Дальше сидел еще один человек, очень заинтересовавший Эрика. Если бы не глаза, он выглядел бы молодым, но, несколько раз встретившись с ним взглядом, Эрик подумал, что тот очень стар. Правда, так он подумал только сначала. Потом мысленно сделал поправку: скорее, тот прожил несколько жизней и всякий раз умирал молодым. Быть может, сейчас его жизнь в очередной раз подходила к концу.
— Кто этот человек, Гуна?
Гуна медлила с ответом, воспользовавшись тем, что ее сорокалетний визави наполнял рюмки. И только выпив, закусив, сказала как бы про себя:
— Я мало знаю присутствующих. Кажется, он воевал под Волховым, был ранен, демобилизовался. Лучше спросить у Гунара.
Она все еще уклонялась от личных местоимений.
— У него странные глаза, — сказал Эрик.
— Глаза вампира, — подавшись вперед, неожиданно заявила большеглазая. Она все время прислушивалась к их разговору.
— А вы когда-нибудь имели дело с вампирами? — неприязненно спросила Гуна.
— Я часто вижу их во сне. У них в точности такие глаза.
Гуна промолчала, потому что в эту минуту на пороге появилась парочка, ранее сидевшая в гостиной.
— Мы хотим выпить, — громко заявила девушка.
Шум в комнате оборвался, головы повернулись к вошедшим.
— Дайте им выпить, — тоже очень громко сказал Гунар.
Кто-то засмеялся, и пауза кончилась. Все снова заговорили разом, нестройно, уже не обращая внимания на вошедших.
Девушка обошла вокруг стола, и Эрик встал, отодвинул незанятый стул справа от себя. Она кивнула ему, села и, сдвинув брови, потребовала:
— Налейте. И себе тоже.
Потом подняла рюмку:
— Рада вас видеть, Эрик. Вы меня не узнали?
— Я заметил вас в гостиной, но не был уверен, что это действительно вы, Даце.
— Хорошо, — сказала она. — Теперь вы уверены. Давайте выпьем.
Когда это было? Кажется, очень давно. Это было ночью, когда он встретил пьяного Хуго. Когда тот потребовал, чтобы они зашли к его девушке. «К девке моей зайдем?» И Эрик сказал: «Да». А Хуго присвистнул и даже чуточку протрезвел: «Пошли, старина». Даце жила в угловом доме, в одном квартале от них, они поднялись на четвертый этаж, и Хуго позвонил. Женский голос спросил из-за двери: «Кто там?» Хуго сказал: «Отпирай!» — и дверь отворилась. За дверью стояла невысокая миловидная девушка в халатике и шлепанцах на босу ногу. Когда они вошли в прихожую и Даце стала запирать за ними дверь, Эрик заметил, что ноги у нее почти неестественно белые с маленькими розоватыми пятками. Приходу Эрика она нисколько не удивилась, предложила раздеться, провела в комнату, потом извинилась и вышла. Эрик подумал, что она решила переодеться, но, минуту спустя, девушка опять появилась все в том же халатике и сказала, что поставила кофе. Хуго, пошатываясь, подошел к ней и обнял за плечи. Она спокойно сняла его руки, улыбнулась: «Ты еще не познакомил меня со своим другом». Хуго пьяно расхохотался: «Откуда ты знаешь, что он мой друг? Быть может, он враг мой?» «Все равно, — сказала она и протянула руку: — Даце».
Постепенно все перешли в гостиную. Мебель была сдвинута к стенам, и две пары уже шаркали ногами по сверкающему паркету. Эрик сидел на узком старомодном диванчике, ссутулясь, подперев рукой подбородок, уставясь в пол. Рядом гремел патефон. Патефон этот был необычный, только в кино он видел такой однажды, в каком-то роскошном фильме, где некто обольщал свою даму в альпийском шале. Когда пластинка кончалась, рычаги сами снимали ее и ставили следующую.
Танцевали — Гуна с сорокалетним и Даце с Гунаром. На Гуне были лодочки из коричневатой змеиной кожи, и Эрик грустно подумал, что наверное они жмут — верхний ободок глубоко впился в подъем.
Даце тоже была в лодочках, но черных, лакированных. С близкого расстояния можно было разглядеть, что лак потрескался. Чулки темные, и не верилось, что ноги под ними невероятной белизны. Почти такие же, как кафельная печь, возле которой сейчас остановилась Даце.
