризинькалне, и не верилось, что молодой человек в поношенном спортивном костюме имеет отношение к такому серьезному делу, как издание газеты. Он долго толковал, какой эта газета будет, но Хуго запомнил только «национальный дух» и «национальное самосознание». Молодой человек записал их адреса и сказал, что известит, как только газета начнет издаваться. Как Хуго и думал, ничего из этой затеи не получилось.