Рядом с Эриком тяжело опустилась на диванчик мать Гунара, номинальная хозяйка дома.
— Сиди, сиди, мой мальчик, — сказала она, когда Эрик сделал движение, чтобы встать. И удержала его.
Она почти не изменилась с тех пор, как Эрик ее помнил. Грузная, плоскогрудая женщина, с круглым, в мелких морщинах лицом, похожим на мятую фольгу, только не серебряную, конечно, а тускло-розовую, черное шерстяное платье спереди было запорошено осыпавшейся пудрой.
Сказав «сиди, сиди», женщина тяжело вздохнула и в груди у нее что-то тонко пискнуло. Достав кружевной платочек, она откашлялась в него и сказала, глядя прямо перед собой маленькими пустыми глазами:
— Я рада, что ты пришел, Эрик.
Потом она поерзала, стараясь удобнее уместить на диванчике свое большое тело, и задала ему неожиданный вопрос:
— Ты часто ходишь на кладбище?
Из патефона, как сноп искр, вырвалась румба, и женщина не расслышала, что ответил ей Эрик, но с надеждой переспросила:
— Ты говоришь, часто?
Эрик кивнул.
— Твоя мать была удивительной женщиной.
Она почти прокричала это, и кое-кто оглянулся на них. Старуха смутилась. Повернувшись всем телом, она зашептала ему прямо в ухо:
— Твоя мать была удивительной женщиной. Я ей завидовала. Но я не хочу, чтобы меня хоронили в цинковом гробу. Я хочу в деревянном. Тебе этого не понять. Меня все считают ненормальной. А когда доживут до моего возраста… Сейчас они не думают о смерти. В твоем возрасте я тоже не думала. И твоя мать не думала. Зачем ей было думать? Она же никогда не рожала детей.
Эрик вздрогнул:
— Не рожала?
Она испугалась, как проговорившийся ребенок. Голова затряслась, а лицо сморщилось еще больше — прямо-таки комок мятой бумаги.
— Тебе пора спать, мам, — сказал Гунар, как-то неожиданно очутившийся рядом с ними.
Она покорно поднялась и зашаркала по паркету клетчатыми домашними туфлями с обвисшими розовыми помпонами.
Подошла Даце.
— Пойдемте танцевать. Или вы пьяны?
— Нет, не пьян! — сказал Эрик и отрицательно мотнул головой.
Голова закружилась, и все поплыло перед глазами. Тогда он сказал:
— Пожалуй, все-таки, да.
— А я никак не могу напиться. Целый вечер хлещу водку, а хмель не берет.
— Зачем вам надо напиваться?
Даце смотрела на танцующих, и Эрик видел ее лицо в профиль. Чистый невысокий лоб под темно-золотистой челкой, точеный носик, мягкий овал подбородка.
— Так зачем вам все-таки напиваться? — спросил он снова.
— Когда человеку плохо, это самый простой выход. — И тут же переменила тему: — Я не знала, что вы из этой компании.
— Я не из этой компании, — сказал Эрик, — я совсем не из этой компании. Просто живу в этом доме. А вы давно с ними водитесь?
— Нет. На днях случайно познакомилась с Гунаром. И, кажется, приглянулась ему.
— А он вам?
Даце пожала плечами:
— В наше время не грех обзавестись дружками в полиции. — Потом, помедлив, сказала просительно: — Не говорите Хуго, что видели меня здесь, ладно?
— Ревнует?
— Находит на него иногда. Как бешеный становится.
К ним медленно подошел сорокалетний.
— Вы позволите?..
Даце кивнула, и они пошли танцевать, а Эрик решил, что пора ему поговорить с Гунаром. Но тот уже исчез, и Эрик отправился на розыски. В столовой одиноко сидела Гуна.
— Прошу, — сказала она, показывая на стул рядом с собой.
Он сел. Гуне еще не было тридцати, но сейчас она показалась Эрику опустившейся и старой — сидела сгорбившись, сдвинув вперед тяжелые плечи, выпятив нижнюю, тоже тяжелую, губу, и под платьем угадывалось, как врезается бюстгальтер в ее мягкую спину.
— У нас плохо с мамой, — сказала Гуна, как будто продолжая прерванный разговор. — Она все чаще заговаривается. Уверяет, что родила то ли десять, то ли двенадцать детей. Спрашивает нас, куда они делись. Недавно встретила на лестнице Межараупе из четырнадцатой квартиры. Та шла с сыном. Так вот, говорит ей: вы прекрасно выглядите, мадам. А все оттого, что никогда не рожали.
— Она сказала это и про мою мать.
— И так со всеми. — Гуна покрутила пустую рюмку. — Наверно, я тоже свихнусь.
И Эрик подумал: наверное, да.
— Я живу, как в зоологическом саду. Меня кормят, чистят клетку, иногда приходят посетители и чуть ли не тычут пальцем: это кто? лама? ах, не лама, а Гуна? А у меня уже, как у ламы, вылезает шерсть.
Приличия требовали, чтобы он возразил, но нужные слова не приходили, и Эрик сидел, уставившись в тарелку с объедками, и думал, что время уже позднее, скоро все начнут расходиться и поздно будет заводить разговор, ради которого он торчит здесь уже который час.
— Скучно? — тягучим голосом спросила Гуна. — Я на всех нагоняю скуку. Даже на маму. Иногда она гонит меня, говорит, что стоит мне войти в ее комнату, как свет начинает тускнеть. Только Август еще считает меня человеком.
— Август?
— Да, он сидел здесь напротив нас. Брюнет в золотых очках.
Эрик кивнул.
— Август наш дальний родственник, точнее, троюродный брат. Доцент. Преподает в университете. Он приходит, советуется со мной, а раз советуется, значит, считает меня за человека. Разве я не права? — Она неожиданно положила Эрику на плечо тяжелую, пухлую руку. — Можно, я буду, как прежде, говорить «ты»?
— Конечно, Гуна.
Она облегченно вздохнула:
— Я боялась обидеть тебя. В определенном возрасте люди предпочитают переходить на «вы». Но это так, к слову… В общем, я очень благодарна Августу, хотя у него и без меня хватает забот. Он вдовец. Жена умерла два года назад. Детей нет. Я понимаю, что ему нужна какая-то живая душа в доме. Но ведь не эта же девчонка, правда? Ты слышал, что она сказала — ей снятся вампиры!
«Ага, — подумал Эрик, — значит, это та, большеглазая».
— Но бог с ними, с вампирами. Он известный ученый… свой круг знакомых, людей уважаемых, с положением в обществе, с определенными принципами, и вдруг — эта девчонка… Знакомьтесь: моя жена. Будет скандал, я уверена. И, по-моему, у нее ужасный характер. Конечно, он все понимает, но ей удалось прямо-таки околдовать его. А сама весь вечер сегодня увивается за Гунаром. Да вот, погляди!
И она показала на танцующих. Через раскрытую дверь Эрик увидел сначала Даце и незадачливого газетчика в спортивном костюме, потом в поле его зрения появились Гунар и большеглазая.
Девушка, запрокинув голову, не мигая, смотрела на партнера своими огромными глазами. Губы ее медленно шевелились, но слов, конечно, нельзя было разобрать, и Эрик подумал, что, скорее, она напевает, чем разговаривает. А Гунар смотрел на нее сверху вниз нетрезвыми, прищуренными глазами и слегка посмеивался.
Двигались они так непринужденно, словно и не замечали, что танцуют, и Эрик позавидовал — если его вынуждали танцевать, он думал только о том, как бы не сбиться с шага, и со стороны это, наверное, выглядело не лучшим образом.
— Прости, Гуна, — сказал он, — я не приглашаю тебя. Я танцую как медведь.
Она усмехнулась:
— А я — как медведица. Еще девочкой, когда меня заставляли танцевать на рождественской елке, все прыскали со смеху. Ты ведь бывал у нас на елке, правда?
— Всего один раз. С мамой.
Гуна покрутила вилку, на которой застряло колечко зеленого лука.
— Ты ходишь к ней на кладбище?
— Твоя мать тоже спросила об этом.
— Прости, пожалуйста. Мне очень нравилась твоя мама. Она была каким-то особенным человеком. Не таким, как другие. Все были нудные, а она… Понимаешь, она казалась мне ровесницей. И не оттого, что подлаживалась под молодую девушку — напротив, я как-то взрослела при ней. Даже умнела.
Музыка кончилась, и Гунар, держа за руку большеглазую, вошел в столовую. Увидев их, криво усмехнулся:
— Перемываете косточки?!.
— Вспоминаем о рождественских елках, — сказал Эрик.
Гуна тихо встала и вышла из комнаты.
Гунар проводил ее глазами, потом усадил большеглазую напротив Эрика, сел сам, налил всем троим водки.
— Жанна, — сказал он девушке, — я хочу выпить с вами на брудершафт.
Она покачала головой:
— Для этого мы слишком плохо знаем друг друга. Я вижу вас второй раз в жизни.
— У нас родственные души, — сказал Гунар, — я это чувствую.
— Душам не обязательно быть на «ты».
Он рассмеялся:
— Вы мне чертовски нравитесь.
— Вашему дяде тоже, — отрезала она.
Гунар помрачнел:
— Какой он мне, к черту, дядя. Седьмая вода на киселе. Неужели вы можете думать всерьез об этом доисторическом типе?
— Вы тоже доисторический тип.
— Я? — удивился он совершенно искренне. — Почему?
— Потому что история начнется только после вас.
Похоже было, что Гунар не знал, как ему на это отреагировать: то ли выяснить, о чем она, собственно, говорит, то ли перевести все в другую плоскость. В конце концов, он выбрал последнее.
— Ты слышишь, Эрик, что думают о нашем поколении? Для истории мы, оказывается, не годимся. Она игнорирует нас, эта гордая история. Придется обойтись без нее. Давайте выпьем!
Они чокнулись и выпили. И тут в комнату вошел Август.
— Все пьете? — сказал он, поморщившись.
Жанна вскинула голову:
— Разве это не способ веселиться?
— Не похоже, чтобы вы веселились.
— Уж как умеем, — сказал Гунар. — Мы ведь не по-ученому веселимся, а как бог пошлет.
— Оно и видно, — опять поморщился Август. — Вы не думаете, Жанна, что нам пора откланяться?
— Не думаю, — сказала Жанна. — Если вам пора, уходите. Я и одна доберусь.
— О, господи, — вздохнул он и сел рядом с нею. — Придется мне тоже пить.
Эрик решил, что это самый подходящий момент. Он извинился и встал.
— Гунар, можно тебя на два слова?
— Да, конечно, — не очень охотно отозвался тот.
Они прошли в кабинет. Раньше это был отцовский кабинет, но Гунар завладел им уже давно и кое-что изменил в обстановке. До войны Эрик не раз приходил сюда платить за квартиру. Теперь вместо зеленых штор висели темно-коричневые, с письменного стола исчезла лампа с зеленым абажуром, и вместо нее появился тяжелый торшер возле кожаного дивана. И что было невозможно раньше — на стенах висели, сделанные углем, наброски обнаженных женщин. В довольно рискованных позах. И, конечно же, не было раньше здесь карабина — над диваном, и сигаретных окурков, на столе, на полу, везде…
Гунар брякнулся на диван:
— Садись, старина. Я сам хотел потолковать с тобой.
Он как-то размяк, подобрел, наверное, уже простил Эрику, что тот увел его от Жанны. Он вытащил из кармана пачку сигарет, щелкнул пальцем по донышку, протянул Эрику:
— Закуривай.
Эрик сигарету взял, ему показалось, что так будет легче начать разговор, прикурил от зажигалки, поднесенной Гунаром, но глубоко затягиваться не стал, памятуя, как его тошнило в детстве, когда они с Хуго учились курить.
Гунар глубоко затянулся, выпустил дым. Сказал как бы про себя:
— Скоро тебя призовут. Ты ведь в двадцать седьмом появился на свет?
Эрик кивнул.
— Тебя призовут в зенитчики. Противовоздушная оборона. Двадцати- и тридцатисемимиллиметровки. Знаешь? Теперь это уже точно известно.
Эрик пожал плечами:
— Что же делать?
— Не хочется терять своих ребят… Это во-первых. Во-вторых, ребята понадобятся для настоящего дела… Можно с тобой начистоту?
Эрик опять кивнул, но Гунар, наверное, и не заметил этого, он рубанул рукой, и сам ответил на свой вопрос:
— Конечно, можно. Не вчера же мы познакомились.
Потом губами помурыжил сигарету, прищурил глаза.
Видно, размышлял, как начать… Начал осторожно:
— Нас многие осуждают. За то, что связались с немцами. Все-таки — извечные поработители. А с кем нам еще было связываться? Со шведами? Так это же разговор на умственном уровне моей мамаши. С англичанами? Ты, наверное, за это?
Эрик не ответил. Гунар тоже с минуту молчал.
— Вот так-то, — сказал он наконец. — Я тоже за это. Но всякому овощу свое время. Похоже, что это время подходит.
— Подходит, — автоматически подтвердил Эрик.